Мужчина осклабил зеленоватые зубы под огромной бульбой красного носа: — Приветик, Майхб. Выпить будет что? Да ладно! — Он поднял в темной руке глиняную фляжку. — Любимый мой сосуд. Чаши найдутся?
Багг поморщился. — Аквитор, это Урсто Хобот и Пиношель.
— Мне чаша не нужна, — сказала Серен обыскивавшей буфет женщине.
— Как скажешь, — брякнула Пиношель. — Но от тебя проку в нашей компашке не будет. Типичное дело. От брюхатых проку нет. Вечно носятся с пузом словно с божьим даром. Но красивая ты корова…
— Хватит этой чепухи. Багг, прогоните их. Сейчас же.
Урсто подошел к Пиношели и ударил в висок: — Веди себя, ты! — Затем он улыбнулся Серен: — Она завидует, понимашь? Мы пробвали и пробвали. Да только она старая мощинистая кошелка, да и я ж не лучше. У меня отвисает похлеще ее титьки, да и похоти давно нет. Все, что могу — капать и капать и капать. — Он подмигнул. — Конешно, если б мы с тобой, тогда другое дело…
Пиношель фыркнула: — Ну, от такого приглашения любая скинет, брюхатая или нет!
Серен сверкнула глазами на Багга: — Вы что, пошутили?
— Аквитор, это остатки древнего пантеона, которому поклонялись первоначальные жители здешних мест, селения которых погребены в иле под Летерасом. На самом деле Урсто и Пиношель — самые первые, Господин и Госпожа пива и вина. Они явились к бытию как результат появления сельского хозяйства. Пиво предшествовало хлебу, было первым продуктом земледелия. Оно чище воды и очень питательно. Первые виноделы пользовались дикой лозой. Эти существа — стихийные силы истории человечества. Были и другие: приручение животных, первые орудия из камня, кости и рога, рождение музыки, танца, сказительства. Живопись на каменных стенах или на коже. Критические, глубочайшие моменты развития.
— Тогда, — фыркнула она, — что с ними случилось?
— Благоразумное и благоговейное причастие к их дарам сменилось бездумными излишествами. Уважение к их дарам утеряно, аквитор. Чем хуже злоупотребляли дарами, тем ниже опускались дарующие.
Урсто рыгнул. — А мы не в обиде. Хуже ж было бы, если бы нас запретили. Мы стали бы злыми, а мы не хотим быть злыми, правда ведь, моя сладкая Овсянка?
— Мы всякое время под осадой, — сказала Пиношель. — Вот, я разлила по чашам. Старший?
— Половину меры, прошу.
— Извините, — сказала Серен Педак. — Цеда, вы только что описали этих пьяниц как древнейших богов на свете. Но Пиношель назвала вас старшим.
Урсто хихикнул: — Цеда? Мятныйпряник, ты слыхала? Цеда! — Он отступил к Серен. — О круглая, о благая Майхб, мы можем быть старыми, я и Пиношель, в сравнении с подобными тебе. Но против него мы все равно что дети! Старший, о да. Старший Бог!
— Пора веселиться! — заорала Пиношель.
Скрипач остановился прямо на пороге. И уставился на воина-летерийца, обнаружившегося около громадного стола. — Адъюнкт, он тоже приглашен?
— Простите, сержант?
Скрипач ткнул пальцем: — Королевский Меч, Адъюнкт. Он в вашем списке?
— Нет. Тем не менее он остается.
Скрипач уныло поглядел на Бутыла, но ничего не сказал.
Бутыл оглядел собравшуюся группу, быстро подсчитал головы. — Кого недостает? — спросил он.
— Банашара, — ответила Лостара Ииль.
— Он уже в пути, — пояснила Адъюнкт.
— Тринадцать, — пробормотал Скрипач. — Боги подлые, тринадцать!
