— Я приехал, чтобы поговорить с тобой. Я это сделал. Разговор у нас был коротким, но тем не менее он у нас был.
— Ты ненормальный, клянусь Альджаром!
— Разве осуществлять свои желания это ненормально? И разве помогать другим в достижении их желаний тоже ненормально?
— Что вы сделали с моим братом?
— Ничего, сын мой. А что с ним не так?
— Вы втянули его в свою… секту!
— Хм… пожалуй, сектой нас еще никто не называл. Преступниками, террористами, бунтовщиками, заговорщиками, смутьянами — это да, но не сектой. Быть может, потому что мы — не секта?
— Ну и кто же вы?
— Люди, объединенные общим интересом и общей целью. Люди, которые хотят и могут изменить этот мир к лучшему. Твой брат тоже захотел изменить его к лучшему, поэтому мы приняли его в свое общество.
— Я не верю, что он ввязался в это добровольно.
— Почему же? Саид — частый гость в Империи. От него не могло укрыться, что с ней что-то не так. Он видел безнаказанность одних и полное бесправие других. Ему это не понравилось, захотелось действовать и внести свой скромный вклад в светлое будущее. Поэтому он с нами, что меня несказанно радует. Раз уж иностранец не может стоять в стороне, значит, и сами граждане Империи не останутся безучастны. А что насчет тебя?
— Мне нет дела до лаардийцев.
— А ты так уверен, что, если остаться в стороне сейчас, в будущем тебя не будут ждать последствия?
— Ты мне угрожаешь?
— Конечно, нет, сын мой. Ты мне не враг, зачем угрожать тебе? Угрозы не приводят ни к чему хорошему. Они порождают страх, а страх — плохой союзник. Я предпочитаю правду.
— Ну и какая же у тебя правда?
— Кабир-Алькуват умрет.
— Тебе самое место в Тарак-Мутаби за такие речи, клянусь Альджаром!
— Можно заточить всех, кто говорит правду, но это не спасет от неизбежного. Однако не бойся, ты этого не увидишь. Ты умрешь гораздо раньше. Или ты наивно полагаешь, что все, что тебя окружает, это навечно? Это не так. Все рождается, взрослеет, старится и умирает. Это естественный порядок вещей, цикл жизни, через который проходит не только человек, но и государство, в котором он живет. Просто обернись назад, загляни в глубину веков, и ты поймешь, что ничего страшного и преступного в моих словах нет. Наоборот, преступно думать, что ничего не изменится. Что завтрашний день ничем не будет отличаться от сегодняшнего. Что и через сто лет в этом прекрасном городе будут жить счастливые люди под мудрым правлением великого султана. Нет, сын мой. Через сто лет твоя страна, как и любая другая, состарится. Обострятся противоречия между сословиями, проблемы и трудности, с которыми она сталкивается, превратятся в болезни. Окружающие ее друзья станут врагами и будут с жадностью посматривать в ее сторону, в надежде отхватить кусок побольше. Законы перестанут действовать, они будут лишь множиться. Чиновники вместо того, чтобы двигать колеса машины власти, будут их тормозить. Знать — цепляться за свое положение и выжимать последние соки из рабочих людей. А султан вместо того, чтобы мудро править, — дрожать за свой трон и подвергать гонениям любого, в ком он заподозрит противника своей власти. Тебе интересно, почему я так уверенно об этом говорю? Скажем так, я умею заглядывать в будущее. Ты, если захочешь, тоже можешь это сделать. Тебе достаточно взглянуть за море. Там, на бескрайних просторах Ла-Арди, агонизирует умирающий зверь, имя которому Империя. Империя, судьбу которой неизбежно повторит Кабир-Алькуват.
— Ты болен.
— Да! И мне не стыдно в этом признаться, ведь я — дитя старого больного мира. Разве больной родитель может дать здоровое потомство? Но я осознаю свою болезнь и болезнь своего родителя, а это первый шаг на пути к переменам. Это будет трудный путь, полный боли, страха, сомнений, борьбы, крови, хаоса и лишений, но в конце этого пути нас ждет новый, здоровый мир, в котором не найдется места для старых, изживших себя порядков. Мир, принадлежащий нашим благодарным потомкам, которые никогда не забудут наши имена. Конечно, их мир тоже однажды состарится, но я искренне надеюсь, что те, кто будет после нас, используют отведенное им время с умом, и их не поразят наши болезни.
