Соларентани с трудом поднялся. Портофино меж тем продолжал.
— Если срамные помыслы нападают на тебя, не поддаваться им надлежит, но мысли, смущающие тебя, нужно исповедовать мне, духовному отцу твоему, открыв всё, что смущает ум твой в сем искушении, ничего не утаивая и не позволяя стыду связать язык твой. Поступи ты так — спас бы я тебя от слабостей твоих, не позволил бы тебе впасть в мерзость сугубую, допустить, чтобы через тебя, окаянного, пришёл соблазн к другой душе… Сейчас же ты, несчастный, жернова на шею заслуживаешь…
— Простите, отец Аурелиано…
Инквизитор брезгливо махнул рукой, отсылая блудодея к дьяволу, и только тут заметил на хорах Песте. Кривляка молча наблюдал сверху за поркой Соларентани, и Портофино поймал его поощрительную улыбку. Оба они знали, что Соларентани — человек нестойкой души и греховных помыслов, но Чума полагал, что Флавио куда как не под силу монашеские обеты, и для овец его стада и для него самого лучшим будет сложение с себя сана, Портофино же считал, что это жалкое ничтожество всё же можно вразумить.
Глава 6. В которой повествуется, чем при дворе день отличается от ночи
На замок спустилась ночь. Песте, зная, что он не нужен герцогу, решил отправиться спать и тихо, привычно держась ближе к стене, скользил вдоль коридора, миновал этаж и лестничный пролёт, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино, но отмахивалась лишь веером.
— Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть ученым — но рассуждать должен умнее всех учёных.
— Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, синьора, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов….
— Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного и красноречивого придворного, как вы, синьор Витино, — несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила синьора. — Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна.
Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню синьоры Верджилези, а Песте, устремив очи горе, пробормотал что-то непотребное о глупых курицах, которых любой сластолюбец затащит в кровать, обронив два-три дежурных комплимента…
Шут, как и многие во дворце, знал, что синьора Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Руджеро Назоли и дворецкого Густаво Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Григорио Джиральди, и Бартоломео Риччи, и Беноццо Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала Жану Матье и Франческо Альберти, да и любому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, врач герцогини Пьетро Анджело, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо, иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если ему удавалось оттеснить прочих. И конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звезд астролог Пьетро Дальбено и одареннейший поэт Энцо Витино…
Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, кою ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом — и весьма существенном, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.
Его опасения были напрасны: синьора, хоть грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.
Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, кои, к тому же, деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, хоть иногда, когда удавалось основательно напоить красотку, лакомились вместе. Но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок. И сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплета, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорбленные в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней синьоры, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро замок порадовала новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен не одному Витино.
…Ипполито Монтальдо молча разделся и лег, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Не лучше ли винить себя? Она просто не любит его — стало быть, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что может заставить себя полюбить. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла хуже расплавленного свинца. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к теплой груди и ласкам. Теперь он терял все это.
Должен был потерять…
— Что мне теперь делать? — надрывная в безнадежной боли фраза вырвалась у него помимо воли.
Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаенный вздох.
— Ты влюбилась в сына Гавино?
— Нет, — ответила она еле слышно, но твердо.
— Почему открыла ему дверь?
Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешенно, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.
— Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Это был… дурной искус. Я не любила его, но мне казалось… что-то нашептывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться и искус проходил, исчезал. Я понимала, что люблю тебя и этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом все повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было все равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не все равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я — дура, я же все понимала. Как я могла?
Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.
— Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.
— Перестань, — она сглотнула комок в горле, — меня часто искушает и на других мужчин, порой — некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как было бы интересно провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? — она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.
Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.
— Давно это началось?
— Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…
— И что? — Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.
— Он сказал, что подобные искусы — от дьявола, весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…
Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели две тому просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.
— После Троицы съездим в Скит.
Жалость и любовь, тоска и надсада — он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание — не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним было ослепительным.
Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали — не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием — отравлением борзой. Методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица.
Что хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?
Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Перетто, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот предупредил его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани — за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора — за Катарину Баланти. Умри герцог — Альбани не поздоровится: Гвидобальдо вышвырнет его из дворца.
Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Он никогда не подсыпал бы яд в вино, — будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.
Ладзаро Альмереджи. Тоже его человек. Сукин хвост. Но чёрных пакостей всё же не творит, и случись ему убить, едва ли прибег бы к яду. Все-таки солдат. Да и оснований для убийства его светлости у Альмереджи нет — дон Франческо Мария благоволит к сукиному сыну, считает обаяшкой и душкой. Могли ли его подкупить? д'Альвеллавздохнул. Смотря сколько дали бы…
Наставник принцесс Франческо Альберти. Тоже его человек. Но этот трусоват и даже за тысячу дукатов не пошел бы на подобное — просто испугался бы. Не Бога, а того что поймают за руку.
Управляющий замком Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Аристократ. Стать его человеком вежливо отказался, мотивируя это тем, что знает свой долг, и выполнять его привык по совести, а не за плату. Был на вечерней трапезе у герцога. Если бы пошёл на такое — разве что по соображениям личной ненависти. Но дон Франческо Мария уважает Пьерлуиджи и, кажется, никогда не задевал его самолюбия…
Главный дворецкий Густаво Бальди. Его человек. Хиловат, но жилист. Мелкий пакостник, но тоже трусоват. Убийство не для него. Душонка с сольди. Подкупить его не могли — денег у него в избытке. При дворе не столько интригует, сколько таскается по спальням фрейлин да статс-дам. Похотлив, но себя всегда помнит.
Главный королевский повар Инноченцо Бонелло. Разумеется, его человек. Веселый жуир, само добродушие. Конечно, ему проще всего подсыпать что-то под видом специй в еду. С него и Торизани не спускают глаз, но рука опытного повара обманет любое наблюдение. И всё же… Сын Бонелло — на дипломатической службе в папской курии. Не ему ли адресовано письмо? Но зачем? Пока жив Франческо Мария — положение Бонелло прочно и устойчиво, и черта с два известно — не заменят ли в случае смерти герцога при дворе Фарнезе весь состав миссии? Зачем Бонелло идти на такой риск? Он как сыр в масле катается…
Кравчий Беноццо Торизани. Тоже его человек. Скаредный и прижимистый. Вечные склоки с сестрицей-потаскушкой. Под наблюдением. Связей в курии нет. Нет близких друзей. Да и вообще никаких нет, если задуматься. Пойти на преступление… Нет, д'Альвеллапокачал головой. Да и не вино, похоже, отравлено было…
Интендант Тиберио Комини. Из старой аристократии Урбино. Когда-то воротил от него нос, называл выскочкой, теперь — подобострастно кланяется. Всегда один, нелады со здоровьем. Поговаривали, что склонности у него… не из чистых. Но не пойман — не вор. К герцогскому столу не подходил, это подтвердил Альмереджи.
Главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо. Старый вояка. Служил всегда честно. О недавнем скандале в его семействе д'Альвеллазнал. Дьявол бы подрал племянничка Флавио! Ни одной юбки не пропускает, недавно в ризнице пойман был, где теребил свой детородный орган! Блудник. Как ещё выкарабкался из передряги, непонятно, спасибо умнику-Чуме. Но мог ли Монтальдо отравить герцога? Тристано поморщился. Нет, в это он не верил. Яд — не оружие воина.
Сенешаль Антонио Фаттинанти. Старая аристократия. При этом практичен, как купчик. Землевладелец, богач. Веселый и добродушный бражник, но знает меру. Мог ли он подсыпать отраву герцогу? д'Альвеллапоморщился. Нелепо.
Референдарий Донато Сантуччи. Медленно, но верно становится пьянчугой. Блудит, но не в замке. Однако, деньги водятся, вниманием герцога не обделён. А вот Гвидобальдо его не любит, зовет занудой.
Хранитель печати Наталио Валерани. Тоже старая знать. При дворе и мать Наталио и его сын Джулио, внук Глории. Кутежи Наталио заметно сократили семейное достояние. Но смерть герцога его доходы не увеличит.