Банашар помедлил в переулке, подняв взор к небу. Из окон зданий, от различных ламп и фонарей исходил свет, слишком слабый, чтобы скрыть россыпь звезд. Ему так хочется уйти из этого города! Найти холмик, мягкую траву, чтобы прилечь, держа в руках восковую табличку. Недавно взошедшая луна вселила в него тревогу. Но новое созвездие вызывает в нем еще больший трепет. Фигура, напоминающая лезвия мечей, слабо-зеленая, взошла с юга и словно перечеркнула привычные очертания Дороги Искателя. Он не может быть уверенным… но он думает, что вскоре мечи станут больше. Приблизятся.
Тринадцать — по крайней мере, так он подсчитал. Может, там больше мечей, еще слишком неярких, чтобы пробиться сквозь огни города. Он подозревает, что точное число очень важно. Судьбоносно.
Тогда, в Малазе, небесных мечей еще не было видно. И все же…
«Мечи в небесах, вы отыщете себе горла на земле?»
Он оглянулся на Странника. Если кто и знает ответ, это он. Самозваный Владыка Плиток. Бог неудачи, игрок судьбами. Презренная тварь. Однако, нет сомнений, могущественная. — Что-то не так? — спросил Банашар, видя, что лицо Странника стало бледным, покрылось липким потом.
Единственный глаз мельком скользнул по нему. — Твои союзники меня не заботят, — сказал бог. — Но пришел еще один, он поджидает нас.
— Кто?
Странник скривился: — Меняем планы. Ты войдешь прежде меня. Я буду ждать полного проявления сил вашей Колоды.
— Мы согласились, что ты просто помешаешь им начать. Вот и все.
— Не могу. Не сейчас.
— Ты уверил меня, что ночь не увидит насилия.
— Должно было быть именно так.
— Но сейчас кто-то встал на твоем пути. Тебя перехитрили, Странник.
В глазу бога сверкнул гнев. — Ненадолго.
— Я не приемлю пролития невинной крови. Крови моих товарищей. Забери своего врага, но не касайся других, понял?
Странник оскалился: — Тогда убери их с пути.
Вскоре Банашар двинулся ко входу в штаб. В десятке шагов снова встал, сделал несколько глотков вина и вошел.
«В том и проблема с Охотниками, не так ли.
Никто не сможет убрать их с пути».
Неподвижно стоя в тенях улочки — оставшись один, когда беглый жрец вошел внутрь — Странник выжидал.
В игру ночи вошел тринадцатый игрок.
Знай он заранее — сумей он проницать туман, сгустившийся вокруг опасной комнаты и точно подсчитать присутствующих — он повернулся бы кругом и отказался от всех планов. Нет, просто сбежал бы в холмы.
Но бог выжидал, лелея в сердце убийство.
А снабженные песочными часами или мерными фитилями колокольни города — бесчувственно равнодушные ко всему, кроме неумолимого течения времени — готовились звонить.
Возвещая о наступлении полуночи.
Глава 2
Он стоял среди гнилых обломков корабельных снастей, высокий и сутулый. Если бы не шевелящиеся на ветру рваные одежды и длинные волосы, он мог бы оказаться статуей, вещью из старого мрамора, упавшей с города мекросов на столь чудесно оказавшийся здесь бесцветный лесс. Сколь долго ни смотрел на него Удинаас, одинокий мужчина не шевельнулся.
Шелест гравия возвестил о приходе из деревни еще кого-то; через миг к ним подошел Онрек Т’эмлава. Воин заговорил не сразу, но его молчаливое присутствие ощущалось очень сильно.
Это не мир для поспешных действий, подумал Удинаас — хотя он и раньше не особенно старался бежать по жизни. В первое время в Убежище он чувствовал себя так, будто тянет цепи или бредет по грудь в воде. Неспешное течение времени здесь сопротивляется горячке поспешных решений, внушает чувство смирения — а смирение, как хорошо знал Удинаас, всегда является незваным, выбивая двери, разрушая стены. Оно объявляет о себе тычком в затылок, ударом колена под зад. Не буквально, разумеется. Но результат тот же. Ты падаешь на колени, задыхаешься, ты слаб как малое дитя. А мир стоит, нависая над дураком, и не спеша укоризненно поводит пальцем.
