— Твой сын, конечно.
Тут-то и началось то, что впоследствии дало тебе прозвище «Осенняя Ночь». Ты резко встал, помнишь, Джуди негромко ахнула — ты исчез и вернулся уже из дома, она пропустила твое движение. На твоем плече лежал твой двуручник. Придерживая рукоять его подбородком, ты, заматывая голову кожаной косынкой, аспидно-черного цвета, как и все твое одеяние, впрочем, невнятно произнес:
— Сын… Да, у меня еще много что осталось, за что я не рассчитался с Нагорьем. И сейчас ты подсказала мне, Джуди, что я никак не мог понять сам: мне пора расплатиться и за это, если я не хочу потерять и его…
— За что, Рори? — Джуди была напугана и твоей скоростью и твоими речами. Твоим мечом. А особенно твоими глазами. Ты смотрел перед собою ровным, тяжелым, серо-свинцовым взглядом, серым, как воды Серого Ручья, который принес тебя сюда. Ты уже закончил завязывать повязку — она скрыла твои волосы, нижним срезом доходя до бровей, а сбоку — туго врезалась в середину уха. Сзади же, точно посередине твоей спины, покоились два конца ее. Спереди, с левой стороны, из-под повязки выбегала твоя уже начинавшая седеть, косичка.
— За те милости, что мне оказало Нагорье, я не расплатился сразу. Мне напомнили об этом смертью Хельги. И даже это не навело меня на правильную мысль. Теперь я знаю, что должен сделать.
Джуди хотела было возразить, успокоить Рори, хотя он и не казался перевозбужденным или больным, в конце концов, она была эльф, а он… И она осеклась, не начав. Перед ней стоял хищник, опасный, как ночь в людских землях. Древний, как сама земля, хищник, который раз напав на след, никогда не бросит его, если решит, что это ему надо. И все твои доводы, все твои разумные доводы, Джуди, разбились бы об эту угольно-черную тварь, черную, даже на фоне глубокого осеннего вечера. Ты помнишь это, Рори? Да, ты помнишь, как помолчав немного, ты четко и внятно произнес:
— Я обращаюсь к духам-хранителям Эльфийского Нагорья… Я долго злоупотреблял вашими милостями. Я был неблагодарным гостем. Сейчас, здесь при свидетеле из Народа Холмов и при вас, я обещаю, что сегодня ночью я избавлю Ореховую Запруду от Ланон Ши или погибну. Да будет так[20].
И ты, не обращая больше на Джуди никакого внимания, мягко сбежал со своего Холма и исчез в ближайшем подлеске. Джуди успела лишь прикрыть рот ладошкою. Потом она схватила твоего сына и бросилась бежать к своему отцу — королю Эльфийского Нагорья, Старому Рори. Тот молча выслушал, кивнул и повелел лишь: «Собрать воинов у моего Холма. Мы будем ждать здесь до рассвета. На тот случай, если потревоженное моим зятем Зло не удовлетворится им одним, а пожелает оставить Ореховую Запруду и явиться сюда, для того, чтобы раз и навсегда отучить нас от таких попыток или же для мести».
А ты мягко и бесшумно стелился по высокой траве, по росе, которая через несколько часов станет первым инеем. И ты впервые чувствовал свой двуручник не таким уж и ненужным здесь, на Нагорье. Запруда все приближалась, да, да, тебе казалось, что это она, Ореховая Запруда неслышными скачками несется к тебе, несется к твоему Холму, к мирно спящему Эльфийскому Нагорью, и ты все убыстрял свой бег. Ты получил цель, получил след, след горячий и кровавый, и тебе казалось, что ты понял, наконец, почему и зачем тебя пустили в Нагорье. И корил себя, вспомни, вспомни, что послушал тогда Хельгу, когда ты впервые хотел навестить Чудесную Возлюбленную.
… Подлесок резко кончился, и ты выскочил на берег Ореховой Запруды… Название же она получила от того, что густо росший вокруг орешник, каждый год, непонятно почему, вдруг одновременно сбрасывал свои орехи в небольшой затончик у родника, который потом и нес их дальше, в Реку, в Серый Ручей, но никогда — к берегу. Лакомиться орехами не пришлось еще никому — они висели, явно еще незрелые до той поры суток, когда сюда еще можно было прийти и вернуться, а потом, враз, за несколько часов, с наступлением темноты, они дозревали и градом падали в воду[21].
