— Возможно, электромагнитный импульс?
— Господи, — сказала Сьюзан. — Бомба.
— Агент Шенфельд докладывает, — произнёс в ухе у Сьюзан ещё один голос. — Подтверждение. Бомба, заложенная в Белом Доме, взорвалась.
— Принято, — потрясённо ответила Сьюзан.
— Как у них дела со Старателем? — спросил Шенфельд.
Сьюзан взглянула сквозь скошенное стекло на царящий внизу хаос. Редекоп по-прежнему стискивал сердце, но мониторы жизненных показателей показывали прямые линии.
— Думаю, мы его потеряли.
Рори Проктор смотрел в бинокль, когда бомба взорвалась. Как только он увидел вспышку света, он опустил его — как раз вовремя, чтобы увидеть, как вся закруглённая задняя секция Белого Дома разлетается на куски. В серое небо начал подниматься столб дыма; языки пламени вырвались из окон восточного и западного крыла. Люди вокруг закричали.
У Сета Джеррисона был один тёмный, глубоко скрываемый секрет — он был атеистом. Он добился выдвижения от Республиканской партии благодаря тому, что сквозь зубы лгал о своей религиозности, периодически посещал церковь, склонял голову на публике, когда это было необходимо, и — после замечаний своей жены и руководителя избирательной кампании — перестал использовать слова «Господи» и «Иисусе» в качестве ругательства даже наедине с самим собой.
Он верил в фискальный консерватизм, верил в компактное правительство, верил в решительный отпор врагам Америки, будь то государства или частные лица, верил в капитализм, верил, что английский должен быть официальным языком Соединённых Штатов.
Но он не верил в Бога.
Те немногие в руководстве его избирательной компании, кто об этом знал, иногда бранили его за это. Расти, менеджер кампании, однажды посмотрел на него со своей добродушной улыбочкой — так могут улыбнуться наивному ребёнку, заявившему, что когда он вырастет, то станет президентом — и сказал:
— Вы, конечно, можете быть атеистом сейчас, но когда станете умирать — тогда и посмотрим.
И вот сейчас Сет умирал. Он чувствовал, как слабеет, чувствовал, как жизнь утекает из него.
И всё же он оставался уверенным в своём атеизме. Даже когда поле его зрения свернулось в туннель, он думал о научном объяснении этого феномена. Это было вызвано аноксией и вообще-то наблюдалось даже в ситуациях, не несущих непосредственной угрозы жизни.
Его на мгновение удивило, что он не испытывает ни боли, ни паники. Но, в принципе, это тоже нормально: недостаток кислорода создаёт также и чувство эйфории. Так что он ощущал некую отстранённость. Удивительно, что он вообще в сознании; он знал, что получил пулю в корпус. Ему ведь наверняка дали общий наркоз, прежде чем начинать операцию, и операция наверняка идёт прямо сейчас, но…
Но не было сомнений в том, что его мозг активен. Он попытался — неудачно — открыть глаза: попытался, также неудачно, сесть; попытался заговорить. И, в отличие от слышанных когда-то страшных историй о пациентах, которые чувствуют каждое движение скальпеля и каждый укол шовной иглы в то время, как по идее должны пребывать в отключке, он не ощущал вообще никакой боли, слава… слава биохимии!
Ага, а вот начинает пробиваться белый свет: чистый, яркий, но на который совершенно не больно… нет, не смотреть, он ведь видит его не глазами. Скорее, осмысливать.
Чистый, яркий, успокаивающий, зовущий свет…
И в этот момент, прямо как в рассказах тех, кто вернулся с самого порога смерти, перед его глазами вдруг начала проходить вся его жизнь.
Доброе женское лицо.
Детская площадка.
Друзья детства.
Школа.
Но он не помнил этих каракулей на стенах, этого мусора, облупленных стен и…
Нет, нет, это смешно. Конечно он всё это помнил — иначе бы не видел этого сейчас.
Но…
Нож. Кровь.
Разодранная одежда.
Струящийся воздух. Невыносимая жара. Крики. Вонь… да, вонь горящей плоти.
Нет, нет, он был хорошим человеком! Да. Он всегда делал как лучше. И пусть даже он согласился на «Встречный удар», он не мог попасть за это в ад!