«Тут нужен не один тычок. Да, будь я богом богов, я доносил бы до всех один урок, так часто, как окажется необходимым.
Но ведь тогда придется трудиться без перерыва, не так ли?»
Солнце над головой прохладно, оно намекает на скорый приход зимы. Кудесницы сказали, что в ближайшие месяцы выпадет обильный снег. Сухие листья, упавшие в пожелтевшие травы на вершине холма, трепещут и шелестят, как бы дрожа от ужасного предчувствия. Никогда он не любил холода — малейший заморозок и руки становятся онемелыми.
— Чего он хочет? — спросил Онрек.
Удинаас пожал плечами.
— Не прогнать ли нам его?
— Нет, Онрек, сомневаюсь, что это необходимо. В настоящее время, кажется мне, в нем не осталось желания драться.
— Ты знаешь его лучше меня, Удинаас. Но разве он не убил ребенка? Разве он не пытался убить Тралла Сенгара?
— Он скрестил оружие с Траллом? — удивился Удинаас. — Мои воспоминания смутны. Все внимание занимал дух, пытавшийся меня придушить. Ну, тогда, друг, я понимаю, что ты чувствуешь. А насчет Чашки… там все было не так просто, как может показаться. Девочка была мертва, мертва задолго до того, как Азат уронил в нее семя. Все, что сделал Сильхас Руин — разбил кожуру, чтобы Дом смог пустить корни. В нужном месте, в нужное время, обеспечив выживание этого мирка.
Имасс внимательно смотрел на него. Спокойные серые глаза окружили полосы горестных морщин, ведь он так сильно переживает все происходящее. Яростный воитель, некогда бывший всего лишь сухой кожей на мертвых костях, стал ранимее ребенка. Кажется, это свойство всех Имассов. — Так ты знал все заранее, Удинаас? Знал участь Чашки?
— Знал? Нет, скорее догадывался.
Онрек хмыкнул. — Ты редко ошибаешься в догадках. Ну ладно, будь что будет. Поговори с ним.
Удинаас сухо усмехнулся: — Ты и сам сметлив, Онрек. Останешься?
— Да.
Он был этому рад, ведь несмотря на всю его убежденность, что Руин не замышляет насилия, Белый Ворон оставался непредсказуемым. Если Удинаас окончит жизнь под ударом одного из визгливых мечей, его гибель, по крайней мере, не пройдет незамеченной. Онрек не так глуп, чтобы бросаться в атаку, желая мести. В отличие от Рада Элалле.
Подойдя ближе к Анди — альбиносу, он заметил, что Сильхасу Руину пришлось нелегко после ухода из этого мира. Часть доспехов пропала, оставив голыми руки. Старая кровь запятнала плетеный воротник обгоревшей кожаной куртки. На нем были видны недавние, плохо исцеленные раны и порезы; пятна синяков проступали под кожей, словно мутная вода подо льдом.
Однако взор оставался суровым и упрямым — очи сверкали в глубоких глазницах, словно свежая кровь. — Тоскуешь о старом кургане Азата? — спросил Удинаас, встав в десяти шагах от исхудавшего воина.
Руин вздохнул. — Удинаас. Забыл, что ты наделен даром острословия.
— Не могу припомнить, чтобы кто-то назвал это даром, — ответил он, решив не обращать внимания на сарказм. Пребывание в Убежище как будто притушило его природную колючесть. — Скорее проклятием. Удивительно, что я еще дышу.
— Да, — ответил Тисте Анди. — Точно.
— Чего ты хочешь, Сильхас Руин?
— Мы долго странствовали вместе с тобой, Удинаас.
— Ходили кругами, да. И что?
Тисте Анди отвел взгляд. — Я был… введен в заблуждение. Тем, что видел. Судил слишком поспешно. Я вообразил, что весь мир подобен Летеру. А потом мир напал на меня.
— Да уж, летерийцы всегда судят в свою пользу. Они всегда были самым большим куском в навозной куче. Местная пословица.
Лицо Руина исказилось гримасой: — А теперь кусок навоза раздавили ногой. Да.
