— Не умаляй своих талантов, Берхард, ты даже у Вельзевула выведаешь рецепт серного варева. Кроме того, монастырь сейчас под завязку набит паломниками, что тоже нам на руку. Чем глубже людское море, тем больше течений в нем ходит. Слейся с толпой и собирай всю информацию, до которой дотянешься.
— Отличная затея, — Берхард не посчитал нужным изображать энтузиазм, — Ну а ты чем займешься?
Гримберт сделал глубокий вдох.
— Буду молиться святой пятке, — усмехнулся он, — Что еще мне остается?
***
Утренний звон Грауштейна не наполнял душу радостью, как это делали мелодичные колокола Турина. Его тяжелый вибрирующий голос казался ввинчивающимся в мозг острым стержнем, от которого под теменем быстро разливалась тягучей жижей мигрень.
Рассвет разливался над островом точно жидкое варево из солдатского котелка, полное всякой серой дряни, и даже силуэты облаков казались разварившейся рыбешкой. Глядя на них, Гримберт попытался прогнать из головы зудящую в черепе мошкару.
Когда он в последний раз спал? Он и точно не помнил. Пять? Шесть дней назад? Да, кажется, шесть. Сперва этот стремительный марш на север, во время которого он гнал «Судью» так, будто за ним неслась вся бретонская армия, потом Грауштейн, под сводами которого и подавно было не сомкнуть глаз…
Если верить самописцу «Серого Судьи», регистрирующего всплески мозговых волн, время от времени его владелец проваливался в забытье, но его едва ли можно было назвать полноценным сном, дающим отдых нервным центрам. Скорее, периодами беспамятства сродни обмороку.
Для того, чтоб уснуть, надо отключить себя от машины. От большого бронированного тела, сделавшись тем, кем он давно перестал себя считать — скорчившимся внутри груди великана калекой. Беспомощным, как устрица, извлеченная щипцами и водруженная на фарфоровую тарелку в обрамлении соуса и спаржи.
Гримберт мрачно усмехнулся, наблюдая за тем, как солнце неохотно озаряет жидким светом серую громаду Грауштейна. Ему и прежде доводилось по нескольку дней не выбираться из брони, но в этот раз он, кажется, побил все прежние рекорды. Должно быть, он уже на пороге церебрастении, если еще не шагнул за него.
В отличие от машинного разума, слабый человеческий мозг не создан для постоянных нагрузок, его нервные центры со временем неизбежно начинают сбоить, теряя крупицы обрабатываемой информации, а вместе с ними и четкость мысли. Если не дать ему отдыха, он в конце концов сожжет сам себя.
За прошедшие дни Гримберт несколько раз клал пальцы на гроздь нейро-штифтов, торчащих из головы, но всякий раз малодушно убирал руку. Он не мог себя заставить отключиться от «Судьи». Тут, в Грауштейне, где даже каменная кладка казалась проникнута зловонием приора Герарда, выделенная ему одиночная келья выглядела ловушкой, застывшей с распахнутыми челюстями. Ему казалось, что в тот же миг, как он обесточит доспех, внутрь хлынут фигуры в монашеских рясах, вооруженные вибро-пилами, горелками и ломами. Визг стали, грохот отбойных молотков — и вот уже из треснувшей стальной скорлупы грубые руки вытаскивают скорчившееся от ужаса человекоподобное существо, жалкое, бледное и покрытое слизью, точно новорожденный плод. Он даже представлял ликующие крики и смех — так явственно, будто уже слышал их.
Галлюцинации, господин маркграф, вот что это. Они неизбежно придут вслед за бессонницей и нарушениями памяти, если вы не вытащите эти железные хвосты из своего мозга. А за галлюцинациями и…
— Будь я немного лучше воспитан, заметил бы, что вы нашли неплохой вид, сир Гризео. Но будем справедливы, приятель, с этого острова во все стороны открывается одинаково паршивый вид.
Гримберт усмехнулся. Не галлюцинация. Пока еще нет. Галлюцинации бывают пугающими или зловещими, но никогда — фамильярными. Это не в их природе.
— Не думал, что вороны — ранние пташки.
Шварцрабэ остановился в нескольких футах от «Серого Судьи», вглядываясь в вяло ворочающуюся толщу океанских вод. За прошедшее время он немного осунулся, даже нос, как будто бы, обострился — зримое подтверждение того, что Грауштейн высасывает силы из своих пленников.
— Не могу спать из-за проклятых колоколов, — пожаловался он, — Ей-Богу, еще два дня в этом каменном мешке — и я пересчитаю все колокольни главным калибром!
— Может, снотворное?
Шварцрабэ досадливо потер свой бледный висок.
— Моя нервная система истощена самой разнообразной химией, чтобы уснуть, мне понадобится лошадиная доза пентобарбитала.
— Я слышал, лучшее снотворное — это добрые вести. Кажется, у меня как раз есть порция.
Шварцрабэ немного оживился, темные глаза сверкнули.
— Ого! Это то, чего я жду уже три дня. Ну же, не томите, сир Гризео, интриган вы этакий, выкладывайте!
— Четверть часа назад приор Герард сделал сообщение в коротковолновом диапазоне на общей волне. Кажется, монахи закончили резать то, что осталось от Франца.
Шварцрабэ вновь напустил на себя скучающий вид.
— И, конечно, ничего не обнаружили.
— Кровь почти полностью чиста, — подтвердил Гримберт, — если не считать небольших доз оксикодона и ацеторфина. Кажется, наш мальчик был не столь чист, как полагается в его юном возрасте. Пониженное количество эритроцитов, следы талассемии и геморрагического васкулита. Плюс оспа и сифилис. Обычный букет, как для раубриттера.
