— Даже не моргнула, говорят. Будто каждый день к её ногам города кладут. Приняла его небрежно, разве что едва-едва кивнула. Что ей миллионы, что ей честь рыцарская… Такая вот благодарность.
— Вот ведь сука какая…
— Но-но! Ты полегче, старик! — судя по тому, как охнул Берхард, кто-то из рыцарских слуг крепко тряхнул его за шкирку, — Тут о даме речь! Тем паче, это еще не конец. Еще неделю прекрасная дама думала, что бы еще Флорио фон Кибургу поручить. А на восьмой день призвала его, небрежно, будто пса какого, и говорит… Иди, говорит, любезный мой рыцарь, да настоящий подвиг соверши — ради меня и истинной веры. Принеси мне один из Гвоздей Христовых — тех, коими Иисуса Христа евреи к кресту прибили.
В Палаццо повисла напряжённая тишина, не нарушаемая даже бульканьем вина.
— Гвозди Христовы? — изумлённо повторил Берхард, — Мыслимо ли?
Ответом ему был тяжёлый вздох всех троих.
— Тут любому понятно, что блажь это и каприз дамский, а никакой не подвиг. Сотни рыцарей эти распроклятые Гвозди Христовы по всему миру искали. Только везло им не сильно-то. Самые везучие домой возвращались. А про тех, кто невезучий, и вовсе ничего не известно, потому как пропали без следа. Гвозди ей! Ты спрашивал, старый, может ли любовь людей в Альбы загнать, где опасность за каждым камнем и возвращается один из трех. Так вот, любовь — это такая штука, что весь мир испепелить может, столько в ней мощности. Главное, чтоб орудие, значит, достойное было. Наш Флорио был достойным оружием.
— Пошел искать, что ли?
— Замок его был заложен, земли проданы, вассалы и наемники пали под стенами далеких городов, остался только доспех да немного слуг вроде нас. Да и тех он с собой не взял. Понимал, куда уходит, на страдания обрекать не хотел. Чертова эта любовь, гиблая сила… Ушел он, мы уж думали, с концами. Ждали, незнамо зачем…
На полу зазвенели осколки разбившейся тарелки — кто-то из хмельных собеседников, увлекшись, смахнул ее со стола.
— Так что же… Вернулся? — осторожно уточнил Берхард.
— Вернулся! — торжественно провозгласил рыцарский слуга, — Вернулся наш Флорио, через тринадцать долгих лет. Многие про него и думать забыли, а он все ж вернулся. Доспех избит так, что живого места нет, дыра на дыре. Реактор течет, снаряды все расстреляны, краска обожжена. Хромает, бедняга. Но идет. Вошел он в замок своей прекрасной дамы и, не снимая доспеха, опустился перед ней на колени. И протянул ей на ладони Гвоздь христов, невесть какими путями отбитый у неверных.
Берхард испустил изумлённый возглас.
— Ну и ну! Да, пожалуй, что такая любовь не только в Альбы загнать может, но и срыть эти проклятые горы до самого основания!
— То-то и оно… Хорошая история, а? Такая заслуживает доброго вина. А от твоего, старик, железом разит… Ладно, неважно. Взглянула прекрасная дама на драгоценный дар, что протянул ей Флорио, и скривилась. «Какая страшная ржавая железяка!», — только и сказала она, — «Едва ли рыцарю к лицу гордиться таким подвигом. Лучше я придумаю для вас нечто стоящее…»
— А он?..
Голос рассказчика сделался задумчивым и негромким.
— И тогда мессир Флорио фон Кибург, прозванный Несчастным, не снимая доспеха, поднял свою прекрасную даму в воздух и оторвал ей сперва руки, а потом ноги. И затем растоптал так, что только кровавое пятно в зале и осталось. Такая уж это сила — любовь, старик. В тот же день распустил он последних своих слуг — нас — сел на корабль и отправился в Палестину, отвоевывать Гроб Господен. Такое вот дело, старик. Такая вот штука.
— Ну дела…
— Больше мы о нашем господине ничего не слыхали, — у бывшего слуги ощутимо заплетался язык, — Где-то за морем он сейчас… Бьет неверных… Раз уж такая сила… Куда ж её…
— А вы, значит, бросили службу?
— Да ведь и некому служить. Теперь сами по себе… Вольные птицы, значит. Решили податься куда-нибудь на юг. Говорят, там война с лангобардами в разгаре, может примкнём где…
Гримберт через силу поднялся. Несмотря на то, что вина он не пил, в голове шумело, как от доброго кувшина — тепло и сытная еда оглушили его, заставив мир покачивается на своем незыблемом, казалось бы, месте.
— К-куда это ты собрался, крот слепой? — окликнул его кто-то от стола.
— Отлить, — бросил он, нащупывая клюку, — Если не вернусь через пять минут, пусть кто-то выйдет и выкопает меня из снега.
Это развеселило бывших слуг.
— Ты б больше из-за мороза беспокоился! Смотри, если что отломается, не выкидывай, в карман клади!
— Потом, глядишь, лекарь в Сан-Ремо пришьет. Главное, чтоб трезвый был, а то еще промахнуться может…
— Один мой друг из Бадена тоже вот…
— Не спеши, племянничек! — Берхард кряхтя поднялся на ноги, — Одному в ночь опасно выходить. Ветер там такой, что человека до сапог сточит. Пошли-ка подсоблю тебе.
Провожаемые шутками, большая часть из которых была столь же солёными, сколь и нечленораздельными, они вышли наружу. И Гримберт мгновенно убедился в том, что слова Берхарда были отнюдь не преувеличением. Ветер, точно того и дожидавшийся снаружи, хлестнул его поперек лица свинцовой девятихвостой плетью, да так, что, кажется, даже зубы задребезжали. Оттаявшее было тело тревожно заныло.