Метафорический глубокий вздох; он не контролировал своё тело, но ощущение было такое, будто он вздыхает.
Нет никакого ада. И рая тоже.
Но жар. Пламя. Крики.
Нет никакого ада!
Всё это объяснимое, естественное явление: просто так мозг реагирует на недостаток кислорода.
Образы сменились, запахи сменились, звуки сменились. Адские видения сменились пейзажем ночной городской улицы.
Ещё одно женское лицо.
А потом, сменяющие друг друга: люди, события, происшествия.
Перед его глазами проходила жизнь.
Только жизнь была не его.
Глава 6
— ЭЭГ хаотична!
— Давление продолжает падать!
— Мы его теряем!
Эрик Редекоп поднял голову и посмотрел на свою команду, продолжая прямой массаж сердца. Сестра по имени Энн Дженьюари промокнула ему лоб салфеткой.
— Нет, — сказал он. — Не теряем. Я не останусь в истории как хирург, не сумевший спасти президента.
Никки Ван Хаузен смотрела на свои руки — и образ их, залитых кровью, заполнял её разум. Она тряхнула головой, пытаясь избавиться от ужасного видения — но оно вернулась ещё более ярким: её руки, залитые красным, с них капает…
Господи!
И они держат нож, и его лезвие мокрое и красное.
Новые видения: разрезаемая кожа, брызжущая из раны кровь.
Снова: ещё один разрез, снова кровь. И снова: разрез глубже, кровь бьёт струёй.
Она сидела и смотрела — по-настоящему смотрела — на свои руки: гладкая бледная кожа, крошечный шрамик на боку правого указательного пальца — от фужера, который она разбила, когда мыла его, серебряное кольцо с бирюзовым кабошоном, раскрашенные ногти — да, красные, но не кроваво-красные.
Однако образ рук, залитых кровью, снова возвращался к ней. И под кровью виднелись перчатки. Как у убийцы, который знает, что иначе оставит отпечатки.
Её сердце тяжело колотилось.
— Что происходит? — тихо спросила она, хотя никто не обращал на неё внимания. Она повысила голос: — Что со мной происходит?
Это привлекло внимание доктора, проходившего мимо неё по четвёртому этажу Мемориальной больницы Лютера Терри.
— Мисс? — сказал он.
— Что со мной происходит? — снова спросила она, поднимая руки, словно и он тоже мог увидеть на них кровь. Но, разумеется, они были сухи — она это знала, она это видела. И тем не менее образ их, поблёскивающих от крови, продолжал возвращаться, но…
Но её настоящие руки тряслись, а те, окровавленные, никогда не дрожали; она откуда-то это знала.
Доктор посмотрел на неё.
— Мисс, вы пациентка?
— Нет, нет. Я пришла к брату, но… но что-то случилось.
— Как вас зовут? — спросил доктор.
И она собралась ответить, но…
Но это было не её имя! И не её адрес! Даже город не тот! Никки почувствовала, что её шатает. Она по-прежнему держала руки перед собой, и она упала на доктора, уперевшись ладонями ему в грудь.
Новые странные мысли зароились у неё в голове. Нож, прорезающий жир и мускулы. Падение с ног на футбольном поле — нечто, чего с ней никогда не случалось. Похороны… о Боже, похороны её матери, а ведь он жива и здорова.
Её глаза закрылись, когда она упала, но теперь она открыла их, посмотрела вниз и увидела пластиковый бэджик на груди доктора: «Ю. Стёрджесс, M.D.», и она знала, хотя никогда раньше его не видела, что «Ю» означает «Юрген», и внезапно поняла, что знает, что «M.D.» — это не «Medical Doctor», как она всегда думала, а его латинский эквивалент — Medicinae Doctor.
В этот момент мимо прошли две медсестры, и она услышала, как одна из них говорит что-то на своём медицинском жаргоне. Вернее, это должно было звучать для неё как медицинский жаргон; секунду назад она понятия не имела, что означают слова медсестры, но…
Но она ясно услышала: «амитриптилин». И она знала, как оно пишется, и что это трициклический антидепрессант, и что… Господи!.. она знала, что «трициклический» означает наличие трёх колец атомов в его структурной химической формуле, и…
Её ладони сжались в кулаки и ударили в грудь доктора.
