А плен, Вейа? А остаться одному, а, Дорога? Одному в Замке — когда останется только ждать, ждать без надежды, герцог?
Плевать. Я стоял на изнывающем от своей тяжести граните и сам, как сосна на мертвом, кажется, камне, крепко пустил в него корни.
Так вот. Страх из него вверх по ногам не поднимался. Замок отказывался бояться. Наотрез. Мой дом — моя крепость — отказывался бояться разрушения и, соответственно, смерти.
Я вдруг ловлю себя на том, что перекатываюсь с носка на пятку — стоя над пустотой, которая через несколько минут заполнится латниками, чуть поодаль засвищет жестокая в своей стрельбе на любое движение, конница Хелла, загорятся костры, заскрипят блоки стенобитных машин, послышится хруст вязанок хвороста, сыплющихся в ров, заулюлюкают ополченцы, охочие до жранья и питья за чужой счет, мечтающие хоть на миг пережить своего соседа по цепи — толпа, мразь, смерды, которых, как скот, погонят на стены, легкая пехота… С носка на пятку. Гвардия, конница, легкая пехота. С пятки на носок. Оборотни Севера. С носка на пятку. Так я перекатывался всегда — всегда? — когда встречался с неровней, с холопами — вынужденный принадлежать им на миг, в ответ на то, что они принадлежали мне постоянно.
— Арбалет, Грут.
На стене, вокруг меня, несколько легких на ногу и расторопных ребятишек. Ближе к бойницам стоят ветераны — способные сквозь шум и расчетливое безумие боя, услышать посвист последней для кого-то стрелы и прикрыть его щитом. В случае с государем они успеют прикрыть его собой, чтобы не думалось. Кто-то кинулся вниз по лестнице, и вот уже Грут спокойно произносит: «Арбалет, государь».
— Факелы.
— Факелы! — кричит Грут, и факелы на гребне стены гаснут, враз накрытые одним, кажется, колпаком.
Темнота внизу давно прижата к краю рва вокруг замка. Прижата светом факелов, горящих над воинами Хелла. Отступившая перед щитами тяжелой пехоты. Перед нестройными толпами ополченцев, мечтающих как можно скорее кинуться вперед, чтобы унять свой свинорылый ужас. Уступая дорогу копытам коней конницы. Оттесненная чудовищным тараном, раздавившим темноту своими колесами. Сбитая с толку бесконечными перестраиваниями легкой пехоты. И ужаснувшаяся перед стоящей чуть поодаль колонне Оборотней Севера.
— Грут. Ветер.
Грут садится на колени передо мной, спиной ко мне и ловит щекой ветер, откинув кольчужный капюшон:
— Цель, государь?
— Высокий воин в серебряном шлеме, первый ряд тяжелой пехоты. Слева от знамени второй.
— На палец левее от него, государь. На полфаланги над шлемом.
Металлическая дуга арбалета выпрямилась. Слышимый, кажется, до гор на западе — так тихо вдруг стало вокруг меня — щелчок и басовитое, затихающее гудение тетивы. Арбалетный болт с воем проколол ночь и замолк, с железным чавканьем вгрызясь в забрало высокого воина в серебряном шлеме.
— Вейа-а-а-а-а-а-а! — страшно взревели стены замка.
Две молнии одновременно полыхнули, крест-накрест пересекшись в небе над башней-донжоном, страшный грохот слился с воплем моих воинов и хлынул ливень.
А глаза вдруг режет и это — не ветер, веселящийся над надвигающимся безумием смертных. По щеке что-то медленно ползет, ты стираешь это кольчужной перчаткой и криво улыбаешься на левую сторону рта, поняв, что просто провел рукой по личине шлема — по выделанным из стали перьям совиной головы.
Недавно… Да, недавно, ночью — ты спал той ночью, Дорога, тебе снился ребенок. Дочь. Твоя. Которой у тебя никогда не было и чему ты искренне рад, кстати. Ты не любишь детей. И не прозрел в том сне, герцог Дорога.