… Одна мысль посетила тебя тогда, помнишь? Конечно, помнишь… Ты подумал, кто же из вас — ты, пришедший убивать сам, или же Ланон Ши, никогда не отходившая для этого от Ореховой Запруды, более опасен и кто более чужд Нагорью… И еще одно, это тоже сильно резануло по твоей душе: то, что ты так и не смог измениться, стать другим, что ты все тот же, какой и пришел сюда, совершенно такой же. И даже мелькнуло у тебя, что чем бы ни кончился твой поход в Ореховую Запруду, а точнее, что если он окажется удачным для тебя, то ты завтра же отдашь сына Старому Рори и оставишь эти места. Но эта мысль толком не успела развиться — казалось, прямо со звезд, с кристального осеннего Неба, упали на воду Ореховой Запруды, первые ноты музыки, музыки манящей, обещавшей еще больше, чем теперь, только чуть позже… Голос, который просто продолжал мягкую, глубокую свежесть и глубину осенней ночи, потек над водой… Звезды замерли, прислушиваясь, а ветерок споткнулся прямо-таки на ровной глади Запруды, и она побежала рябью. Ты понимал сейчас, прекрасно понимал погибших тут, у запруды, юнцов, которые искали такой возлюбленной; ты понимал сейчас и бардов, с которыми ты встречался на Земле Людей — они просто мечтали попасть к Ланон Ши, они искали ее, они рассказывали легенды, в которых Ланон не убивала барда, а даровала ему небывалое искусство…
И при этом ты чувствовал грусть. Нет, не ту, убивающую тебя тоску по Хельге, а просто грусть… Наверное, по тем временам, когда ты просто не смог бы устоять перед таким пением. А может, по той музыке, которую вы с Хельгой… На этом мысль оборвалась, словно кто-то плеснул тебе в лицо водой из Ореховой Запруды, заставив опомниться. Ты понял, что отрезвило тебя — музыка смолкла. То ли Ланон решила, что ты уже достаточно очарован, то ли просто не пожелала играть в этот раз — ты не знал ее обычаев, ибо никто никогда не возвращался с Ореховой Запруды, пойдя туда ночью. Это был интересный поединок, ты радовался тому напряжению, которое силилось сковать твои, привычно расслабившиеся перед ударом, мышцы, силилось охватить тебя, обмануть кажущейся в этой скованности, готовностью… Нет, ты слишком долго воевал, чтобы клюнуть на эту удочку для новичков — напряженное тело отнюдь не значит полной боевой готовности, скорее, выдает с головою начинающего. Но как же это было прекрасно, просто и бездумно стоять в небрежной позе, всем телом вбирая звуки и запахи, окружавшие тебя. Ты не видел Ланон Ши, но уже чуял, то ты тут не один, ты не знал ни привычек ее в бою, если она вообще сражалась, не знал, чего ей можно позволить, а чего нет, если вообще речь может идти об этом. Ты ничего не знал о том, поразит ли твой меч Ланон Ши, или в «Хрониках Эльфийского Нагорья»[22] просто появится краткая заметка о том, как чужак Рори, оставивший Нагорье без Хельги, отца — без дочери, сына — без матери, оставил его, сына, заодно и без отца[23]. Чтож, в череде твоих выходок, эта еще не самая плохая…
На берегу Ореховой Запруды уже не было Рори — Чужака, каким его знали эльфы Нагорья. Не было и той твари, что незадолго до этого перепугала Джуди О'Рул. На берегу стоял Рори-викинг, Рори-берсерк, Рори-Кельт, как прозвали и знали тебя в землях человеческих. Человек? Да, что-то общее… Глубокая уверенность, что ты знаешь, что и зачем тут делаешь, а также уверенность в том, что ты прав, сильно роднит тебя с людским племенем. Больше уже ничего, кроме облика и оружия… Ты не думаешь, не готовишься — ты просто замер в расслабленной позе, мерно и глубоко дыша животом и закрыв глаза — удар все равно, как наносить, главное — не успеть задуматься и, тем самым, испортить его. То есть, глазами, в этот миг уже открытыми, ты увидишь всю картину схватки, но вот ее оценка и расчет придут потом, на уровне воспоминания. А теперь пора и признаться, что мелькала и мысль о том, что если меч не берет эту тварь, ее возьмут руки и зубы — потому что такое состояние, которое ты пока еще контролировал, легко могло обрести самостоятельность и превратить тебя в берсерка — страшный дар многих поколений предков, воинов Севера… И наверняка кельтская кровь тоже гуляла под твоей кожей… Кровь…
Она появилась прямо перед тобою, совершено беззвучно и замерла на расстоянии верного удара. Но что-то говорило тебе, что атаковать Ланон Ши нельзя. Просто — нельзя. Пришлось снова вернуться к человечьей сути, чтобы понять, что же здесь все-таки происходит. Осталось лишь надеяться, что если это пишог Ланон Ши, а сама она что-то затевает и вовсе не обязательно, что это именно она сейчас перед тобою, то тебя, как много раз в твоей жизни, выручит необыкновенная скорость и сила, порождаемая и удесятеряемая яростью.
