… Не в первый раз в жизни — и в той, а теперь и в этой — сработал бесценный дар. Миг замер. Это было много раз — миг замирал, но я не двигался медленнее, успевая легко присесть, легко зажмуриться, легко уклониться. Это срабатывало всегда — но лишь тогда, когда опасность была настоящей. В этот раз шестопером ворочала сама смерть — и миг затих в оцепенении, но в каком-то вялом движении застыл и я. Скорость удара оборотня превышала все опасности, попадавшиеся мне допреж. Мое движение не было легким и резким, как бывало обычно в таких случаях. Чугунное, негибкое тело на соломенных ногах — вот что я старался заставить уклониться от довольно-таки быстро — для застывшего мига — летящего шестопера. Мы разминулись в остатки этого мига, который хоть и стекал по времени медовой каплей, но все же кончился — шестопер обрушился на уши совы — слева-направо, и шлем слетел с моей головы.
Меч Дороги, «Крыло Полуночи», звякнул на камнях, и герцог вцепился в шею оборотня руками в кольчужных перчатках, а зубами — в лицо, на глазах становящееся мордой — оскаленной волчьей мордой. И они покатились по стене.
Обычно вспомнить, разложить и осознать, что ты делал в драке ты можешь лишь потом — в момент боя ты видишь куски, рваные, сменяющиеся невесть откуда взявшейся темнотой, красной краской ярости, заливающей взгляд — но в этот раз что-то пошло не так — я отчетливо помню, что оборотень вцепился в шею мне, а я ему, и тут же, в неистовом, прорвавшемся упоении я впился ему зубами в кожу под глазом, потом в щеку, а потом — в глотку. Рот наполнился соленой кровью, а потом оказался набит шерстью, но было уже поздно — северянин не успел до конца обернуться и на стене остался лежать труп с человечьим телом и волчьей головой, с яростно разорванной яремной веной и свернутой шеей.
— Вейа! — взвыла ночь голосами моих латников и оборотней, и я очнулся. На стене, на башне ворот, на плитах двора нежити резались с моими воинами, резались неистово, нечеловечески быстро и яростно — то кидаясь стайками на одного человека, то один оборотень кидался враз на десяток человек, но все было ясно — это половодье — а сверху это виделось уже так — быстро зальет двор и откроет ворота. А там все будет кончено. Оборотни перекидывались, снова и снова, воины мои дрались то с волками, то с себе подобными, не успевая уже — одержимые лишь одной мыслью — так как ей был одержим я — удержать двор и не пустить северян к воротам.
— Грут! Уходим! — этого не ожидал никто. Я знал об этом. Какое мне дело, что вековая ненависть Вейа была еще даже и на йоту не утолена! Какое мне дело до того, что такого, скорее всего, еще не видел этот майорат — да я думаю, что и соседние тоже. Вырвавшись в поле я надеялся увести остаток людей и Грута — оставив свой дом на поток — пройти к Замку Совы и вернутся. Умереть сегодня здесь я не мог. Тогда бы мой дом навсегда достался Хелла. Я пришел домой и я не уйду. Я не зря положил тут своих людей и обрек на смерть нежитей своего замка — я уходил, зажав ненависть зубами, но я возвращался в этот миг. Они — Хелла и оборотни — вновь заставили меня уйти. Хорошо, ладно! Считайте, что я ушел, я — герцог Дорога!
… Я наткнулся на Грута на ступеньках лестницы, ведущей со стены во двор — когда бежал к лошадям. Он был мертв. И хватит о нем.
Лошади. Конюшня еще не пылает, меня еще не догнали, мои воины еще бьются на скользких плитах двора, сверху бьет такой ненужный, лишний здесь дождь, чудовищный шум боя передразнивает почти непрерывные раскаты грома — станок моего коня, он оседлан, со стойки станка мне махнул лапкой заседлавший жеребца Дворовый, и я вылетаю к воротам, в которые бьет этот неискоренимый таран. За мной стучат копыта — кто-то еще успел попрыгать в седло, или просто сумев поймать коня в безумии двора, превратившегося в звериное поле — пасти, клыки, алые языки, горящие, оранжевые от прилившей крови, глаз, серая шерсть, лужи крови, смолы и воды, пуки соломы — разгул дикой, нечеловечьей природы, которой все это было милее свадебного пира.
