— Ты весьма недурно разобрался в наших делах и языке, почтенный Меджеди, — отметил архиграмматик, — раз способен различать эллинов и македонян.
— О, ты преувеличиваешь мои способности, достойнейший Эвмен. Не думаю, что способен. Просто я любопытен. Скучно мне, видишь ли. Воевать с вами Величайший вроде раздумал. Анхнофрет тоже не до меня. Слоняюсь без дела по торговым рядам и веду праздные беседы со встречными. Да, я изучаю ваши языки и обычаи, но они столь схожи, что немудрено ошибиться. Иной раз собеседник толкует о сухом тростнике, а мне слышится в его речи дыхание смерти[27].
Эвмену стоило большого труда сохранить невозмутимость. Меджеди смотрел на него, прищурив правый глаз.
«Так, вот сразу две новости для тебя, господин архиграмматик. Сейчас они могли бы прочитать послания Аристомена на македонском, но уже поняли, что теперь он применяет другую тайнопись. Поэтому так легко сознаются, что прежняя ими вскрыта. Впрочем, её прочитал бы и ребёнок. Интересно, письма с сигмой они смогли прочитать?»
— Однако полагаю, почтеннейший, эллина от критянина ты легко отличишь даже в темноте? — с улыбкой поинтересовался Эвмен.
— Как знать, — ответил Меджеди, — я слышал, Знаменосца Неарха многие называют критянином, однако я, пожалуй, не решился бы утверждать, что вы с ним принадлежите к разным народам.
Эвмен раздражённо скрипнул зубами и тут же мысленно выругал себя за несдержанность.
— Я имел в виду, конечно же, хорошо знакомых тебе подданных Дома Секиры, а не уроженцев Крита, прошедших сквозь время с нашим войском.
— Ах, этих… — протянул Меджеди, — этих, разумеется, отличу. Думаю, и в темноте тоже.
— Анхнофрет рассказала, что вы следили за критянами, опасаясь за жизнь нашего царя. Признаться, такая забота весьма тронула меня… — при этих словах кардийца улыбка исчезла с лица Меджеди. Эвмен продолжал, — но появилось много вопросов без ответов. Не будешь ли ты любезен, почтенный, разъяснить мне кое-что?
— Если это будет в моих силах. Владычица Истин не одарила меня всеведением.
— Однако, как мне кажется, в нашем деле ты осведомлён о происходящем более меня.
— Как знать… Но говори, я слушаю.
Эвмен поморщился — в груди неприятно закололо. Несколько раз глубоко вздохнул.
— Меня расстраивает то, что вы, действуя нам во благо, избегаете откровенности, стремитесь всё сделать сами, да ещё и скрыть свою помощь. Будь ты на моём месте, разве не счёл бы подобное поведение подозрительным?
— Вне всякого сомнения, — ответил Хранитель.
— Так не лучше ли будет, если тень подозрения исчезнет с Дома Маат, рассеянная лучами Истины?
Меджеди чуть прикрыл глаза. Проговорил негромко:
— Абсолютной Истиной владеет лишь Прекраснейшая. Нам, смертным, её познать не дано. Смертные, сколь бы ни были мудры, способны одно и то же воспринимать по-разному. Я вижу по твоим глазам, достойнейший — ты уже о многом догадался сам.
— Уходишь от ответа? В этом деле, замалчивая то, что тебе известно, ты не на нашем пути ямы засыпаешь, ты роешь их себе. Ночью накануне покушения ты и Анхнофрет уже знали, что некий критянин-жрец встретился с неким эллином по имени Эвтипп, после чего поехал в Новые Амиклы. Анхнофрет сочла это достаточным для «плохого предчувствия». Я верю ей. Однако у меня, почтенный Меджеди, сейчас то же самое плохое предчувствие. Предчувствие того, что мне сказали полуправду, а другую половину пытаются скрыть. И мне очень хочется знать, почему?
— Имя эллина я услышал от Анхнофрет незадолго до нашего разговора.
— Допустим. Но ты всё ещё не ответил на главный вопрос. Почему полуправда?
— Как я уже сказал, Истина смертных может быть разной. Если то, что хорошо и правильно в нашем понимании, вы таковым не сочтёте, отношения между нашими царствами могут ещё более ухудшиться. Ранефер все свои силы прилагает, чтобы этого избежать.
— Его усилия достойны всяческого прославления. Однако не стоит додумывать, что у нас на уме и как мы поведём себя, узнав правду.