Глубокий и очень низкий, бархатный голос Ланон Ши потек во тьме Ореховой Запруды, голос, одновременно и баюкающий и бодрящий, а еще… А еще уже бродило где-то поодаль пока, чувство, что недолго и броситься на колени перед нею и молить лишь о том, чтобы она не умолкала… А потом перед твоим внутренним взором проплыла палуба зажженного греческим огнем драккара, мелькнуло перекошенное страхом лицо кельта, выхваченное памятью из последней твоей битвы по ту сторону Нагорья… А потом и это схлынуло, и пришла она, Хельга… Хельга О'Рул, твое Рыжее в Медь Чудо. Но это… Была ли это Хельга? Или это была совсем еще юная девушка — эльф, только еще обещающая вырасти в светлый маячок Эльфийского Нагорья? Или же это была та же самая девушка-эльф, которую ты встретил раз в наступающей темени августовской ночи — пораженный сходством, ты постарался догнать ее, но она просто исчезла. А так как жизнь в Нагорье идет по своим правилам, то это отнюдь не обязательно, что ты знаешь всех, кто живет тут же и даже относиться к твоему Народу. Потому бесполезно было искать ее. И с этим ты на удивление легко примирился. Теперь же она только отрицательно покачала головой и пропала. Виденье? Пишог Ланон, окончательно заигравшейся? Предупреждение? Да, скорее… Тут ты просто и окончательно сделав выбор, сел, положив меч на колени. Само по себе такое положение немного значило для тебя: ты был в состоянии ударить и из более неудобного, но это всегда и у всех означало лишь одно — я сложил оружие, давай говорить. В этом, по крайней мере, Ланон Ши, Чудесная Возлюбленная, походила на людей — она не попыталась воспользоваться моментом, а может, просто была слишком уверена в себе.
— Если я правильно понимаю тебя, воин, то ты желал бы поговорить? — в вежливом вопросе, в искренне вежливом (ты готов поклясться в этом), прозвучала, однако и легкая ирония. — Так о чем? Ты желаешь убить меня, судя по твоему мечу, ищешь моих песен, судя по тому, что ты — Человек… кажется… Или ты ищешь новой Любви — ибо твои глаза выдают, что совсем недавно ты потерял свою Любовь…
Пусть это была насмешка, пусть это была простая вежливость — для чего было Ланон Ши, жительнице Эльфийского Нагорья делать вид, что она именно угадала, что с тобою, хотя ответ был наверняка ей известен. Пусть. Но в миг этот ты понял, что не попытаешься убить ее. Кто-то из вас уйдет с Нагорья, но она во всяком случае не будет убита. Ты поднял опущенную голову:
— Я поклялся очистить от тебя Нагорье.
— Так попробуй! — смех, мелодия падающей звезды… — Или ты уже пожелал сделать что-то другое?
— Я не хочу убивать тебя. Но я поклялся очистить Нагорье, так или иначе. Уйди сама, или же тебе придется убить меня.
— Ты думаешь, что мне это трудно? — лукавство, игра прелестного и смертельно опасного зверя.