Ворота заперты? Вы рветесь внутрь? Вам так хочется в мой дом, несытые у миски твари? Да будет так, х-ха! «Вада ту рам!» — визжу, хриплю, вою я на остатках голоса, дорывая связки и не будучи уверен в успехе — ворота, как-никак, были в самом деле заперты, не на ключ, но на засов, — одновременно описывая в воздухе мертвую петлю мечом. И ворота, в которые бил и бил таран, рухнули вперед — на бревно тарана и нападающих. «Хелла!» — взревела освещенная пожарами толпа нападавших, избежавшая удара ворот. «Вейа!» — взревело в ответ за моей спиной…
Избиваемые сзади оборотнями хмельного метелями Севера, выкормышами ледяных, бездонных, поистине страшных болот, а с боков — дорвавшейся до легкой добычи тяжелой гвардией и свирепой легкой пехотой, засыпаемые стрелами восточных наездников на бесящихся лошадях мои воины легли все до единого. Я же — словно на острие невидимого чудовищного копья — скованного из верности воинов Вейа и ненависти герцогов Вейа пустив в ход палки, до того праздно висевшие за спиной, проколол толпу солдат Хелла и ускакал на запад. Лошади Вейа всегда славились не только на их землях.
Они отстали еще на равнине, отвоеванной трудолюбивыми землепашцами Вейа у Бора. Я же ушел в Бор.
Ушел один. Возвращаясь на дорогу. На дорогу домой.
4
Если высадиться в…, которое еще называется…, а потом неотвратимо двинуться на Юго-Запад (или куда вам больше глянется, можно и просто на Запад), то вы, преодолев немалые препятствия, попросту выйдете к Западной же, или куда вы там шли, оконечности Изумрудного Острова. Что ж, останется лишь проклясть свою доверчивость и, грязно ругаясь, отправляться восвояси, поскольку эта Земля отнюдь не является тем местом, где можно сорвать зло на беззащитных мирных жителях. Хотя бы потому, что тут их попросту нет.
Даже обычный, с позволения сказать, Изумрудный Остров, с его кельтами, их кланами и друидами, жертвенниками и камнями, сложенными в будоражащие фигуры, с их природной дикостью и страшноватыми обычаями и традициями, открывается далеко не всем. Что же тогда говорить об этом месте…
… Пытаться рассказать об этом месте столь же бессмысленно, сколь сильно, иной раз, хочется какому-нибудь барду, менестрелю или просто странствующему сказителю из рода человеческого. Из тех, кому иногда удавалось попасть сюда.
Холмы. Холмы, переходящие, как волна в Океане переходит в другую волну, в Холмы, иногда приютившие на вершине небольшую рощицу. Нестихающий ветерок нагоняет беспрерывно бегущие по траве волны. Кажется, что он вот-вот замрет и действительно — вот, он уже затих, почти умер — и снова шум зарождающегося ветра.
Пахнет… Зеленью, травами, что отнюдь не одно и тоже — ведь согласитесь — запах зеленого луга отличим от аромата травы… Здесь пахнет, кажется сам изумрудный цвет вереска и ковыля, а аромат травы — это уже подарок сам по себе. Пахнет Землей, столь же древней, сколь и непрерывно обновляющейся. И небом. И слова, просящиеся на язык, чаще всего «Совершенство» и «Первозданность». Даже когда клубящиеся, колышащие тяжелыми, черными животами, тучи заволакивают небо, обещая ливень с грозой, и ветерок становится истово свищущим над холмами ветром, от которого бесполезно прятаться и кутаться — эти слова «Первозданность» и «Совершенство» все равно остаются с вами. Здесь искренен дождь, здесь честен ветер, и исконно печальна Луна, и открыто и ярко Солнце. Здесь безграничность простора и бездонность неба не пугают, а естественно и мягко дают осознать, что ты пусть даже и невообразимо маленькая, но часть всего этого.
Здесь все так, как и должно быть в конце пути, ибо только безумец оставит эти Холмы добровольно, разве что собираясь в последнюю дорогу. Даже невнимательный, равнодушный взор станет здесь изучающим, недоуменным, ищущим и затем спокойным. Измученное, искалеченное «Я» найдет здесь силы для того, чтобы жить, и для того, чтобы принять самое себя. Язык отказывается здесь лгать, отказывается от праздной, ненужной болтовни — Слово здесь имеет свой единственный, первый и истинный, сокровенный смысл — и не захочется разбрасываться ими.