Меджеди хмыкнул.
— Тут ты не прав. Разве ты сможешь познать сложность узла, пока не распутаешь его? Когда я изучал ваш язык, меня весьма заинтересовало одно слово — «аналисис». Столько в нём смыслов — расчленение, освобождение, избавление. Даже отступление и смерть.
— Это софистика, почтенный Меджеди, — перебил египтянина Эвмен, — софистика и очередная попытка уклониться от ответа.
— Ты уже сам знаешь ответ. Я сказал достаточно.
— Но не назвал имя. Имя того, кто стоит за Эвтиппом. Я уже понял, что ты не доверяешь мне, Гефестиону и самому Александру. Не надеешься на наше благоразумие.
— Я уверен в твоём благоразумии, — возразил Меджеди.
— Тогда назови имя. Ты убедил себя, что узнав его, царь не поверит и начнёт выдумывать несуществующие козни египтян. Труды Ранефера пойдут прахом. Я клянусь, что сделаю всё, дабы этого избежать. Имя, Меджеди?
Хранитель некоторое время молчал. Хмурился, явно взвешивая все за и против. Наконец, он принял решение.
— Клит, которого ещё называют Чёрным.
Эвмен подался вперёд.
— Кто?
— Клит Чёрный, — повторил Меджеди, — прежде чем покинуть город, Эвтипп встречался с ним.
— Откуда ты знаешь? Ведь вы следили за критянином, а не за Эвтиппом.
— Мы следили и за Клитом тоже, — ответил Меджеди.
Эвмен вскочил, едва не уронив кресло. В последний момент подхватил плетёный из тростника обод спинки и сжал так, что плетёнка издала жалобный хруст. Египтянина кардиец едва не зарубил взглядом, но тот сохранил невозмутимость.
— Почему? — спросил, остывая, Эвмен.
— Анхнофрет как-то увидела его в царской конюшне, он разговаривал с незнакомцем. Обликом тот был похож на хуррита. Это её насторожило.
— Что тут такого? — недоумённо повысил голос Эвмен.
— Аналисис, достойнейший. Раздели всё, что тебе известно о Клите на части. Взвесь каждую отдельно, а затем сопоставь. Освободи свой разум от всего лишнего. Кто громче всех кричал, что на царя покушались египтяне? Как Клит относится к чужакам? Видел ли кто-нибудь его хотя бы раз в обществе чужаков? Кто из друзей царя наиболее…
— Достаточно! — отрезал Эвмен.
Он снова сел в кресло и устало откинулся на спинку.
— Всё это слова. Признаю, они звучат убедительно. Для меня. Для Александра они будут звучать иначе. У тебя есть доказательства участия Клита в этом деле?
— Нет.
Эвмен кивнул, мол: «Так я и знал». Оба долго молчали, потом архиграмматик сказал:
— Спасибо за урок. Ты увидишь, я — хороший ученик. Должен признать — ты прав. Царь не поверит. Ты имел все основания сомневаться в этом. Посему пока не следует ничего говорить царю об участии Клита. И резких телодвижений предпринимать не будем. Надо найти этого Эвтиппа.
— Да, — согласно кивнул Меджеди.
— И напоследок. Я верю, что Ранефер искренне заинтересован в том, чтобы между нами сохранился мир. Значит, мы сидим в одной лодке. А следовательно — никаких больше недомолвок по этому делу, никаких игр за моей спиной. Мне понадобится твоя помощь.
К вечеру явился Гнатон.
— Есть улов? — прямо на пороге вцепился в него Эвмен.
— Полная корзина! — расплылся в улыбке помощник.
— Жарь!
— В горле пересохло, весь день языком чесал, — Гнатон прошёл к столу, налил себе вина и залпом выпил, — в общем, я довольно быстро его вычислил. Наш критский любитель египетских луков и отравленных стрел ещё кое о чём раскололся. У Эвтиппа длинные волосы спереди зачёсаны на лоб.
— Клеймёный раб! — воскликнул Эвмен, хлопнув ладонью о стол.
— Ага. Беглый клеймёный раб, скрывающий клеймо или шрам от срезанного клейма.
— Какой наблюдательный критянин нам попался, — с улыбкой проговорил Эвмен.
— Не совсем. Он сначала утверждал, что особых примет не заметил. Это я напрямую задал вопрос про волосы. Так, кольнуло что-то, вот и спросил.