Несколько часов назад ты пил Ча и спокойно радовался, что в этом мире есть место и привычным вещам. В конце концов, даже опытный канатоходец над пропастями начинает с низкой скамейки и поддерживаемый возможностью спрыгнуть на близкий пол!
Несколько дней назад ты смеялся вечером — в зале с камином, под гербом рода Вейа — ты, никто, ты, государь этого майората — герцог, прозванный Большими Совами «Дорогой» — ты смеялся не над. Ты смеялся тому, что ты рад своему дому, Дорога. Дому, где ты шкурой, днем, ночью, просыпаясь, а самое главное, засыпая — чувствовал надежно закрытые ворота и задернутые пологи — даже когда ворота Замка были распахнуты настежь, а ты сидел на террасе донжона, открытый Солнцу, ветрам и неистово-живому, древнему, нескончаемому Миру.
Что, спрашивается, еще может хотеть человек? Хотеть до ранней седины, до морщин на лбу и в углах глаз? До холодных, молчаливых, обещающих — нет, сулящих — глаз? Хотеть до предательства, как способа, хотеть до крика — настоящего крика в ночном лесу, вдруг запахнувшем воротами этого дома?! Хотеть до победы над страхом, ленью, до диких телодвижений, телометаний — как бы ты не плевал на чужое мнение, оно иногда догоняло и тебя, Дорога!
А еще не так давно ты стоял на крыше, задрав в небо голову, зажмурившись и стиснув до хруста в покалеченных когда-то костяшках, кулаки и впервые спокойно думал о движущемся с полей вечере, который не просто станет ночью, а потом утром…
Ты, давно умеющий усмехнуться вдруг так холодно и рано для твоих лет при словах, сказанных нежным женским голосом: «Но так не должно быть, Дорога! Люди так не живут! Так… Так… Так нель-льзя… Любимый мой, я остановлю тебя на своем пороге, мой, мой, мой…» И слезы, слезы, слезы!.. И вечное потаенное прислушивание к леденеющей с каждой осенью все больше душе — не отзовется ли в ней хоть… Хоть что-то, что ли, а? Так уж… Ты, давно умеющий парой слов поднять любую юбку и распахнуть любой корсаж, ты, равно умелый с ключами и отмычками, ты, тот, кого могла спросить мать: «Ты человек ли вообще, сынок?!» Именно, «сынок» — самое верное слово в этом вопросе, х-ха.
И это тоже ты — научившийся сначала окорачивать себя в том, что опасно, а потом — в том, что вредно, х-ха, уже просто вредно, а? Доро-о-ога-а-а? Слышишь меня?
Ты, давно привыкший вначале к тому, что легко уезжаешь, уходишь, бросаешь любую крышу, а потом к тому, что каждая крыша, скорее всего, уже последняя — да и какая разница? Она просто стоит на стенах.
«Дома», а? Поиграем? Нет, уже не играл ты, Дорога, говоря: «Сделаю дома», «решу дома», «приму их… вас… его… дома»… Катал ли ты на языке что-то более дорогое и ценное, чем слово «дом», когда называешь вещь своим именем?
И вот тебя хотят выкинуть из дома, герцог Вейа, государь Дорога. Расколоть твой единственный на свете потолок, растащить стены, выбить окна и украсть двери с замками и посдирать занавеси?
Неумеющие насыщаться у миски твари! Да вы можете себе представить, как может хотеть домой такой человек, а?!
И пустой колчан падает тебе под ноги.