Здесь любовью не зовут влечение, ложь — мудростью, а ненависть чувствует себя незваной гостьей, и потому тихо и быстро оставляет Холмы. Рождение вызывает здесь общую радость, смена времен года — восторг, смерть — тихую грусть, но не страх и не ярость. Здесь союзы заключаются навсегда, раннее утро дарит надежду, а ночь — укрепляет веру. Гордость не путают со спесью и презрением, а любовь — это причина, объясняющая все, и она непреходяща среди тех, кто принял ее.
Люди здесь не живут.
Это Эльфийское Нагорье.
… Со всем этим, однако, я не эльф, но живу здесь. Я старая, сильно потрепанная жизнью, седая зверюга, прискучив игрой с которой, ее поводыри пустили сюда, в земной рай, позволив реке вынести к берегам Серого Ручья мое полумертвое, но тогда еще умевшее цепляться зубами за жизнь, тело[1].
И, спеша упредить ваш вопрос, говорю, что я не великий колдун. И даже не простой… То есть я настолько не колдун и так глубоко не эльф, что подчас непонятно, как такое создание могло попасть сюда, где каждая травинка прямо-таки источает Силу и Возможность, что отнюдь не всегда взаимосвязано, поверьте. Да мало того, что попасть, а еще и остаться здесь, да еще и породниться с главою Эльфийского Нагорья — Старым Рори О'Рулом, взяв в жены его единственную дочь, Хельгу. Хельгу О'Рул.
Я — человек, или, вернее, то, что от него осталось, к моим-то годикам. Я совершенно человек с лица, хотя, боюсь, что внутри не все так гладко…
Я говорю на нескольких людских языках, отзывался на несколько, совершенно же человечьих, имен, пока не попал сюда, где эльфы, великие на это мастера, не прозвали меня Рори Осенняя Ночь. Да, я тезка Главы Эльфийского Нагорья, который вот уже несколько веков, зовется «Старым». Со мною же все не так просто. По годам и учитывая, что я не эльф, «Старый», а то и «Престарый», было бы в самый раз. Но… Откуда и кто может знать, сколько я теперь, тут, на Эльфийском Нагорье, проживу — дай мне новую кличку, а я возьми да и окочурься, к примеру, — и все труды (а это и правда, большой труд и ответственность — давать прозвище, а тем более, менять его) насмарку.
Рори — это мое настоящее имя. Понятия не имею, кельт я или нет, и насколько не кельт; но мой отец, суровый Рагнар, викинг чистых кровей, назвал меня так. Понятия не имею, что он при этом делал один, не считая семьи, на берегах Валланда.
А заодно и до сих пор недоумеваю, зачем я ввязался в эту склоку, возникшую в попытках нацепить корону датских викингов.
Кончилось эта безобразная свара само собою, войной, о ходе которой нет ни малейшего желания рассказывать, особенно о тех мгновениях, о которых меня и пытает Рон Зеркало — когда меня, как волка, приперли гнавшиеся за мной от Ютландии до Изумрудного Острова, а потом через весь Изумрудный к обрыву над рекой Вратной[2].
Вообще, мне думается, что дотошный Рон Зеркало никогда мне не простит того, что я позволил сознанию ускользнуть, и тем самым пропустить миг переправы с обрыва Вратной реки, откуда меня, не сумев взять, сбросили залпом из луков, на сторону Эльфийского Нагорья.
Как бы там ни было, меня принесла сюда Вратная, выкинув на берег Эльфийского Нагорья. Как я прошел Кромку, как я смог, не помню… Я уплывал, упав с высоты пятнадцати саженей, собрав в грудь и спину семь или восемь стрел, но, не потеряв сознания, медленно кружась в водоворотах, которые почему-то не удосужились меня засосать, мерно выплывая на середину Вратной, уплывал и чувствовал, что нахожусь на тончайшей, незримой грани между «Здесь» и «Не здесь», между «Жив» и «Мертв», между «Верю» и «Не верю» — четко посередине всего…
[1] Подробнее смотри в «Хрониках Эльфийского Нагорья», период Бегущей Воды, свиток 777 «О появлении на Эльфийском Нагорье человека, по имени Рори, впоследствии — Рори Осенняя Ночь, за авторством л-на (здесь и далее — «л-н» означает сокращенное «лепрекон») Рона Зеркало.