Удинаас дернул плечом. — Со всеми случается, рано или поздно…
— Да.
Повисло молчание. Руин не желал встречаться с ним взглядом. Удинаас отлично понимал его и понимал также, что радоваться смирению Белого Ворона было бы неразумно.
— Она будет Королевой, — вдруг бросил Руин.
— Кто?
Воин моргнул, как будто вопрос удивил его, и снова мрачно поглядел на Удинааса. — Твой сын в большой опасности.
— Сейчас?
— Я думал, что приду сюда, чтобы поговорить с ним. Предложить помощь и совет, хотя силы мои столь жалки. — Он обвел рукой окрестности. — Хотя бы это я еще могу сделать.
— И что тебе мешает?
Руин выглядел опечаленным. — Для Крови Элайнтов, Удинаас, любая мысль о дружбе нестерпима. Или о союзе. Если дух Летера воплотится во властителе, это будет Элайнт.
— А, понимаю. Вот почему Быстрому Бену удалось победить Сакуль Анкаду, Шелтату Лор и Менандору.
Сильхас Руин кивнул. — Каждая намеревалась предать остальных. Это порок в крови. Чаще всего оказывающийся фатальным. — Он помедлил. — Так было со мной и братом Аномандером. Едва драконья кровь обрела над нами власть, мы разошлись. Андарист встал между нами, протягивая руки, пытаясь воссоединить — но новообретенная нами дерзость посрамила его. Мы перестали быть братьями. Разве удивительно, что мы…
— Сильхас Руин, — прервал его речь Удинаас, — почему мой сын в опасности?
Глаза воителя блеснули: — Урок смирения чуть не стоил мне жизни. Но я выкарабкался. Когда придет черед Рада Элалле брать уроки, он может оказаться не таким везучим.
— У тебя были дети, Сильхас? Думаю, нет. Давать советы ребенку — что швырять песок в обсидиановую стену. Не прилипает. Жестокая правда в том, что каждому приходится учиться самому, и невозможно обойтись без уроков, прокрасться сторонкой. Тебе не удастся одарить ребенка своими шрамами. Они покажутся ему паутиной, липкой и удушающей; он будет сопротивляться, пока не порвет нити. Твои намерения весьма благородны, но шрамы, которым способны его научить, он должен заработать сам.
— Тогда я должен попросить тебя, его отца, об одолжении.
— Ты серьезно?
— Да, Удинаас.
Фир Сенгар пытался ударить этого Тисте Анди ножом в спину, пытался ступить в тень Скабандари Кровавого Глаза. У Фира был сложный характер, но Удинаасу — несмотря на все шутки и насмешки, несмотря на горькую память о рабстве — он чем-то нравился. Благородством восхищаешься даже издалека. К тому же он помнит, как горевал Тралл… — И чего же ты попросишь?
— Отдай его мне.
— Что?
Тисте Анди поднял руку: — Не отвечай сразу. Я объясню всю необходимость этого. Я расскажу тебе о будущем, Удинаас. Когда я это сделаю, ты наверняка всё поймешь.
Удинаас заметил, что его трясет. Сильхас Руин продолжал говорить, а бывший раб чувствовал, что прочная почва уходит из-под ног.
Кажущийся неспешным шаг этого мирка — на деле иллюзия, жалкое заблуждение.
Истина в том, что всё скользит, что сотни тысяч камней несутся по горному склону. Истина проста и ужасна.
Онрек издалека смотрел на них. Разговор продлился гораздо дольше, чем ожидал Имасс, и в нем нарастала тревога. Мало доброго выйдет из их беседы — тут можно не сомневаться…
Он услышал за спиной кашляющий рык и обернулся. Два подросших котенка эмлавы перебежали тропу в сотне шагов. Они повернули тяжелые клыкастые головы в его направлении, они смотрели на него робко, как бы испрашивая позволения; однако по прыгающей походке, по поджатым хвостам он определил, что котята пошли на охоту. И чувство вины, и буйная кровожадность кажутся инстинктивными. Они могут пропасть на день или на неделю: зима быстро приближается, нужно убивать помногу.