3
Сказать, что он просто велик и силен — промолчать. Он невероятно велик. Настоящая башня, закованная в сине-белые доспехи. Говаривают, что в его жилах бежит неиссякаемым потоком не только человечья кровь. Герцог Хелла — опасный безумец или невероятно расчетливый полководец, решивший применить недозволенное оружие и знающий, как с ним управляться? Или просто спесивый дурак, пожелавший что-то получить и наплевавший на последствия? Свет костров скачет по его доспехам, по лицу — шлема на нем еще нет. Поставив перед собой шипастую палицу, он положил на рукоять руки в перчатках и превратился в изваяние. Светло-синие глаза его отражают темный Замок на скале. Ненавистный Замок — символ майората Вейа, уже которое поколение сидящий в печенках рода Хелла. Когда умер старый герцог, вопрос о присоединении майората стал куда проще решаем — но откуда-то вынесло этого Дорогу.
Хелла полнокровен — пожалуй, излишне полнокровен — чувствуется даже в его неподвижности бешеный поток по его веревкам-жилам. В нем даже не дремлет, а с трудом окорочена бешеная ярость и нетерпение. Усилия, понадобившиеся для этого, известны только ему, да может, еще тому, кто стоит слева от него — некто в плаще с глухим огромным капюшоном, скрывающем лицо совершенно. Этот некто невысок, невероятно узок в кости и говорит тихим, шелестящим, морозящим голосом. Он опирается на короткий посох — или длинную трость с набалдашником из желтоватой, полупрозрачной кости. Свет костра слабо пробегает по тончайшей резьбе набалдашника и убегает — ему не нравится ни узор, ни испещрившие рукоять руны. Этот некто, кажется, тоже не в ладу со светом — и, должно полагать, не только со светом костров. Солнечный свет и он чураются друг друга…
Это правая рука Хелла — своего рода Грут, разве что не мастер военного дела, а скорее, мастер других войн — не столь громких, может быть, не столь ярких и славных, но ничуть не менее ужасных, а порой и куда более жестоких и уж точно не менее кровопролитных. Династия Хелла веками соседствует с родом колдунов, откуда и выходят Советующие Хелла. Облакопрогонники и обаянники, а то и обмени в одном лице зачастую, что крайне редко. Так и должно быть — абы кто не может стоять у правого плеча герцога, всегда чуть позади и всегда со скрытым лицом. А их хламида, кажется, просто передается из поколения в поколение — или от кого она так к кому передается? Мрачный род. Тайный род. Мертвящий род. Тихий род… Преемственность рода Советующих неведома никому, возможно, даже самим Хелла. Что, надо признать, тоже естественно — колдуны выполняют свою работу исправно и в срок, а что еще нужно господину от слуги? Разве государю нужно больше? Как и Советующим нет нужды до того, откуда пригнали к их замку нужных для работы девственниц или принесли детей. Мертвящий, умалчивающий, недоговаривающий род…
— Что ты думаешь, Советующий? — голос Хелла изо всех сил хочет быть спокойным, а слова — вескими и неторопливыми, выверенными, но… Даже необычайно низкий голос Хелла не добавляет словам весомости и выдержанности векового меда — каковым надлежит быть словам государя. Портит бесящаяся под маской спокойствия дурная, склочная сила и глаза… Навыкате, большие, жестокие — у такого человека должен быть тяжелый, давящий взор. А не бегающий взгляд. Этому человеку хорошо и плохо сейчас. Плохо оттого, что что-то идет не так, что это самое «плохо» неуместно здесь, ненужно, лучше бы было… Да как угодно, только не это подспудное «плохо» там, где ему нет места! И от этого еще хуже.
— Здесь думаешь ты, государь, — шелестящий голос Советующего прозмеился в свежем дыхании надвигающейся грозы, и оно сразу же стало затхлым, как вонь ямы, где коротают зиму упруго-безжалостные клубки змей. — Но если ты приказываешь думать и мне, государь… То пошли на стены ополчение, отдай им таран, а сразу за ними пошли оборотней Севера. Перед этим пусть твои камнеметы и огнеприметные снаряды прогуляются по стенам Замка Вейа. Ополченцы все равно даром едят твой хлеб, государь. А оборотни не дадут им отступить. Иначе ты просто не сможешь выдавить из этих олухов всю вложенную в их жизни пользу — я имею в виду ополчение. Если ты пошлешь их на стены одних — даже первой волной — Вейа сбросит их со стены, не напрягаясь — эти твари разбегутся, как только им покажут, что уже можно бежать. А когда оборотни ворвутся на стены… Останется только проломить ворота и войти, если северяне не откроют их раньше.