[2] Подробнее смотри в «Хрониках Эльфийского Нагорья», эра Бегущей Воды, свиток 775 «О последнем сражении вольного кельтского клана при содействии и помощи датских викингов с Рори Осенняя Ночь на берегах Вратной реки», за авторством л-на Рона Зеркало.
Что-то текло во вне меня, — это убаюкивало, одновременно раздражая, что-то исходило, мягко, противно и, вместе с тем, очищая душу, из меня… И вдруг, в какой-то миг, в котором все это, наконец, пересеклось, я ощутил вдруг страшную, догнавшую меня боль и увидел бело-зеленую грань, стену, преграду, мерцающую алмазными, нестерпимо белыми, искрами и изумрудными гранями, возникшую вдруг прямо посреди реки, по ходу моего плавного по реке движения, преградив мне путь. Хотите знать, что я чувствовал еще, что было чуть лишь слабее боли? Одиночество. Почему бы это?… Мечтая о том лишь, чтобы не пойти ко дну, я радовался тому, что Вратная несет мое обескровленное взрезами тело, в эту преграду. Потом был поток света, такого же бело-зеленого, как и невиданная дотоле преграда, а потом сознание ушло.
Когда оно вернулось, я увидел себя на невысоком, травяном бережку, раны мои почти не болели, и я смог приподнять голову и осмотреться. Мне удалось это сделать, и я понял, почувствовал, поверил, что попал в рай и могу лежать здесь, на этом бережку, нимало не опасаясь появления кельтов под водительством моего кузена Сигурда Белого Щита.
Но, вместо любимого родственника, на берег вышли дети и, при первом же взгляде на них, я, искалеченный, подыхающий, с сознанием, которое, как мне казалось, готово было угаснуть в любой момент навсегда, я, воин, а отнюдь не бард, не скальд[3], которым запросто видится все, что им только пожелается, сразу же узнал в них, ни разу видев их дотоле, эльфов[4].
А они, завидев мня, не бросились с визгом врассыпную, как и следует делать детям на любом берегу, а деловито обступили меня кругом, взявшись за руки, и то и дело поднимали их, образуя тем самым шатер, отграничивавший меня своей тонкой крышей, лежащей на их ручках-стропилах, от неба. Крышей? Да, но я просто не могу дать более тонкого сравнения. Когда их руки поднимались надо мною шатром, я явственно видел, что в просветах между ними что-то есть, какая-то прозрачная, но прочная преграда, по которой волнами, от вершины к краям, разбегались ярко-бирюзовые сполохи[5]. Я чувствовал, понимал — как угодно, что эта крыша прикрывает меня от тех, кто, без сомнения, уже вился вокруг, чтобы сопроводить мою душу туда, где и положено быть душе любого человека, чье тело насквозь пробито не то в семи, не то в восьми местах[6].
Дети поднимали и опускали тонкие руки, небо то появлялось, то скрывалось за бирюзовой пеленой, а я же молча лежал на траве, понимая, что я все еще везучий. Надо сподобиться умереть на Эльфийском Нагорье! Тут вдруг заметил я, что моя грудь уже не часто-часто вздрагивает, силясь захватить воздуха и не дорвать при этом пробитые легкие, которые на выдохе выдували на груди крупные, красные пузыри, лопавшиеся и обдававшие лицо мельчайшими брызгами, а следует за ритмом вздымавшихся и опадавших детских рук-стропил, да и сами пузыри более не выдуваются.
Старший из детей[7] закрыл вдруг глаза, явственно, ощутимо всеми ранами моими, прислушиваясь ко мне, потом резко мотнул головой сверху вниз, дети так же резко расцепили руки и одновременно отошли от меня. И тут, казалось, что сверху, прямо с Неба, на меня обрушилась дикая боль, но это была старая, славная, знакомая боль от раны, а не еле заметная боль от смертельного ранения. Так или иначе, но я почти обрадовался ей.