— Прекратите! — сказала она. — Прекратите это!
Доктор — Юрген, он плохо играет в гольф, у него две дочери, он разведён, любит суши — подозвал проходящих сестёр.
— Хизер, Тамара — помогите, пожалуйста.
Одна из сестёр — Тамара, она знала, что это Тамара — повернулась и взяла Никки за плечо, а вторая, Хизер, сняла трубку с телефона на стене и набрала четыре цифры; если она вызывает охрану…
Да откуда же она всё это знает?
Если она вызывает охрану, то наберёт 4-3-2-1.
Никки полуобернулась и оттолкнула Тамару, не потому что не хотела её помощи, а потому что всё её существо взвыло о том, что нельзя, нельзя, нельзя касаться сестёр в рабочее время.
Ей, однако, снова стало дурно, и она снова начала искать опору, ухватившись за стетоскоп доктора Стёрджесса, свободно свисавший с его шеи; он выскользнул, и она внезапно начала падать на спину. Хизер подхватила её.
— Она под кайфом? — спросила сестра?
— Не знаю, — ответил Стёрджесс, но Никки это предположение взбесило.
— Я не под кайфом, чёрт вас дери! Что происходит? Что здесь творится? Что вы сделали?
Тамара придвинулась поближе.
— Охрана сейчас будет, доктор Стёрджесс. Они пришлют кого-нибудь с пятого; все, кто обычно дежурит на этом этаже, сейчас внизу, помогают охранять президента.
Президента.
И внезапно она увидела его, Джеррисона, с развороченной грудной клеткой, и её руки погружаются в неё, хватают его сердце, сжимают…
И снова это имя: Эрик Редекоп.
— Остановите это! — сказала Никки. Она схватилась руками за голову и нажала, словно пытаясь выдавить из неё чужие мысли. — Остановите!
— Тамара, — сказал Стёрджесс, — дайте ей секобарбитал.
Никки обнаружила, что знает: это седатив.
— Всё будет хорошо, — сказал Стёрджесс Никки успокаивающим тоном. — Всё будет в порядке.
Она вскинула голову и заметила белого мужчину средних лет: худого, лысого, бородатого, одетого в зелёный хирургический халат и…
— Эрик! — крикнула она. — Эрик!
Он продолжал приближаться с озадаченным выражением на лице.
Стёрджесс обернулся и тоже посмотрел на Эрика.
— Эрик! Господи, как там… — он взглянул на Никки. — Как там ваш, э-э… особый пациент?
У Эрика был усталый голос.
— Мы едва его не потеряли, но сейчас он стабилен. Джоно его зашивает.
— А вы? — спросил Стёрджесс, касаясь руки Эрика. — Как вы?
— Устал, — ответил Эрик. — Устал до смерти. — Он покачал головой. — Куда катится мир?
У Никки голова шла кругом. Она никогда в жизни не видела Эрика, но точно знала, как он выглядит, и даже — Боже! — как он выглядит голым. Она знала его, этого Эрика, этого мужчину, который…
…который родился пятьдесят лет назад, 11 апреля, в Форт-Уэйне, штат Индиана; у которого есть старший брат по имени Карл; который играет в шахматные поддавки; у которого аллергия на пенициллин; который — да! — только что завершил операцию, спасшую жизнь президенту.
— Эрик, — сказала она, — что со мной случилось?
— Мисс, — ответил он, — мы знакомы?
Его слова поразили Никки, как нож — как скальпель. Разумеется, он должен её знать, раз она знает его. Но он не знал. На его лице не было ни намёка на узнавание.
— Я Никки, — сказала она, словно это могло для него что-то значить.
— Рад знакомству, — озадаченно ответил Эрик.
— Я вас знаю, — сказала Никки умоляющим тоном. — Я знаю вас, Эрик.
— Прошу прощения, гмм, Никки. Я не думаю, что мы когда-либо встречались.
— Чёрт возьми, — сказала Никки. — Это какое-то безумие!
— Что с ней? — спросил Эрик Стёрджесса.
Тамара указывала на кого-то; Никки обернулась, чтобы посмотреть. Это был охранник в форме.
— Нет, — сказала она. — Юрген, простите, что я вас ударила.
Стёрджесс вскинул брови.
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
И правда, откуда она знает его имя? А имя Эрика?