— Нет, клянусь Альджаром… Ты безумен!
— Что ж, возможно, это так. Возможно, желание изменить изжившие себя старые порядки и послужить на благо человечества и есть безумие. Но как тогда назвать желание остаться в стороне и не менять ничего, если у тебя есть возможность что-то изменить? Скажи, сын мой, ты задумывался, что останется после тебя? Ты когда-нибудь представлял себе, как твои потомки собираются вместе и вспоминают своего предка, который был простым бакалейщиком, продавал соль, перец, гвоздику, шалфей и розмарин. И вот однажды к нему пришел больной безумец и предложил что-то изменить, совершить нечто великое, навсегда отпечатав имя в умах и сердцах людей. А он отказался от предложенной возможности. И теперь мы, его потомки, тоже простые бакалейщики.
— И что же в этом плохого? Мне нравится быть бакалейщиком.
— Разве? Значит, это первый раз за мою долгую жизнь, когда я ошибся в человеке.
***
— Гражданин Геер, гражданин Хесс, гражданин Адлер, позвольте представить нашего нового друга, товарища и соратника — Карима ар Курзана шайех-Малика…
***
Карим захрипел, захаркал, пуская сопли и вязкую слюну. Его трясло, ноги дергались, как у марионетки, которой управлял пораженный дрожательным параличом кукловод. Шея согнулась под немыслимым углом. Из раскрытого рта летели хлопья пены. Эндерн, чтобы хоть как-то удержать его в относительно спокойном положении, висел на нем, душил предплечьем и матерился еще больше.
***
— Ар Залам мертв!
— Что? Как это случилось?
— Не знаю! Его нашли на улице. Говорят, Исби-Лин настиг и его, а я ведь предупреждал, молил Бога! О, Альджар-Рахим!
— Брат, тебе не кажется, что это все как-то слишком подозрительно и что ночные иблисы тут совершенно ни при чем?
— Не знаю… Я… Мне нужно срочно плыть в Ла-Арди. Нужно предупредить Геера и наших друзей, что им может грозить опасность. Нашему делу грозит опасность. А ты… тебе придется остаться, брат. Сожги все письма и документы, как советовал Уго, если с ним что-то случится. Не должно остаться ничего, вообще ничего, понимаешь?
— Лучше, чем представляешь себе, Саид.
— И еще. Может статься так, что к тебе придут люди, иностранцы. Будут задавать вопросы об Уго, о наших друзьях, о деньгах. Ты ничего не знаешь. Ничего им не говори, гони их прочь. Они ничего не смогут тебе сделать. Но если они придут снова, сразу обращайся к Сарину ар Джаббалу. Он с ними разберется.
— Брат, неужели ты до сих пор сомневаешься, что меня не разговорит даже сам ваш Исби-Лин?
***
Пытаемый издал последний звук, содрогнулся и расслабился. Правая рука Гаспара упала вдоль туловища. Левую прижал к голове, в немом стоне раскрывая рот. Он согнулся, закачался. Жозефина, молча наблюдавшая из темноты, остервенело рванула цепочку, звенья посыпались золотыми брызгами в стороны. Чародейка подскочила к Гаспару с той быстротой, что сложилось впечатление, будто она телепортировалась. Подхватила заваливающегося тьердемондца сзади под мышки, попыталась удержать, однако у нее задрожали колени подгибающихся ног. Эндерн бесцеремонно толкнул и опрокинул стул с пленником, в один прыжок подскочил к Гаспару и вместе с Жозефиной плавно уложил его на бок. Какое-то время тот лежал неподвижно… Жозефина привыкла к этому, знала, что произойдет дальше, но не переставала дрожать от страха и опасаться худшего. Она бухнулась рядом с Гаспаром на колени, привычно нащупала едва бьющуюся на шее жилу, достала из манжеты рукава платок и утерла сочащуюся из его носа кровь.
