— Выходит, что так. Сборщик податей спросил, что отдадим — егойные глаза или мои пальцы, но мы прикинули, что пальцы мне в работе еще нужны, куда ж я без пальцев, а у племянника дело молодое еще… К тому же, говорят, Святой Гервей помочь может. У некоторых, кто истово помолится, глаза обратно вырастают. Только надо перед тем, как в церковь зайти, три раза на восток плюнуть и пыли в правый сапог насыпать. Тогда непременно вырастут.
Суетливый подобострастный говор Берхарда казался Гримберту фальшивым, как монеты массандронской чеканки, но в Палаццо установилась тишина, заполненная скрипом стульев и вздохами — при всей своей бесхитростности рассказ произвел на этих людей должное впечатление.
— Ладно, — тот, что открыл им дверь, смущенно кашлянул, — Может, это и Альбы, но тут чтят нужду. Садитесь к огню да отведайте, что Бог послал. Разносолов у нас нету, но мясо и лепешка найдутся, а за тепло с вас и подавно никто спрашивать не станет.
Кто-то уступил Гримберту стул и тот, нащупав грубое, сколоченное из не ошкуренных бревен сооружение, с трудом на него взобрался. Избитые ходьбой ноги задрожали, едва не выламываясь из суставов. А когда скрюченные морозом пальцы наткнулись на край деревянной миски, в которой исходило паром мясо, он на какое-то время вообще перестал сознавать, что его окружает.
Он рвал это мясо с жадностью голодного грифа, упиваясь сладким соком, текущим в горло и не замечая обожженных пальцев. Мясо местами подгорело, а местами было сырым, как бывает с мясом, если повар экономит на топливе, но это было понятно. Здесь, в ледяном сердце Альб, достать дрова, пожалуй, было не проще, чем само мясо. Остервенело пожирая его целыми кусками, с трудом заставляя себя хоть немного пережевывать, Гримберт отстраненно подумал о том, что вздумай маркграфский повар подать ему что-либо подобное годом раньше — его накормили бы похлебкой из его собственных потрохов.
— Благодарствую за угощение, — пробормотал сидящий где-то поодаль Берхард, — И за гостеприимство. Говорят, чтоб кусок мяса лучше лез в глотку, хорошо его смочить глотком хорошего вина. У меня с собой как раз и мех есть. Угощайтесь, сеньоры, плодом доброй старой лозы, на лучших молочнокислых культурах настоянного. Не Бог весть что, понятно…
Послышались одобрительные смешки и бульканье.
— Вот это дело!
— Что ж, за хорошее знакомство можно и выпить. Только что ж ты сам мяса не ешь, папаша?
— Епитимья, — отозвался Берхард, звучно сглотнув слюну, — Священник наш наложил. За то, что забыл посев у него на алтаре освятить. Теперь вот до самой Пасхи мяса мне не положено.
— Ну, а мы за твое здоровье выпьем, старик!
В дармовом вине подозрительность новых хозяев Палаццо быстро растворилась. Не прошло и нескольких минут, как настороженные расспросы сменились обстоятельной и неспешной беседой, перемежающейся только бульканьем меха и треском дров в очаге. В беседу эту Гримберт, поглощенный едой, не вслушивался, а даже если бы и вслушивался, едва ли вынес бы хоть что-то полезное. Берхард принялся рассказывать про обстановку в Альбах, используя для этого наименования, отсутствовавшие на самых подробных картах.
Северная Галерея обвалилась, но не до конца, с прочным канатом можно и рискнуть. Раззява наконец скатилась с горы, похоронив под собой нескольких мулов. В Крысиной Долине стало беспокойно — воздух такой ядовитый, что может прикончить за считанные минуты. Горные егеря маркграфа Лотара вновь взялись за «альбийских гончих» — кого поймают наверху, заставляют есть снег, пока живот не лопнет. Тропа Висельника в приличном состоянии, но вот Ведьмовский Тракт в такую погоду смерти подобен, а Закорюка в придачу завалена свежим обвалом.
Гости Палаццо, тем не менее, встречали этот рассказ с одобрением и, судя по их замечаниям, были полностью согласны с Берхардом. Еще одно подтверждение, что он выбрал верного проводника.