— Думаю, не откроют. Грут хорошо натаскивает тех, кто обороняет замок. Ты прав — ополченцев Вейа сбросит со стены, даже не задумавшись над этим. Советующий, пригласи ко мне Радмарта, — и голос Хелла дрогнул, как и положено дрожать голосам — предательски.
Тот, кого называли Радмартом и на чьем имени дрожал голос Хелла — огромного воина, появился из темноты сразу за вернувшимся Советующим. Он высок ростом, невероятно узок в талии и несоразмерно широк в плечах, одет в длинную кольчугу без рукавов, темные, неопределенного цвета порты и короткие простые сапоги. Его руки обнажены от плеч — жесткие канаты мышц, черные шнуры вен по темным, густо заросшим волосками серо-стального отлива, рукам, походка его подобна плывущему по воде лебедю — он не ныряет и не раскачивается при ходьбе, он скользит над травой. На нем нет шлема — голова прикрыта лишь жесткой шапкой прямых, серо-бурых волос, напоминающих, скорее, волчью шерсть и цветом и, наверное, наощупь — волосы шнурами падают на плечи, на лбу перехвачены металлическим обручем, а на висках и скулах бакенбарды уже откровенно по-звериному выбегают на щеки и топорщатся жесткой порослью. Голова посажено гордо — стальные столбики шейных мускулов, эта шея не умеет гнуться — но подбородок упрямо опущен, а лоб наклонен вперед — кажется, он весь в каком-то непрерывном, наступающем движении. Он не вертит головой, смотрит прямо, взгляд дик и неуловим — кажется, он течет, хотя глаза почти не двигаются в орбитах. Лицо пробито глубокими морщинами, он узколиц, тонкие, почти черные губы и белые зубы. Это Радмарт — предводитель оборотней Северных Топей. Он явился на зов — по приглашению, а не приказу герцога Хелла — то ли чванливого дурня, то ли опасного безумца, то ли великого полководца. Что думает на сей счет Радмарт — неизвестно, но углы его рта часто подергиваются улыбкой, похожей на короткую судорогу. Подернет рябью матово-белую кожу лица — три-четыре раза кряду и вновь лицо замерло. А так как это происходит постоянно, судя по всему, само по себе, то и заподозрить его в издевке Хелла не может. И не хочет:
— Радмарт, мы сделаем так… — голос Хелла и не подумал дрогнуть, но нежить чутьем уловил задавленный на дне души Хелла страх перед первым в жизни необдуманным поступком — поступком, который его словно кто-то заставил совершить. А теперь остается лишь катится вслед — камешком, подпрыгивающим вслед за сорвавшейся лавиной. А не камешком ли, катящимся и сухо подскакивающим от ужаса перед ней? — Радмарт, мы…
Ты понимаешь вдруг, что ненавистью, которой ты просто пропитан, ты запасся не здесь, не в этом лучшем из миров. Вернее, ей запасся не ты. Ей запаслись до тебя — за несколько витков по жизни. Может, за десяток жизней. Может — за десятки. Странно. Ты не веришь в то, что душа переселяется из тела в тело — словно рождаясь заново с новым человеком. Не веришь ты и в то, что человек не умирает вообще, а просто умирает плоть, о которой он через миг уже не помнит — или не сожалеет, обнаружив себя в новом теле. В новом месте? В новой жизни? Неважно. Но эта ненависть скоплена не только тобой. Это глубокая, ледяная ненависть, ненависть, заставившая тебя опустошить колчан, не промахнувшись ни разу, ненависть, идущая горлом, шипящая через твои стиснутые в судороге ярости, зубы: «Твари… Мерзкие, мерзкие твари… Вам не сиделось на своих равнинах? Вам не сиделось в ваших болотах? Хорошо, я положу вас всех под дерн. Всех до единого…». Ты балансируешь на краю сознания — не сорваться бы в это бездонное озеро скопленной заботливо ненависти — ибо дна ты боишься не достичь, а плавать в ней, кажется, не учился. И что произойдет тогда — неизвестно, но ничего хорошего — точно, в этом ты убежден.