Вдруг Гаспар распахнул закрытые глаза, очумело завертел головой, размахивая руками, и подскочил с диким воплем. Жозефина успела откинуться назад, Эндерн, севший рядом, — нет, и получил по уху. Впрочем, он тоже был привычен к выходкам Гаспара, потому накинулся на него, обхватывая вместе с руками, и завалил обратно на пол. Ярвис был тяжелее и сильнее, но сейчас это превосходство не играло никакой роли.
Гаспар издал нечленораздельный вопль, в ужасе выпучивая обезумевшие глаза и извиваясь под Эндерном. Он заигрался, провел в чужом сознании больше времени, чем мог себе позволить, и теперь его собственный рассудок метался в припадке, не различая, где свое, а где чужое. Слишком много чужих воспоминаний, грозящих смешаться с собственными. Такое уже было однажды. Жозефина хорошо это помнила и помнила рекомендации, если это повторится. Поэтому без раздумий со всей силы влепила Гаспару звонкую пощечину с мстительным удовольствием, но тонко запищала и затрясла отбитой рукой. Однако это подействовало. Гаспар прикусил язык и обмяк. Эндерн, немного подождав, отпустил тьердемондца, встал, ворча под нос изощренные проклятья и потирая покрасневшее ухо.
На минуту в подвале воцарилась долгожданная тишина. Слышалось только возбужденное дыхание Жозефины, взявшей Гаспара за руку обеими ладошками, и неразборчивое бормотание Эндерна. Затем менталист наконец-то пошевелился, разлепил глаза, растерянно осмотрелся. Его взгляд быстро приобретал осмысленность. Тьердемондец сфокусировался на лице Жозефины, высвободил ладонь из ее рук, приподнялся на локтях, стиснув зубы от боли во всем черепе.
— Кто ты? — настороженно спросила чародейка, приблизив лицо к его лицу и приобнимая за шею. Эндерн напрягся. В рукаве его куртки затрещал пружинный механизм.
Менталист ответил не сразу, рассеянно блуждал глазами по мрачному помещению.
— Гаспар Франсуа Этьен де Напье, магистр пятого круга, следователь Комитета Ложи, казнен в 1633 году за преступления против Равновесия, — слабо и гнусаво проговорил он наконец.
Чародейка несмело улыбнулась и робко провела пальцами по его щеке.
Гаспар болезненно поморщился. Обрывки чужих воспоминаний, пытавшие захватить его разум, опутать и слиться с собственной памятью, наконец-то окончательно отступили. Менталист бескультурно сплюнул на пол сгусток крови, зажал ноздри, настойчиво отказавшись от поданного Жозефиной платка. После каждого погружения в чужое сознание он был жалок, беспомощен и несколько дней мучился жуткими головными болями, которые сделали жизнь невозможной без опийных настоек. Однако гордость заставляла всячески противиться предлагаемой помощи. В такие моменты он выглядел невероятно глупо, а что хуже всего — прекрасно осознавал свою глупость и ребячество, но ничего не мог с собой поделать.
Тьердемондец кое-как сел. Жозефина переползла за спину, позволила опереться на себя, растирая ему шею и массируя плечи. Эндерн, скрестив руки на груди, сально усмехнулся.
— Что с ним? — в нос проговорил Гаспар, слабо указывая на опрокинутый стул с пленным, на полу у рта которого образовалась лужица слюны.
— Будет жить долго и счастливо, — небрежно взглянув на того, бросил Эндерн и раздраженно добавил: — Сам-то как думаешь?
У Гаспара дрогнуло лицо.
— Шшшш, — прошелестела ему в самое ухо Жозефина. — Не думай об этом. Не сейчас.
Полиморф снял с головы чалму и бросил ее на пол, приблизился к Гаспару с чародейкой и сел на корточки, сцепив пальцы рук.
— Ну? — буркнул он.
Жозефина метнула в него неприязненный взгляд.
— Дай ему прийти в себя, Эндерн.
— Нет, я в порядке, — полушепотом возразил Гаспар, страдальчески морща лицо. — Но вы не поверите.
— А ты будь убедительным, — жестко усмехнулся оборотень.
— Артур ван Геер. Карл Адлер. Рудольф Хесс.