— Вы, судя по всему, поднимаетесь с Хлорной Поляны, сеньоры… не много ли там снега в эту пору?
— Пройти можно, — охотно отвечал ему кто-то, булькая вином, — Вчера было по колено.
— А Нитка все так же непроходима, как весной?
— Да уж будь уверен, старик, и лучше не стала.
Гримберт не смог бы с уверенностью сказать, сколько времени прошло за этим разговором. Съев мясо, он с наслаждением облизал тарелку от сладкого жира и тут же ощутил, как склоняется на трещащей шее голова, сделавшаяся вдруг тяжелой и пустой, как церковный колокол. Тело попросту силилось восстановить скудные запасы энергии.
Гримберт задремал, пользуясь тем, что на него почти не обращают внимания. К тому же, поддержать эту странную беседу он не смог бы при всем желании. Он был пришлым в краю, где эти люди чувствовали себя как дома. И мало кто из них мог представить, сколь далеко его собственный мир находится от привычного им.
— А вы недурно искушены по части Альб, — с искренним уважением заметил Берхард, — Осмелюсь спросить, что вас привело в эти края?
Кто-то из сидящих хохотнул, но как-то мрачно — не похоже было, что его душил искренний смех.
— У каждого свой проводник в Альбы, старый. У тебя нужда, у нас — любовь, будь она неладна.
Это прозвучало так необычно, что Гримберт на миг даже вынырнул из глубокого океана дрёмы, чьи сладкие волны уже почти сомкнулись над его головой. Любовь? Похоже, и Берхард удивился.
— От любви в мире много всякого происходит, — пробормотал он, — Но впервые слышу, чтоб она в горы гнала, да еще троих сразу.
Кто-то за столом тоскливо вздохнул.
— Не наша любовь. Хозяйская. Ты про Флорио Несчастного слышал, старый? Про рыцаря?
— Моё ремесло — колбы да пробирки мыть, — по-старчески брюзгливо отозвался Берхард, — Куда уж рыцарями интересоваться. Хозяин, что ль, ваш?
— Хозяин, — подтвердил кто-то, — Бывший. Мы при нём слугами были. Может, слышал про него? Из графьев Кибург, что на севере.
— Не слышал, сеньоры, не слышал. А что, хороший рыцарь был?
— Лучший к востоку от Аахена, — с гордостью заявил один из собеседников, уже немного тяжело ворочающий языком от вина, — Пушки у него такие были, что от одного выстрела все дома в городе качались, вот как.
— Да что пушки… — перебил его другой, тоже немного хмельной, — Пушки это ерунда. Главное — рыцарская доблесть. Доблесть у него необычайная была. Говорят, сам император его из своего кубка поил, так-то! Столичные поэты друг другу космы драли за право про его подвиги песнь сочинить!
Гримберт встрепенулся, вновь каким-то образом не канув в темную пучину без сновидений.
— Знатный воин, выходит, — сдержанно согласился Берхард, — Повезло вам с господином.
— Если бы только доблесть! — с непонятным запалом воскликнул один из его собеседников, — Душа у него благородная была, вот что главное. Истинная рыцарская душа, нынче уж таких не встретишь. Сейчас рыцарь уже не тот пошёл, не как в старые времена. Всё норовит баб потискать или там кусок пашни у соседа отрезать. Но Флорио фон Кибург был настоящий рыцарь, как заведено. Понял, старый хрыч? Только вот через всё своё благородства счастья не нажил, только горе одно.
— Разбился? Проиграл на турнире?
— Если бы, старик! — кто-то из бывших рыцарских слуг надсадно треснул кулаком по столу, — Влюбился он. Влюбился наш хозяин несчастный. Самая худшая из всех бед, ждущая мужчину. С того момента и прозвали его Несчастным.
— Вот те на… — натурально удивился Берхард, — Влюбился, подумать только. Это ж дело простое…
— Это у тебя дело простое. Понравилась молодуха, схватил ее за косу — и на сеновал. Ну может родителям ее пива бочонок выставить и пару грошей медных. У сеньоров оно все не так происходит.
— Ну-ка, ну-ка… — пробормотал Берхард, в самом деле заинтересованный, — Раз уж запряг, так езжай. Что там за любовь у вашего рыцаря была?