Страха нет. Все еще нет. Есть двор, над которым стоишь, дом, который ты обороняешь, враг, которого ты убивал и будешь убивать, пока сможешь — или пока это не перестанет быть нужным.
— Род Вейа всегда любил свой Дом, — раздается чей-то негромкий голос у твоих сапог, — ты опускаешь голову и видишь Гёрте. — Всегда. Обороняя свой Дом, они ненавидели так, что даже после смерти эта ненависть уходила к следующему поколению. Та ненависть, которой ты дышишь — это ненависть длинной цепи герцогов Вейа, которые любили свой дом — и многие из которых погибли вне его стен. Хотя все они — всегда — стремились к обратному.
Большак исчезает, ты снова один на один с ревущей толпой ополченцев, которых Хелла бросил на твой замок в лоб — на подъемный мост, на ворота и на то, что за воротами.
Страха нет. Ему просто не осталось места — и ты впервые понимаешь, что значит эта фраза — неуместное понимание, если понимание вообще может быть неуместным. А ты мечешься по стене — успевая в те места, где особенно трудно, где особенно рьяно лезут на стены ополченцы Хелла — твои люди не отступят, но ты нужен им, Вейа-Дорога. И ты мечешься по стене — успевая, успевая, пока еще успевая. Но ты же все это время стоишь над главными воротами — воротами твоего дома, в которые все бьет и бьет чудовищный таран — разбивая мост, щит перед дверью в твой дом, запертой до сего дня от чужих — казалось, навечно — перед главными воротами.
Страха нет. Есть ворота, подъемный мост, гибнущие под мечами, топорами, палицами, стрелами — что еще придумали люди? — люди же, есть горящий замок, есть все еще нерушимые стены, вой камней, стрел, непрерывно гремящий гром и никого не охлаждающий ливень — и твоя ненависть, зависшая над квадратным колодцем главных ворот — молчаливая, обреченная, ждущая.
Страха нет. Сапоги скользят по стене — вода и кровь, вода с неба, кровь из вен — твоих воинов и тех, кто одичало лезет на стену, бьет в мост тараном, свищет в поле с высоких седел злых восточных коней, кто мечет горшки с неугасимым огнем, кто ставит лестницы и кто сбрасывает лестницы и мечет вниз бревна, камни и все, что попало под руку и скатывает по абламам скаты. Вода и кровь есть — а страха нет.
Страха нет. «Это еще не резня», — отчетливо звучит у тебя в голове — кто сказал это? Ты? Шингхо? Гёрте, вновь отважившийся выйти на такой опасный воздух, Большак? Неважно. Даже если это Баньши. Резня будет, когда в дело пойдут оборотни Северных Топей. Тяжелая гвардия Хелла. Это еще не резня. Пока на стены лезет ополчение и легкая пехота, пока бьет таран — это еще битва. Страха нет.
На миг таран смолкает, смолкает страшный гонг, задающий ритм этому кораблю смерти — горящему Замку с убивающими друг друга гребцами. Одна рука вертит весло, другая привычно режет, льет, спускает тетиву — а корабль идет на рифы, и нет спасенья.
— Мы уронили мост, Дорога! Что ты будешь делать теперь? — раздался ликующий низкий голос в тишине, последовавшей за грохотом рухнувших остатков моста.