— Молодец! От скромности не умрёшь. Что ещё узнал?
— Дальше — проще. На восточных воротах стража видела такого человека. Он вошёл в город незадолго до заката и уехал за полночь. Верхом на осле.
— Эх, надо бы запирать ворота на ночь, — посетовал Эвмен.
— Какой смысл? Можно и по реке уйти и морем.
— Ладно, дальше что?
— В описи въезжающих никакого Эвтиппа нет. Назвался, конечно же, другим именем. Покинув город, поехал по дороге в Лавазантию.
— Эх… — снова огорчился Эвмен, — время потеряли… Если бы сразу, могли бы перехватить.
— Да, — кивнул Гнатон, — если он так на осле и ехал, то добрался до города как раз сегодня или ещё вчера.
— Ничего, мы всё равно его найдём с такой-то приметой.
— Если он не лежит где-то в кустах с перерезанным горлом, — возразил Гнатон.
— Да, это было бы неприятно и весьма осложнило бы задачу. Но нам ничего другого не остаётся, надо искать. У меня для тебя тоже есть важная новость.
Когда Эвмен рассказал помощнику о своей встрече с Меджеди, Гнатон присвистнул.
— Никому ни слова, — предупредил архиграмматик, — даже если Гефестион к тебе с раскалёнными клещами подступится.
— Это и ежу понятно, — кивнул Гнатон.
Эвмен сел в кресло, глазами пригласил присесть помощника. Гнатон занял соседнее.
Архиграмматик долго молчал. За окном шумел город. Гнатону вспомнилась Пелла, где по ночам были слышны всплески капель в клепсидре. Здесь не так. Новый город Александра с самого своего рождения даже ночью не смыкает глаз.
— Он уехал в Лавазантию… — задумчиво проговорил Эвмен, — и в деле замешан Клит… Скверно, очень скверно… Был бы кто другой… Но Лавазантия…
— Полагаю, мы думаем об одном и том же человеке? — осторожно напомнил о себе Гнатон.
Эвмен поднял на него глаза. При тусклом свете масляной лампы, зажжённой с наступлением сумерек, Гнатон рассматривал свою ладонь. Тыльная сторона её была изуродована ожогом. Такое же «украшение» имелось и на второй руке. На людях Гнатон всегда старался скрыть ладони от досужего взгляда и уже выработал удивившую Анхнофрет привычку прятать руки за пазуху хитона. Ожогами его «наградил» египетский неугасимый огонь. Случилось это при Камире, где помощник архиграмматика оказался в числе отряжённых с Филотой служителей царского грамматеона.
Прежде Гнатон был писцом, помощником Диодота из Эретрии, который заведовал дворцовыми дневниками. Едва ли не единственный свободный среди царских рабов и вольноотпущеников. Именно Диодот его приметил в Македонии и привлёк на службу в грамматеон. За большой каллиграфический талант, особенно удивительный тем, что Гнатон специально чистописанию никогда не учился. По злой иронии судьбы выдающийся каллиграф теперь вообще едва мог писать, от былой чуткости пальцев не осталось и следа. К счастью, боги одарили его не одним талантом.
— Об одном и том же? — рассеяно переспросил Эвмен, — да… Думаю, да.
Он сгрёб со стола палочку для письма, повертел пальцами.
— Мне ехать? — спросил Гнатон.
— Да, — кивнул Эвмен, — возьмёшь с собой Филонида. Если что-то нароешь, без промедления пошлёшь его ко мне. Я не могу поехать, тут много дел.
Гнатон кивнул.
Филонид, сын Зота, критянин, был царским скороходом, знаменитым тем, что как-то пробежал за день тысячу триста стадий[28].
Гнатон встал и шагнул к выходу.
— Стой, — сказал Эвмен, — если подтвердится, никому ни слова. Даже Филониду. Скажешь ему, чтобы передал мне: «Всё подтвердилось». Если выяснится иное, тогда распишешь подробно.
Гнатон кивнул.
— Да, ещё кое-что. Тебе может помочь Антигона. Это рабыня, захваченная в Дамаске. Обратись к ней.
— Она в его свите? — спросил Гнатон.
— Его любовница. Может знать многое, если не всё. Он перед ней любит спьяну похваляться своими подвигами.
— Хорошо, — ответил Гнатон и вышел.
Он уехал в ночь. Когда стихли перестук копыт и недовольное ворчание Филонида, Эвмен, ещё слабый и вымотанный за день, собрался было ложиться спать, но его побеспокоили.