— Какая-то из этих болезней заставляет человека превращаться в безумное чудовище?
— Вы и без меня знаете ответ.
Шварцрабэ поднял с земли небольшой камешек и щелчком отправил его в воду. Сарматский океан принял это подношение молча, почти без всплеска, как веками принимал все прочие, одушевленные или мертвые.
— А что на счет нервной системы?
— Повреждения головного мозга, но незначительные. Точечные инсульты и разрывы мозговых оболочек. Но это скорее следствие его приступа, а не самой болезни.
— Что бы ни привело его к смерти, это было не монастырское пиво, — рассудительно заметил Шварцрабэ, — Видимо, какая-то запущенная малоизвестная генетическая болезнь, дождавшаяся своего часа. Что-то сродни мине, которая может лежать в земле годами, но стоит на нее наступить… Что ж, участь Франца, конечно, страшна, однако пожелаем его душе, где бы она ни обреталась, спокойствия и умиротворения. Ну а теперь прочь горести и тревоги! Почтив мертвых, должно озаботиться живыми! Теперь приор Герард соблаговолит нас выпустить?
— Полагаю, теперь у него нет иного выхода. Однако я пока не вижу, чтоб паром пришел в движение.
Шварцрабэ потеребил острый подбородок, что-то обдумывая. Несмотря на то, что он все еще глядел в толщу Сарматского океана, Гримберт был уверен, что заботят его сейчас не обрывки бурых водорослей и не устлавшие дно осколки раковин, похожие на расколотые много веков назад кости.
— Этот приор Герард — просто кремень. Железный старик! Но знаете, сир Гризео, мне кажется, он не так прост, как хочет казаться.
— Что вы имеете в виду?
— Судьба весьма странно одарила меня при рождении. Я скверно разбираюсь в искусствах, ужасно пою и, без сомнения, ничего не смыслю в рыцарском поединке. Но если я в чем-то и разбираюсь, так это в людях.
— Вот как? — не удержался Гримберт, — Я полагал, ваша сильная сторона — карты.
К его удивлению Шварцрабэ не встретил эту шутку улыбкой. Напротив, его взгляд немного посерел, будто отражая цвет тяжелой океанской глади.
— Совершенно верно, — серьезно подтвердил он, — И сейчас внутренний голос настойчиво твердит мне, что приор Герард, по рассеянности или с умыслом, держит пару неучтенных карт в рукаве своей сутаны.
Это замечание не заставило Гримберта растеряться, внутренне он был готов к чему-то подобному.
— Что это значит?
— Это как с колокольным звоном. Люди обычно склонны задумываться о том, что слышат. Это вполне естественно, согласитесь, так уж мы устроены. Однако так уж сложилось, что последние три дня я размышляю больше не о том, что слышу, а о том, чего не слышу.
— Простите, из-за бессонницы я скверно соображаю. Что вы имеете в виду?
— Радиостанция, — Шварцрабэ поднял вверх указательный палец, острый, как мусульманский минарет, — В Грауштейне, как вам, наверно, известно, установлена весьма мощная радиостанция. В дни величия Ордена Святого Лазаря она транслировала на многие десятки километров псалмы и проповеди, она же возвестила жителям окрестных городов о сошествии чуда Господня на пятку в стеклянном ящике. Но последние четыре дня она молчит, будто кто-то наложил на нее обет молчания. Я имею в виду средний и длинный диапазоны частот, те самые, которые используются для связи на большие расстояния. Что вы об этом скажете?
Ничего, мрачно подумал Гримберт. Мне паршиво, как может быть паршиво человеку, проведшему пять или шесть дней в стальной скорлупе, связанному с ней торчащими из мозга кабелями. Меня тошнит от этого монастыря, от запаха разложения, царящего в нем, и от приора Герарда. И я слишком устал, чтобы разгадывать твои проклятые загадки, ворона ты этакая.
— Вы находите это странным?
Шварцрабэ кивнул.
— В данной ситуации — пожалуй. Разве не долг приора Герарда сообщить о разыгравшейся трагедии в капитул Ордена? Но «Беспечный Бес» за все три дня со смерти Франца не отметил ни одной передачи в длинноволновом диапазоне. Грауштейн молчит, старина.
«Серому Судье» потребовалось полминуты, чтобы подтвердить сказанное Шварцрабэ. Радиостанция монастыря регулярно фонтанировала всплесками в коротковолновом диапазоне, возвещая о начале молитвы или службы, делая множество объявлений по внутренней связи, но тем и ограничивалось.
— Вы сами сказали, сир Хуго, приор Герард не так прост, как кажется, — осторожно произнес Гримберт, — Его молчание меня не удивляет. Вы ведь знаете, в каком запустении пребывал Грауштейн до снисхождения чуда?
Шварцрабэ нетерпеливо кивнул.
— Мне не нужен баллистический анализатор, чтоб уловить направление вашей мысли, старина. Франц Бюхер своей неудачной смертью угодил господину прелату аккурат на больную мозоль. И теперь тот отчаянно пытается разобраться в произошедшем, прежде чем ставить в известность Святой Престол. Рачьи войны, а?
Шварцрабэ произнес это спокойным тоном, склонив на бок голову и сделавшись как никогда похожим на угловатую черную ворону со своего герба. Гримберт ощутил укол досады. Выберись он из своей стальной скорлупы, сошел бы разве что за новорожденного голубя со своими атрофированными мышцами и бледной от недостатка солнечного света кожей.
— Аплодирую вашей проницательности, сир Химмельрейх.
— Здесь не требуется проницательность, лишь общее представление о том, как устроен изнутри Святой Престол, дружище. Может, со стороны он и выглядит нерушимой крепостью веры, да только мы с вами знаем его внутренние законы.