— Да, я думаю, что теперь ты не хочешь и не сможешь убить меня. Теперь — уже нет. Да в этом и нет смысла — все предопределено, как мне кажется, — если ты убьешь меня, то думаю, никто и никогда больше не придет сюда. Если не убьешь — они перестанут тебя бояться, и ты, опять-таки, в проигрыше, потому, что потеряешь власть над ними. Не станешь же ты, в конце концов, подобно простому упырю, хорониться в сумерках у дорог? Тогда легенда о Ланон Ши, прекрасном чудовище Ореховой Запруды, больше не суждено будет очаровывать чужие души и заставлять желать гибельной близости с тобой.
Молчание… О, Хранители Нагорья… Ты чуть было не добавил, по появившейся недавно привычке, «Молчание, Рыжее в Медь»…
— А ты, разве ты, Рори, не желаешь этого? Хотя бы ты и убил меня после этого? Или погиб бы сам? Или просто ушел бы… С Нагорья ко мне…
— Я… Вижу красоту, которой блекло такое платье, как слово «неземная», я слышу голос, устояв перед которым, ты потеряешь способность замирать, сраженный чьим бы то ни было голосом. Я вижу пред собою соблазн, который не должно преодолевать, если ты человек и если ты — мужчина, даже если ты, на самом деле, всего лишь юнец с Нагорья, пришедший искать гибели… Я слышу музыку и пение, за возможность просто послушать такое любой филид отдал бы всю свою жизнь, сколько ее еще у него оставалось. Но стоит ли повторять то, что тебе наверняка более красиво и полно говорили эльфы и барды, которые добирались до тебя… Я скажу так — ты никогда не сможешь стать даже тенью того, что я потерял. Тем более, что тенью, так будет вернее.
— Она была красивее меня? — искренний вопрос искреннего ножа у глотки.
— Она была моя, мое Рыжее в Медь Чудо, мой дом, которого никогда больше не будет, она была Хельгой О'Рул, дочерью Короля Нагорья. Она… Она была моей женой и этого достаточно. Она была, есть и будет. А ты… Ты лишь краткий миг, прекрасные Врата прямо в Смерть — обыкновенная убийственная красота, что, как известно, сплошь и рядом на Земле[24]. И это все.
— Я могла бы сказать, что и я есть, была и буду… Но ты прав, пожалуй, — добавила она после короткого молчания. — Я слишком скоро становлюсь для каждого «она была»… Не «есть», не «будет»… И ты был прав относительно твоей участи — я просто не хочу и не стану тебя убивать, человек, победивший меня, Ланон Ши, последний ужас, последнее Зло Ореховой Запруды.
— И с этим, колдун, она оставила меня. Так легко… Так просто… А когда я вернулся на свой Холм, меня встретили старики во главе со Старым Рори и нарекли «Осенняя Ночь»…
— Ты выкинул ее в Мир Людей, старый дурак, — спокойно сказал Белоглазый.
[20] Какой слог! Да, медведя тоже можно обучить танцам… А вот можно ли обучить осла петь? (прим. л-на Рона Зеркало)
[21] И никому, само собою, в голову бы не пришло во чтобы то ни стало околачиваться тут, ожидая ореховой зрелости и пытаясь не попасться Ланон Ши. Нет, если кто и ходил туда, то только лишь юнцы, горячие и глупые… И глупость и горячность у эльфов длится много дольше, нежели, к примеру, у нас. Про людей я вовсе умолчу (прим. л-на Рона Зеркало)
[22] Скажите, пожалуйста! Он, видите ли, уже знал про «Хроники». Да, знал. Он уже умел читать, поразительно быстро освоив эту науку. Хотя, при таком наставнике, как некий л-н… (прим. л-на Рона Зеркало)
[23] Когда б еще Люди интересовались подобными мелочами… (прим. л-на Рона Зеркало)
[24] Уверен, что это обработка Белоглазого, из тех его архивов, которые он мне подсунул. Рори, который говорит ТАК? (прим. л-на Рона Зеркало)
— Да, я знаю. Но я избавил от нее Нагорье… Или ее от Нагорья. А что до людей… То они все равно, найдут себе место, где можно будет сложить столько голов, что при желании из них можно будет сделать гору. А Ланон Ши, по крайней мере, красивый путь по этой дороге…
«Рори, Рори… Ты так и не признаешь, что до сих пор порой ты не уверен в правильности своего поступка. Да, ничего не нарушилось в Нагорье от этого, но тебя тоже, как и меня, гложет вопрос, гложет до костей — не ты ли заменил ее, как противное начало? Или же, что гораздо страшнее, для твоего Нагорья… Она Женщина, Рори. А ни одна Женщина не простит того, что ты тогда сказал ей. И, быть может, после твоей смерти она НЕ вернется в Нагорье… Да, это загадка Ланон Ши, выполненная оч-чень изящно…»
— … ответил на твой вопрос, так ведь? — тут только заметил Белоглазый, что Рори о чем-то его спрашивает.