По человеческим меркам я старик, глубокий старик и, думается мне, лишь то, что я живу на Эльфийском Нагорье пока еще поддерживает мою жизнь. Я уже давно не мучаю себя праздным вопросом «Зачем это делается», а уж тем более, «Кем» и так же давно не боюсь умереть. Я, Рори Осенняя Ночь, уже очень давно не боюсь умереть, не ища, однако, смерти — ибо это нелепо по сути своей, а уж здесь так просто нелепо вдвойне[8]. Я не жду, не ищу и не боюсь смерти, ибо надеюсь там вновь, пусть хоть на миг, но увидеть мое Рыжее в Медь Чудо — Хельгу О'Рул.
Когда она умерла… Как обыденно, и дико вместе с тем, это звучит! Слова, небрежные, каждодневные, что врозь, что вместе, но все-таки, все-таки… Но все-таки я не бард и не скальд, я бывший наемник и соискатель короны датских викингов, так что постараюсь, пусть даже только и для себя[9], говорить проще. Она умерла родами, осенью, когда Эльфийское Нагорье примеряет пурпур и золото, оставив мне ребенка мужского пола и не утихающую, не становящуюся легче… Все, хватит. В тот миг, когда я осознал, что держу на руках существо, убившее мою Хельгу, я, помню, лишь поразился, насколько же глубоко Нагорье способно изменить человека, даже меня, зверя, наемника, заслуженно проклинаемого на десятке языков; жестокий, кровожадный меч на службе конунгов, ярлов, князей, баронов, жестокий, как ласка, — я не был мягче и когда домогался короны — я ли это? Еще несколько лет назад, случись со мной такая история, то клянусь вам — я бы просто сунул этого ребенка первому, кто бы его взял, и думаю, что не удосужился бы проверить, поймали ли его. А потом бы я просто развернулся и ушел. Навсегда. Тогда же… Я просто стоял и смотрел на ребенка Хельги О'Рул и моего ребенка и видел в нем не корень всех моих зол, — на что, согласитесь вы или нет, у меня были основания! — отнявший у меня самое важное в жизни, а то, кем он и был — нашего с Хельгой ребенка — давно уже живущего своим Холмом. Чей сын, а мой внук, очень оригинально[10] названный Рори Майский Лист, все время, которого у него еще много, старается проводить около меня, у которого времени уже вовсе мало… А еще он любит задавать вопросы.
Сейчас он уже изрядно вырос, а посему и вопросы его становятся все более каверзными, невзирая иной раз на кажущуюся невинность. Вырос. Он лишь чуть ниже меня ростом — хотя в большинстве случаев, эльфы немного ниже ростом, нежели мы, люди, но он еще продолжает расти. А в остальном он чистокровный эльф[11], чему я рад, если честно — негоже нашей крови примешиваться к крови Соседей, это приносит им несчастье, по моему глубокому разумению… И уж то, в чем я совершенно уверен, так это в том, что какие бы байки не плели кланы Изумрудного острова, равно как и люди Севера — я имею в виду, само собою, не фоморов[12]! — им, Соседям, от людей куда больше горя, чем людям от них. Людям? Хороший образ, очень. Интересно, кто же тогда я?
… Честно признаться, этот вопрос сильно стал меня занимать в последние годы. Да, именно, годы — потому что как бы не судили о Вневременье Эльфийского Нагорья, я знаю точно — время и тут и у людей идет с одинаковой скоростью, просто Народ Холмов за равное с человечеством время, сделал куда меньше глупостей, а потому и не вынужден метаться, силясь исправить последствия оных, как лемминг в поисках омута[13]…
… Тут воздух вокруг Рори Осенняя Ночь загустел, ударило по глазам нестерпимо-яркой, солнечной почти, белизной, и Рори в который раз уже с неудовольствием подумал, что Белоглазый никогда не предупреждает его о том, что сейчас он откроет для Рори Окоём — место-не-здесь, если перевести этот символ с Соседского на человеческий язык[14]. Неудовольствие, однако, скоро ушло — старея, Рори, как ни странно, теплее стал относиться к Белоглазому, а точнее, удовольствие от общения с колдуном делало отношение Рори к его манерам много терпимее.