— Ты так рад, словно не смел и надеяться на это, Хелла! Выбейте ворота, а там я покажу, что мы можем сделать!
Страха нет. Есть чья-то безумная харя, возникшая перед тобой и разорвавшаяся, как горшок с огненосным зельем, — в разные стороны, брызгами, когда ты с маху опускаешь на нее чей-то пернач — его хозяин уже не нуждается в перначе. Есть лестница, которую ты, чуть не разорвав себе сухожилия, скидываешь со стены. Есть твой сапог, обрушившийся на чью-то спину — и ты мельком понимаешь, что ты узнал чужого чутьем, как хищник чует чужого в логове.
И есть упавшие ворота — об этом вновь сообщает низкий, невероятный голос Хелла, покрывающий шум ливня и треск огня — как по команде смолкают нападающие и обороняющиеся, когда падал мост, когда упали ворота — чтобы Хелла мог сказать, а ты услышать, не иначе. Так, наверное, кормчий корабля, охваченного резней и безумием, корабля, летящего на скалы, слышит в реве и агонии снастей треск мачты.
Есть ликующая толпа ополченцев, ворвавшаяся за ворота.
А еще есть колодец двора, куда они ворвались, спеша за надеждой, что внутри замка время битвы побежит еще быстрее — ближе к концу. Так кони, казалось, вымотанные непосильным пробегом, накидывают бега, почуяв жилье.
И еще есть стены колодца. И вторые ворота.
Главные ворота — дверь дома Вейа — каменный мешок. Ворот, на самом деле, двое. Уронив одни и кинувшись внутрь, ополчение оказалось в крысоварне. Крысоварне? Да. Сверху, со стен колодца хлынула смола, кипяток и ударила одновременно сотня стрел — в толпу забиваемых свиней, в которые легко обратились ополченцы, словно какой-то могучий и резкий на дела колдун, накинул на каждого заговоренное мочало. Визг и вой.
А тебе кажется, что сверху на толпу хлынула, перелившись через край, ненависть рода Вейа.
Должно думать, это было ужасно — х-ха! Избиваемое в колодце ополчение кинулось обратно — но в выбитые ворота снаружи, с поля в замок, ломилась еще не осознавшая происходящего толпа — два течения столкнулись в узком проходе и образовались воронки, всасывающие все новых и новых несчастных в колодец главных ворот Вейа — а со стен все так же лился кипяток, смола и свистели стрелы. Негромкий, малозаметный Грут — повелитель сотен и сотен воинов герцогства Вейа хорошо разбирался в обороне и нападении. А еще он хорошо знал людей, поэтому никакого торжества на стенах не вышло — та часть воинов, которая охраняла ворота, должно сделала свое дело, а остальные невозмутимо остались на местах. Грут понимал, что они лишь отсрочили на миг падение замка. Он был прав. На стены с воем кинулись оборотни Северных Топей, убивавшие так поспешно, так торопливо, с такой ненавистью к человеку, что та часть стены, где они ворвались наверх, словно враз переменила одежду — место воинов Вейа заняли северяне. Разница была в том, что они не желали оборонять стен твоего дома, Дорога. Они желали его уничтожить. Эта была последняя мысль, четко стукнувшая под шлемом с ликом совы.
И навстречу первому оборотню, ворвавшемуся на ту часть стены, где спешил к повелителю Грут, кинулась многовековая ненависть герцогов Вейа, одетая в темно-фиолетовую, закопченную броню с золотой совой на груди; навстречу северному нежитю, обуреваемый лишь одной мыслью — очистить стену дома от неумолимо рвущего в клочья самое дорогое, зла, кинулся властитель майорат Вейа, герцог по прозвищу «Дорога». Государь.
Оборотень чуть не шарахнулся от впавшего в неистовство герцога — но тысячелетняя ненависть к человеку, усиленная тысячелетним же презрением, осклабилась вместо него, и его шестопер по длинной дуге полетел в голову Дороги…