Но сейчас Гримберту было не до него. Он наощупь нашел плечо Берхарда, похожее на твердую деревянную корягу, обмотанную тряпьем, и сжал его что было сил.
— Надо уходить. И лучше поскорее.
— Уходить?
Берхард не удивился, не возмутился, как ожидал Гримберт, напротив, в его голосе, почти перекрываемом злым свистом ветра, послышалось нечто такое, что позволяло предположить, будто бывший альмогавар улыбается.
— Да. Немедля. Эти люди не те, за кого себя выдают.
— Они не рыцарские слуги?
— Может, и слуги, да только к мессиру Флорио они имеют такое же отношение, как я — к Папе Римскому. Они самозванцы.
— С чего ты это взял?
Гримберту не хотелось отвечать на этот вопрос. Но выбора, похоже, не было. В Альбах было множество тропинок, явных и тайных, спокойных или смертельно опасных, пересекающихся или навеки разбегающихся в стороны. Берхард был его единственной тропинкой.
— Я был немного знаком с мессиром Флорио. Поверь мне на слово, многие люди куда охотнее признались в ереси, чем в службе на него. Эти трое в глаза не видели фон Кибурга, скорее всего, лишь пересказывают слухи, щедро снабжая их такими же выдуманными деталями. Они лгут нам, Берхард.
— В Альбах нельзя лгать, — строго произнес Берхард, но даже в этой строгости Гримберту почудилась непонятная насмешка, — Здешние законы на счет этого просты. Но лучше бы тебе быть уверенным в своих подозрениях. Что не так с этим вашим Флорио? Он не был таким светочем добродетели, как считают наши новые приятели?
Гримберт опёрся на клюку, встав так, чтоб ветер не хлестал в лицо.
— Он был свихнувшимся выродком, убийцей и психопатом.
— Вот те на!
— При императорском дворе много психопатов, но Флорио сумел выделиться даже на их фоне. Поверь, Несчастным его прозвали вовсе не из-за неразделенной любви. Скорее, потому, что он приносил несчастья всему роду людскому.
— Он в самом деле был непревзойден в схватке?
— Да, но не за счет меткости, а за счет того, что предпочитал стрелять первым. И делал это не утруждая себя лишними размышлениями. Говорят, как-то раз он расстрелял из пулеметов рыцаря, с которым повздорил, еще до того, как тот успел забраться в свой доспех. Попросту превратил в дымящиеся лохмотья на пороге какой-то корчмы. А когда император потребовал от него объяснений, лишь усмехнулся и сказал: «Я и так дал этому ублюдку десять секунд для того, чтобы извиниться передо мной, не моя вина, что он воспользовался этим временем неразумно».
— Не очень-то благородно, — озадаченно пробормотал Берхард.
Гримберт с трудом подавил желчную усмешку. Представления старого иберийского наёмника о нравах императорского окружения и благородстве, должно быть, были такими же смутными, как отравленное фабричными испарениями небо над Бра.
— В любой бешенной собаке больше благородства, чем в мессире Флорио фон Кибурге! Он и в самом деле готов был бросить вызов любому рыцарю, но только прекрасная дама имела к этому отношение в последнюю очередь. Просто большую часть времени он был опьянён наркотическими зельями до такой степени, что с трудом сознавал, где находится, и в каждом встречном видел врага. Я слышал, где-то в Провансе он расстрелял из крупнокалиберных гаубиц ветряную мельницу — только потому, что она показалась ему похожей на великана. Чертову мельницу, Берхард!
— Но про штурм Алжира они не соврали?
— Флорио и в самом деле был там. Но не потому, что был защитником истинной веры. Просто император поспешил отослать его подальше от Аахена, воспользовавшись первым удобным предлогом. На фон Кибурга и так уже смотрели, как на бешеную гиену.
— Но штурм…
— Не имел к нему никакого отношения. Флорио два месяца провел в осадном лагере, развлекаясь преимущественно расстрелом собственных слуг и дегустацией всех известных в тех краях наркотических зелий. А когда залитый напалмом Алжир все-таки пал, устроил на его улицах такую резню, что от него сбежали остатки его собственного воинства.
— Вот тебе и прекрасная дама… — голос Берхарда не казался озадаченным, скорее, насмешливым, — Вот так-так… Ну а Гвозди Христовы?
— Не было никаких гвоздей, — пробормотал Гримберт, морщась от очередного порыва ветра, колючего, как пригоршня битого стекла, брошенного в лицо, — Его поход веры превратился в один растянутый на три года кошмар. Три года Флорио фон Кибург безумствовал на юге, творя подвиги столь же дикие, сколь и пугающие. Сжигал деревни вместе с их обитателями, приняв их за еретиков. Расстреливал паломников, обвиняя их в укрывательстве священных реликвий. Чуть не стал причиной мятежа на юге, самовольно казнив несколько баронов безо всякого суда. Воин веры… Говорят, Святому Престолу пришлось вычеркнуть из своего Информатория некоторые его наиболее значимые подвиги, чтоб не плодить беспокойства и слухов. Вот что такое был Флорио фон Кибург, прозванный Несчастным! Он приносил несчастья везде, где появлялся. В конце концов императору пришлось отослать его в Палестину, чтобы избавиться от этого источника неприятностей. Говорят, сарацины в конце концов пленили его и сварили в масле. Хотел бы я на это надеяться.
— Что-то мне подсказывает, что и с прекрасной дамой все было не так просто, а?
Мимические мышцы Гримберта слишком замерзли, чтобы изобразить саркастичную усмешку.