— Ответил… И нет, впрочем, так всегда бывает. Если в обсуждении вопроса и особенно, ответа, участвует более одного человека. Так что ты хочешь знать, Рори?
— Я? Что можно узнать от базарного фокусника, при виде которого у любого гмм… человека возникнет необоримое желание проверить, на месте ли его кошелек, и проверять это, раз за разом, пока фокусник окончательно не скроется из виду. Так что, вопрос мой прост, даже для тебя…
— И именно поэтому он оказался тебе просто не по зубам… — в тон подхватил Белоглазый.
— Кто ты, колдун? Я никак не могу понять, кто ты. Ты человек? Или… кто?
— Что, в твоем убогом бестиарии нет раздела, в который я вписываюсь?
— Нет.
Что-то говорит мне, что на человека я или не похож, по твоему мнению, или не тяну. Для эльфа и лепрекона… Я слишком не то и не это… Ладно… Не понимаю, зачем тебе это, но я отвечу — я фомор.
— Ты?! А как же…
— Одна нога, одна рука и один глаз, да, Рори? Хорошо. Ты про это знаешь, потому, что где-то слышал? Или ты сам уже пресытился зрелищем фоморов, а я, по твоему высокоученому мнению, не похож… Или ты полностью можешь поверить в то, что этот стройный, подтянутый стареющий… не первую сотню лет… ну, да ладно — так ты можешь поверить в то, что это и есть мой настоящий облик?
Рори промолчал. Отвечать было и нечего и незачем. Он не получил ответа на тот вопрос, который задал. Чтож, сам виноват. Не возомни он о себе так высоко и задай правильный вопрос…
— … то получил бы правильный ответ — в тон мыслей Рори, закончил Белоглазый.
— Ты читаешь мысли?
— Нет, просто с годами ты так поглупел, что говоришь сам с собою вслух, — понять, издевается ли на этот раз Белоглазый, или нет, Рори так и не удалось.
— Но ты можешь попытаться еще раз, Рори. Задавай тот вопрос, который ты хочешь.
… Они были прекрасны… Они, те, кого ты повстречал тогда, в датском походе, в самом начале Осени, сухой и холодной. В самом начале смены изумрудного цвета острова, на золотой… В редколесье, которым ты шел, не было троп, но тебе ни к чему были тропы — ты прекрасно знал, куда идти, а потому шел, не задумываясь, просто упиваясь осенней прохладой, то и дело подставляя ладони под опадающие листья, или же стирая с лица прилипшую паутинку… В осеннем лесу естественно смотрится и император в пурпуре и бродяга — наемник в черном, с двуручником, лежащим на плече… Ты казался сам себе настолько к месту в этом золотом зале о многих колоннах, на этом, невероятно расточительном золотом ковре, что не сразу же понял, почему ты не идешь дальше, а, прижавшись к дереву, присматриваешься, вроде как, совсем и не в ту сторону, куда ты шел[25]. Вжавшись в листву ты пытался как можно скорее, определить, что же встревожило тебя, пытался понять, какая опасность заставила твое тело броситься наземь, а не просто развернуться лицом… Это должно было быть что-то, поистине, грозное, если тело повело себя так. Что-то грозное и, наверняка, многочисленное. Что-то или… И тут они вынырнули, казалось, прямо из прозрачного воздуха. Ряд за рядом они выезжали, казалось, ниоткуда — колонна всадников, на вороных, как смоль, конях, на конях, могучих, с тонкими, точеными ногами и широкими