И тут её осенило: она знает имя Юргена, потому что его знает Эрик. Они старые друзья, хотя на вкус Эрика Юрген несколько грубоват и мрачноват. Она знает… да, в общем-то, всё, что знает Эрик.
— Всё хорошо, — сказал Эрик, жестом прося охранника остановиться. — Сестра Энрайт за вами присмотрит. Мы окажем вам помощь.
Но это оказалось ещё хуже: внезапно Никки затопил поток воспоминаний — буйные пациенты, пациенты, изрыгающие ругательства, плотный мужчина наносит удар, другой падает и кричит — череда проблемных пациентов, с которыми Эрик имел дело за все эти годы.
— Я… я не такая, — Никки отшатнулась.
Эрик прищурился.
— Не какая?
Господи, она агент по недвижимости, а не какая-то долбанная паранормалка. Её сестра верила во всё это дерьмо, но она — нет. Это невозможно — у неё, должно быть, инсульт, или галлюцинации или хотя бы что-нибудь.
— Пойдёмте со мной, — сказала Хизер Энрайт. — Мы о вас позаботимся.
— Эрик, пожалуйста! — взмолилась Никки.
Но Эрик зевнул, потянулся, и они с Юргеном пошли прочь, погрузившись в обсуждение операции, которую Эрик только что делал. Она сопротивлялась усилиям Хизер увлечь её в противоположном направлении, пока Эрик не свернул за угол и не исчез с глаз долой.
Но в голове остался.
Глава 7
Министр обороны продолжал изучать размещённую на стене карту сосредоточения; она погасла на несколько секунд, но теперь снова включилась. Большинство авианосцев вышли на позиции, и у него на глазах «Рейган» придвинулся немного ближе к цели.
— Господин министр, — сказал сидящий рядом с ним аналитик, выглядывая из-за своего монитора, — мы потеряли Белый Дом.
Питер Муленберг нахмурился.
— Если основная линия повреждена, переключитесь на четвёртую вспомогательную.
В голосе аналитика слышалась боль.
— Нет, сэр, вы не поняли. Мы потеряли Белый Дом. Его… его нет. Бомба, которую там нашли, только что взорвалась.
Муленберг пошатнулся, наткнулся на стол. Ухватившись за него, чтобы выровняться, он уронил на пол большую папку. В глазах защипало, к горлу подступил ком.
В помещение ворвался помощник.
— Господин министр, они спрашивают, не нужно ли в качестве меры предосторожности эвакуировать Пентагон.
Муленберг попытался ответить, но обнаружил, что не может говорить. Он вцепился в край стола, пытаясь удержаться на ногах. Овальный кабинет, Комната Рузвельта, Комната прессы, Зал заседаний, Зал торжественных обедов, Спальня Линкольна и многое другое… всего этого больше нет? Боже…
— Господин министр? — сказал помощник. — Нам начинать эвакуацию?
Глубокий, судорожный вздох; попытка восстановить душевное равновесие.
— Пока нет, — ответил Муленберг — явно слишком тихо, чтобы помощник его услышал. Он попытался снова: — Пока нет. — Он заставил себя встать прямо. — Пусть продолжат поиск бомб, однако у нас здесь есть работа. — Он снова посмотрел на карту сосредоточения и почувствовал, что трясётся от ярости. — И никто не скажет, что мы её не делаем.
Бесси Стилвелл смотрела на свою сморщенную руку; кожа была белой, полупрозрачной и отставала складками. Она нежно сжимала руку взрослого сына — более гладкую и не такую бледную.
Бесси часто воображала себе сцену вроде этой: они вдвоём в больничной палате, один лежит на кровати, другой сидит рядом. Но она всегда представляла себя лежащей в постели в ожидании смерти, а Майка — сидящим рядом, выполняющим сыновний долг. В конце концов, её ведь восемьдесят семь, а ему пятьдесят два; именно так должна была разыгрываться эта сцена, роли в которой предписаны возрастом.
Но с ней всё было хорошо, более или менее. О, постоянно присутствовал фон из ломоты и болей, она плохо слышала, а при ходьбе опиралась на трость. Однако Майк должен быть здоров и бодр. Он же вместо этого лежит здесь, на спине, с трубками в венах и с закрывающим нос и рот респиратором.