Как и всегда Окоём явился в виде огромной залы с потолком настолько высоким, что его и видно не было — он просто сливался с клубящейся вверху темнотой, с которой безуспешно пытались спорить несколько дюжин факелов; с колоннами, которые также теряли свои вершины во тьме, звонким, выложенным гладкой плиткой, полом и стрельчатым, немного приоткрытым окном, разноцветно-витражным и, как ни странно, всего лишь одним. Рори уже давно знал, что если выглянуть в окно, то прямо под срезом оконного карниза, он увидит облака (в первый раз он так и не смог поверить в то, что он видит облака под ним), а подняв голову, он увидит кромешную мглу, с изредка приклеенными осколками синего льда — ибо именно так смотрелось небо из стрельчатого окна, что сразу поверх облаков. А если смотреть прямо перед собою, то в неизмеримой дали, проткнув облачную пелену, стоит еще одна, такая же башня. Задав как-то раз вопрос о том, кто или что там может быть, и самостоятельны ли эти башни, или обе они части одного, неимоверно большого замка, и кто, в этом случае, его владелец, Рори получил от Белоглазого исчерпывающий ответ: «Понятия не имею». Так что, вопрос о том, видит ли каждый Окоём по-своему или же нет, или это место — вообще пишог Белоглазого, великого любителя таковых — так по сию пору и оставался открытым. Рори вначале несколько смущался при мысли о том, что не сидит ли он, во время посещения Окоёма, на какой-нибудь, полной народа площади и не ведет ли сам с собою захватывающего диалога вслух, к некоторому удивлении жителей и к полному восторгу Белоглазого. Однако мысль о том, что Белоглазого, пусть даже и невидимого для остальных, там нет вообще, а это просто морок, не мучила Рори — он был уверен, что колдун тут же, с ним, даже если Рори и спорит и ссориться сам с собою, на площади, предположим, Византии. Что он, даже если это и так, все же рядом с ним есть, пусть даже Рори и выглядит идиотом для всех остальных, на предполагаемой площади[15]… А вообще… Да плевать, говоря по чести, было Рори, где это происходит. Поэтому мысль эта уже давно не беспокоила его, а в последнее время перестала и посещать. Несмотря на всю свою любовь к такого рода пишогам, Белоглазый не позволил бы людям слушать то, о чем они беседовали с Рори, — хотя из соображений разумно-презрительного отношения к людям, если уж не из соображений этики[16].
— Привет, зять эльфийский! Ты стал совсем старый. Еще немного, и Народ Холмов станет путать вас с тестем, и выйдет неразбериха, чьи же приказы выполнять!
— Привет, ведьма… (помолчав миг, Рори все же договорил)… к! Я-то? Да, постарел, постарел. Скоро я не проснусь в какое-нибудь ближайшее осеннее утро, и внук мой не сможет больше задавать мне свои важные вопросы!
Этот наполовину шутливый, наполовину издевательский тон был давно принят при общении меж Рори Осенняя Ночь и Белоглазым. А в старости просто уже невозможно, да и ни к чему что-то менять…
— Что, внучек снова огорошил своего деда? Чтож, это и немудрено… Старость. Чем на сей раз?
— Он спросил, почему у меня такой длинный, непривычный для эльфов меч и откуда у меня столько рубцов. На это я ответил, что именно длина моего меча и дала мне возможность прожить долгую жизнь…
— А что же ты ответил о рубцах, кладезь преглупости?