Вошёл Иероним и сообщил, что какой-то финикиец добивается встречи с царём.
— Ну, пригласи его, — устало вздохнул архиграмматик.
Вошедший финикиец выглядел, как… финикиец. Ничего особо примечательного в его облике не было. Одет неброско, но и небедно. Он низко поклонился, едва не коснувшись лбом пола, и замер в таком положении.
— Поднимись, уважаемый, — попросил Эвмен.
Финикиец не разгибаясь, извернулся, взглянул на архиграмматика и вновь уткнулся глазами в пол.
— Здравствуй тысячу лет, великий царь Александр!
Эвмен и Иероним переглянулись. Финикиец говорил на своём родном языке. Эвмен его активно изучал и разобрал приветствие. Даже смог ответить.
— Ты ошибся, уважаемый, я не царь.
Финикиец снова извернулся и посмотрел на Эвмена чуть испуганно, частично разогнулся и попятился. Посмотрел на Иеронима.
— Он главный над писцы, — подсказал ему Иероним на финикийском, — большой человек. Царь слушать он.
Финикиец что-то залепетал, из чего Эвмен и его племянник не поняли уже ни слова.
— Зови переводчика, — велел Эвмен Иерониму.
Однако услуги переводчика не слишком ускорили переговоры. Финикиец непременно хотел говорить с царём и ни с кем иным. Эвмен, со всей возможной вежливостью добивался, чтобы тот назвал цель визита. Гость долго отнекивался, используя до того витиеватые выражения, что у кардийца заболела голова. Неизвестно, сколько это бы ещё продолжалось (Эвмен уже собирался выпроводить посетителя восвояси), если бы из уст финикийца не прозвучало имя, заставившее архиграмматика насторожиться.
Нитбалу.
Это имя упоминалось в последнем донесении Эфраима. Упоминалось в весьма негативном ключе.
— Тебя прислал почтенный Нитбалу, уважаемый?
Финикиец кивнул.
— Пусть наш гость подождёт здесь, — обратился Эвмен к переводчику, — я лично доложу царю о его деле.
Александр, несмотря на поздний час, ещё не ложился. Он совещался в своих покоях с Гефестионом, Птолемеем, Кеном, Пердиккой и Полиперхонтом. Здесь же присутствовали землеописатели Бетон и Диогнет. На большом столе грудой были навалены папирусы — карты и периплы.
Когда Эвмен вошёл, говорил командир асфетайров:
— …в ленивых жирных котов. Мои уже обросли хозяйством, ковыряются в огородах. Как в ночной дозор выгнать, все сразу начинают ныть, как бабы. Ну да, надо же с бабы слезать, напяливать панцирь и переться куда-то на холод. Двоим уже зубы выбил.
— Не только твои ноют, — покачал головой Пердикка.
— Кен, ты думаешь, я этого не знаю? — раздражённо спросил царь, — я связан по рукам и ногам договором и не намерен его нарушать. Что ты предлагаешь? Распустить войско? Да и так уже считай, что распустил! Раз у них огороды…
— Царь Филипп войско не распускал, — вставил Гефестион.
— Филипп всё время воевал, — буркнул в седую бороду Полиперхонт, один из немногих, кому царь спускал нежелание бриться.
Александр стрельнул в его сторону косым взглядом. Эвмен знал, о чём царь подумал. Старики… Что Парменион, что этот… Всё, что не как у Филиппа им не по нраву.
— А когда не воевал, гонял фалангу в хвост и гриву на учениях, — добавил Полиперхонт.
— Кратер так и делает, — невозмутимо заметил Птолемей.
— Честь ему и хвала за это, — подхватил Александр, — а вот с вас надо бы строго спросить. Мне что, лично проверять, в каком состоянии содержат оружие ваши люди? Распустил я вас…
Гефестион фыркнул, его отношение к Кратеру было общеизвестно. Остальные потупили глаза. Никто, разумеется, не решился напомнить царю, что он сам за последнее время стал всё реже наведываться в палестру.
— Хуцция не будет возражать, если мы сходим на запад, — сказал Птолемей.
— Будут возражать египтяне, — сказал Александр, — Ранефер неоднократно намекнул, что имеет виды на Милет. Тьфу ты, Милованду.
— Но в договоре об этом ничего не сказано.
— Тем не менее, мы опять рассоримся с ними, — сказал Гефестион, искоса поглядывая на Александра.