— Не просто любовь. Особая, понимаешь… Каждому рыцарю полагается иметь прекрасную даму. Подвиги ей посвящать, колено преклонять… Обычно дамы тоже из знатных, графини там всякие, баронессы…
— Такую на сеновал не потащишь, — согласился Берхард.
— Бревно ты, старый, причем тут сеновал… Каждому рыцарю нужна прекрасная дама. Правило такое. Вот наш и нашел сир Флорио такую — на свою голову нашёл.
— Как же ее звали?
— А вот этого не скажу, — его собеседник рыгнул. Который из трех это был, Гримберт уже не мог сказать, от вина голоса у них сделались хриплыми и похожими, — Потому как честь дамы свята, понял?
Судя по манерам, рыцарские слуги имели приблизительно такое же представление о чести, как аббат о сенокосе, но Гримберт предпочёл промолчать. Удобное свойство слепого — где бы он ни расположился, все окружающие через какое-то время начинают считать его чем-то вроде предмета обстановки. Гримберт не собирался нарушать это впечатление, тем более, что Берхард, похоже, и без того отлично играл роль собеседника.
— Принял наш Флорио от неё платочек вышитый, а как принял — так и конец ему пришёл. Пронзило любовью, будто кумулятивным снарядом, прям сквозь броню. С того дня позабыл он про охоту, турниры и прочее житьё рыцарское. Затосковал так, что только глянешь — у самого сердце разрывается. С того дня он только о том и думал, как бы подвиг рыцарский совершить и посвятить его своей даме. Чтоб та, значит, одарила его своей благосклонностью.
— Подвиг, значит?
— То-то и оно. А женщина — это, старик, завсегда женщина, и неважно, пастушка она или там графиня. У женщин оно всегда одинаково внутри устроено. Она-то и довольна, что сам Флорио фон Кибург перед ней на коленях стоит, будто паж какой. Первым делом повелела ему, чтоб сразил во славу своей прекрасной дамы два десятка других рыцарей.
— И как? Сразил?
— Сразил три дюжины! Нарочно самых сильных вызывал. Конечно, и его порядком потрепало. Попробуй столько боев выдержать, не шутка… Но выиграл, значит. Всех поверг, всех разгромил. Говорят, императору пришлось даже ордонанс специальный объявить, чтоб он прекратил вызывать всех встречных на бой, иначе половину имперского рыцарства наш Флорио перебил бы. Такую вот силу в нем любовь к прекрасной даме разожгла. Вернулся он к ней с гордостью, вроде как победитель. Думал, она его хотя бы улыбкой отблагодарит…
— Держи карман шире! — Берхард пьяно захихикал, — У нас вот тоже в Баярдо была одна, дочь корчмаря, так она…
Кто-то треснул по столу крепким кулаком.
— Заткнись и слушай, что дальше было! Эта, значит, прекрасная дама даже в лице не переменилась, когда ей Флорио о своём подвиге рассказал. Будто он не три дюжины рыцарей поверх, а три дюжины мух на трактирном столе перебил. Не прошло и дня, новую затею для него придумала. Отправляйся, мой любезный рыцарь, в Африку, говорит, да отбей у мавров Алжир. Как тебе такое, а?
Берхард что-то нечленораздельно промычал. Он и сам успел прилично накачаться вином.
— Алжир, понимаешь? Сам император со своим воинством трижды пытался Алжир у мавров отбить, людей положил столько, что вспомнишь страшно, а тут один рыцарь… Любой другой плюнул бы и платочек тот в нужник бы швырнул, только не таков был Флорио из Кибургов, прозванный Несчастным. Он заложил фамильный замок, опустошил родовую казну, нанял пару полков квадов, принял под знамя всех рыцарей, что захотели маврам отомстить, и отправился на Пиренеи.
— Серьезный человек, что тут говорить…
— Война была такая, что море кипело! Миллион человек, говорят, заживо под стенами Алжира сгорело, а еще миллион от нейротоксической лихорадки перемерло. Но что такое миллионы, когда любовь сильнее ядерного реактора? Алжир пал. Флорио, израненный, в своем потрепанном доспехе, первым вошел в город и объявил победу в честь своей прекрасной дамы.
— А она что? — пробормотал Берхард, икнув.
Собеседник звучно сплюнул на пол.