грудями, на конях, гордо избочивших свои головы, с нестерпимо сиявшими полосками металлических стрел, лежащих вдоль морд, для предохранения лошадиной морды от удара сверху, в наборных того же металла, кирасах, прикрывающих грудь. Но не брюхо, ни крупы коней не прикрывало ничего, кроме роскошных, темно-зеленых, попон. А всадники… Не было в этой колонне той однородности, того, кажется, уже и внешнего сходства, которое всегда лежит на собравшихся в ряды… Казалось, великие герои прошлого, само собою, что прошлого — наш убогий век уже не имеет таких! — сошлись вместе, для каких-то своих, никому не ведомых, но не ставших от этого менее великими, дел. Это не была Дикая Охота — Солнце начинало лишь только клониться ко сну. Это не был и пишог, ты чуял это кожей, так же, как твое обоняние безошибочно давало тебе понять — это не призраки — пахло кожей и железом, курился легкий пар над мокрыми боками коней, видно было, что путь их лежал издалека… Ты понимал, что глупо умирать лежа, как змея в траве, — умирать, если уж придется, ты хотел в драке, хотя явственно чуял — ты не противник никому, ни одному из этих воителей древних времен, чудом собравшихся вместе и спешащих куда-то. Ты встал.
Ни один из всадников не остановился, ни один не выехал из колонны, чтобы подъехать к тебе. Тебя увидели, на тебя смотрели — но смотрели взглядом, даже не равнодушным, а скорее, взглядом, уже привыкшим к разочарованию, но все же разочарованному в несчетный раз снова…
По трое в ряд, в длинных, ниже колен, кольчугах, с серебряными обручами на головах, в накинутых поверх плеч темно-зеленых же, плащах, мимо тебя проезжала Сила, многократно превосходившая твою, такая, какой тебе не доводилось до сих пор встречать… Длинные, тяжелые мечи качались у ног, поверх закрепленных на конских боках, щитов. Тяжелые копья, с окованными железом древками, стояли нижним концом в нарочно для этого сделанных у стремени, выемках, а посередине копья придерживали левые руки, в кольчужных перчатках… Что — то не вписывалось в картину, вначале ты никак не мог понять, что именно — а потом понял — ни у одного из всадников не было сумок или же узлов — ничего, кроме всадника, доспехов и оружия коням не приходилось нести… Обоза за наконец-то прекратившей появляться колонной никакого не было вовсе и оставалось лишь думать, что эти воины в коротком переходе.
Понимаешь, Белоглазый, я понял, что драки не будет, но и разговора тоже не получится… Что-то противилось во мне такому развороту событий — я имею в виду, что я бы продолжал свою дорогу, а они бы — свою… И я вышел прямо перед колонной на дорогу, как только первые ряды поравнялись со мной. И знаешь, колдун — колонна замерла. А я же воспринял это, как должное — так же, как воспринял бы удар копьем в грудь, так же, как и то, если бы они расступились и обтекли бы странного путника, который путается под ногами у всадников, так же, как и тому, что если бы они исчезли, а в золотом лесу раздался бы хохот какого-нибудь игривого сида, который сыграл красивую шутку… Но они встали, они замерли разом, как один человек. И было тихо, колдун, только слышалось такое мирное всхрапывание коней.