— Да то, любопытная… ведьмак, что долгая дорога всегда несет на себе много следов. Тут-то он и сказал, что хотел бы постоять на моем пути…
— Тут ты схватил его и нещадно выпорол…
— Тут я и сказал ему, что каждого эльфа, по достижению звания мужчины, стоит на годика три-четыре, выбрасывать в людской Мир, без права своевольного возврата. Тогда, через пару поколений, эльфовским юнцам перестанут приходить в голову глупые и опасные желания. Вроде того, что так долго мучило одно юное поколение за другим — что же все-таки, представляет из себя Ланон Ши у Ореховой Запруды и кто же все-таки победит ее, давая чудовищу обильную пищу каждый год…
Белоглазый повернулся в сторону окна и промолчал. Он прекрасно помнил, что Рори, прознав о Ланон Ши, хотел уничтожить ее, но Хельга, тогда еще живая, упросила его не делать этого… Также, как и прекрасно он помнил, что сделал Рори Осенняя Ночь, за что и получил он это прозвище, вскоре после смерти Хельги — вечером он ушел в сторону Ореховой Запруды, чтобы встретиться с Ланон Ши, Чудесной Возлюбленной, уже столько поколений жившей у Ореховой Запруды, видимо, в противовес самому духу Эльфийского Нагорья — духу Мира и Любви, духу Справедливости и Веры. По глубокому убеждению Белоглазого, Ланон Ши была попросту необходима на Нагорье. Но сидящий напротив старик, седой, как лунь, подстриженный «шапкой» (по мочку уха и сразу над бровями обрезанными волосами), старик, с длинной, туго заплетенной косицей, падающей почти до пояса с левого виска, со шрамом, делившим лицо, строго параллельно косице с другой стороны, рассудил иначе. Он ушел ввечеру, ушел один, в сторону Ореховой Запруды, а вернувшись, просто сказал, не вдаваясь в подробности, что Ореховая Запруда чиста отныне… Старики из Народа какое-то время не знали, что теперь ждать, но ничего так и не случилось, к вящему удивлению Белоглазого. Духи-хранители Нагорья, видимо, спокойно обошлись и без противного им начала. А может, присутствие Рори сделало возможным такой передел. Чтож, ответ он получит после смерти Рори Осенняя Ночь. А может статься, что и чуть раньше. Пока же он просто получает удовольствие. Обычное, привычное, но не ставшее уже традицией, и не потерявшее от этого ничуть, удовольствие от общения с непонятным ни ему, ни Народу Холмов, Рори Осенняя Ночь, глубоким стариком… Белоглазый чуть повернулся к Рори, скосив правый глаз[19] на его старческие, худые руки, плетьми свисающими вдоль одетого в кожаную, без разреза, безрукавку, тела. Белоглазый знал, что в этих, старчески худых, загорелых, исполосованных венами руках еще осталось более, чем достаточно, сил, для того, чтобы иметь возможность плотно соединить ладони, даже если между ними окажется чья-то глупая голова. Но теперь же настало время для того, чтобы задать ряд вопросов, пока этот скрытный старый Рори не ушел навсегда. А взамен придется, само собою, ответить на ряд его, ибо старый Рори никогда не упускал возможности спрашивать, но только тогда, когда первым это делала Белоглазый. «Что со мной? — Рассеянно думал Белоглазый. — Я искренне считаю, что он скрытный, загадка? Человек, загадочный для меня?! Я вынужден отвечать на его вопросы? Или это просто вежливость? Или обмен? Или же это искреннее удовольствие — чем-то быть полезным ему, старому Рори Осенняя Ночь, упрямому старику? Чтож… Да. И загадка. И удовольствие. Будь честен перед собою и тебя нелегко будет привести на ложную дорогу, Белоглазый. Это истина.»
— Ладно, старый сыч… О твоём внуке мы еще поговорим… Хочешь, я удивлю тебя?
— Ну, не стоит так уж заноситься… Я понимаю, конечно, что ты в состоянии пробормотать пару-тройку заклинаний и способен поразить пару олухов на базаре какой-нибудь совсем уж дикой провинции. Но все же…
— А ты стал едок, Рори… Понемногу тезка своего тестя учиться отвечать, почти что не тратя время на размышления… Я имею в виду, что может сделать вид, будто поддерживает разговор. Я не говорю про более глубокие мысли, которые посещают твою седую голову, что своею белизной может ввести кого-нибудь, совсем уж глупого, в обман. Но речь не об этом, Рори. Я давно уже хотел спросить тебя — что же произошло в Ореховой Запруде тогда, а? Мне нужен твой ответ, а не песни и пляски хоть эльфов, хоть кельтов…
… Иногда Белоглазому стоит отвечать молча… Но сейчас не тот случай. Неизвестно, почему, но иногда Рори было много проще обращаться к себе, как к собеседнику, то подгоняя его, то спрашивая, то заставляя умолкнуть… С непривычки зрелище могло бы показаться смешным или жутким, в зависимости от того, кем оказался зритель. Но тут некому было пугаться. И уж всяко не Белоглазому, искушенному не только в пишогах, но и в некромантии, в которой он слыл подлинным знатоком. И Рори, прикрыв глаза, начал:
— Чтож, Рори… Вспомни, как сидя на крыльце вашего с Хельгою осиротелого дома, глядя в вечернее небо, ты в который раз подумал о том, что Жизни все труднее достучаться до тебя… Что ты словно окаменел… И если до Хельги это состояние нимало не смущало тебя, то после нее… Что ты не слышишь голосов Осени, гостящей в Нагорье, и, как и полагается всякой знатной и богатой, а к тому же еще и благодарной гостье, в доме, где все ей рады, осыпающей Нагорье своими дарами… Что ты просто отметил про себя, вот-де и Осень пришла… И бездумно повертел в пальцах листок клена, схваченный в своем последнем танце, за черенок. Что только потешное бормотание вашего сына способно хоть на миг тебя вернуть сюда, сюда, на Нагорье, на то место, где ты, наконец, обрел то, чего, в общем-то и не старался найти — свой Дом. Дом, где тебя любили. То есть, все, что только может дать человеку Судьба. Но это оказался задаток… Основное она, как и всегда, приберегла на потом. И вот Хельги О'Рул больше нет на Эльфийском Нагорье… Задаток возвращен и окуплен. Но почему? Зная бессмысленность этого вопроса, ты в который раз за эти осенние дни, а вернее, вечера, повторял его негромко вслух: «Почему?» Не потому ли, что придя в Нагорье и получив тут так много, ты взамен не дал ничего, только лишь отняв у Нагорья Хельгу, у отца — дочь, у сына — мать. С последним можно спорить, но глупо спрашивать за что бы то ни было с ребенка… Если бы тогда ты умудрился понять, что Рыжее В Медь чудо Хельги должно освещать какой-нибудь другой Холм, может быть, она была бы жива. Но тогда это место перестало бы быть Нагорьем, ибо здесь не находилось места для подобных полутонов…
… Чьи-то, почти неслышные, шаги… Джуди О'Рул, младшая сестра Хельги… Как же долго в первый раз, когда ты услышал их, хотелось тебе быть обманутым, потому, что они так походили на ЕЕ шаги… Тщетно. А Джуди уже подошла и слегка поклонившись тебе, сказала:
— Я пришла навестить Рори… Мне казалось, что он плачет…
— Который из них? — спросил ты, равнодушно стараясь пошутить. Но Джуди не приняла, а может и искренне не поняла, что ты хотел.
[3] Этим Рори Осенняя Ночь очень честно дает понять, что его образование носит очень сумбурный характер и невысокого уровня (прим. л-на Рона Зеркало).
[4] У некоторых бардов, как я погляжу, слишком длинные языки! (прим. л-на Рона Зеркало)
[5] Рори Осенняя Ночь явно имеет в виду заклятие «Спор с душой», за что малолетним несмышленышам следовало бы изрядно намылить холку — окажись тяга Рори Осенняя Ночь к смерти сильнее — и его отлетающая душа вполне могла бы прихватить с собою и кого-нибудь из них! Впрочем, воспитание детей у эльфов никогда не стояло на должном уровне (прим. л-на Рона Зеркало).
[6] В семи (прим. л-на Рона Зеркало)
[7] Внучатый племянник Старого Рори О'Рула, лишь по недогляду за это не выпоротый (прим. л-на Рона Зеркало)
[8] Втройне. Можно подумать, что все остальные выходки людского племени прямо-таки воплощенный здравый смысл и упорядоченность (прим. л-на Рона Зеркало)
[9] Как бы не так… (прим. л-на Рона Зеркало)
[10] Надо же! (прим. л-на Рона Зеркало)
[11] Это кто там кого ведет, что оба, в конце концов, падают, кажется, в яму? (прим. л-на Рона Зеркало)
[12] Тонко. И весьма. (прим. л-на Рона Зеркало)
[13] Нет, хорошо все-таки, что Рори Осенняя Ночь не бард! За такие изысканные образы, он бы и обглоданной кости не получил! (прим. л-на Рона Зеркало)
[14] Такого рода неожиданные переходы от изложения от первого лица к изложению другого автора, вызваны тем, что рассказчики меняются, в зависимости от требований момента (прим. л-на Рона Зеркало)
[15] Вот ведь далась тебе эта площадь! (из архивов Белоглазого, частично переданных им л-ну Рону Зеркало)
[16] Гм… (точная цитата из архивов Белоглазого, частично переданных им л-ну Рону Зеркало)
[19] Одна из многих особенностей Белоглазого, которые заставляют задуматься, над тем, к кому же его, все-таки, отнести? Вот, к примеру — его глаза. Он может пользоваться каждым из них так, как пожелает, хоть направить их одновременно в разные стороны, не будучи косым (прим. л-на Рона Зеркало)