И тут наши взгляды пересеклись — и я, я, Белоглазый я отшатнулся — ты можешь представить себе это, колдун? Я, наемник, самый жестокий меч берега, как меня звали, я отшатнулся — у них были одинаковые, совершенно одинаково смотрящие глаза… И ими, этими глазами, смотрела на меня Тоска, принявшая облик колонны всадников — древних воителей… Тоска вороньего грая над вечерними полями, далекий, трубный клич журавля осенью… Песня лебедя, та, которую он поет раз в жизни, уходя, звучала бы здесь привычным напевом… Глаза отца, лишившегося дочери и мужа, потерявшего любимую жену из-за дурацкого каприза Судьбы — вот что это было, тоска по Миру в нескончаемой Войне, Война, в которой все знают, что потерпят поражение, но вынуждены ее начать… Что еще? Осенняя улыбка Неба, дождящего золотыми листьями… Тоска, которая давно уже выела душу, тоска ночного раздумья над тем, что уже не удастся исправить, тоска по неведомому прошлому, которое тебе откуда-то ведомо… Тоска, которая… Но еще, вместе с тоской, которая делала совершенно немыслимой саму мысль о том, что с этим, раз увиденным, придется жить еще хотя бы один день, вместе с тоской глазами этих воинов смотрела та надежда, которой никому не возбраняется надеяться — надежда тоски, надежда отчаяния… И тут я понял, что у них найдется конь и для меня, что я смогу так же, когда-нибудь, посмотреть из этой прекрасной, отчаянной тоски на какого-нибудь лесного бродягу — о, колдун — как же ничтожна показалась мне моя цель — корона датчан… Но мы, я и эти всадники понимали, что рано мне еще менять свою дорогу на их… И от этого становилось легче… Но, одновременно с этим я был уверен, что теряю надежду когда-нибудь обрести ту цель, которую преследовала эти воины… Неведомую никому из смертных, а они не были смертными, я уверен, что слухи о той битве или битвах, где они побывали, доходят до людей лишь в образе песен бардов и скальдов, неведомую, но великую… Я сошел с тропы…
Тут зал Окоема вздрогнул, словно пробуждаясь, потом же просто встал на дыбы — витражное окно оказалось у Рори над головой, а факелы посыпались со стен. Одновременно с этим раздался страшный, таранный удар где-то далеко-далеко внизу…
— К тебе ходят странные, но вежливые гости, колдун! Они стучатся, хоть может, что и немного более рьяно, чем надо!
Колдун, оказавшийся у стены рядом с Рори — оба лежали на стене, ставшей полом, вдруг, как клещами, вцепился в руку Рори, казалось, что он вознамерился показать, что сила его столь же велика, как у самого Рори, но он выкрикнул несколько странных, незнакомых Рори слов, а затем зал вновь тряхнуло и он встал, как и был. Пол зала треснул пополам и в образовавшуюся трещину колдун прыгнул сам, прихватив Рори с собою. Не было на свете человека, да и нечеловека, который мог бы что-то заставить делать Рори, не объясняя, зачем, но тут… Прыгая вслед за Белоглазым в щель, Рори убедился в правильности поступка, так как Белоглазый — грохот вновь возобновился — крикнул ему на ухо: «Сюда может постучаться лишь один гость, старик — это судьба. И пришла она не ко мне!»
Пограничные страсти
1
… Проклятый туман… Космы, потоки, валы тумана… Царство тумана. Овраги и ущелья тумана, долины и поля тумана. Герцог Дорога в царстве тумана. Не видно ничего ни перед собой, ни сзади, ни по бокам. Ни неба, не земли. Еще и глухо. Да что там — по сторонам не видно — вытяни руку и увидишь ее только до локтя. Дальше она пропадает в киселе тумана, и нет охоты вытягивать руки за пределы видимого — что-то подспудное, то ли из детства, где страшно высунуть руку из-под одеяла, когда мать уже убрала свет, то ли из тайников памяти моих предков — когда невидимое — всегда опасность.
Чтож, они не так уж неправы. Тут опасен и туман, и то, что в тумане. Потому, что я понятия не имею, что там. Когда встает мой конь, я засыпаю. Сказать, что я заблудился несколько неверно, так как я даже не ищу дорогу. Слепота и глушь. Мне кажется, что я двигаюсь на запад. Что происходит на самом деле — понятия не имею. Делаю вид — чтоб не завыть от безнадежности — что полагаюсь на конское чутье. Кони у Вейа умные, а этот, насколько мне известно, бывал в Замке Совы. «Замок Совы, Замок Совы, Замок Совы», — повторяю я вслух, прячась от самого себя — уговариваю коня идти туда, куда мне надо.
Не знаю, где я. Не знаю, где преследующие меня оборотни. Не знаю, где Шингхо. Не знаю, что творится в моих землях, могу догадываться, и догадки мои верны — меня несет куда-то, не совсем туда, а на земле герцога Дороги творится кровавая забава оборотней, развязанных толстопалой рукой идиота Хелла.
[25] Нельзя же многого требовать… (прим. л-на Рона Зеркало)