Первые двое суток парни вздрагивали от каждого шума. Семен выскакивал несколько раз наружу, в пургу... Слушал... Возвращался он молча, с сопением вытаскивал патрон из ракетницы и ставил его на видное место.
В такие минуты за далекий рокот вертолета можно было принять все: треск поленьев в печурке, невнятное бормотанье радио, скрип железной трубы у печурки, даже собственное хриплое дыхание можно было принять за рокот далекого вертолета.
А пурга продолжала свою волчью песню... Она волочила длинные космы снега, заметала палатку, тундру, всю огромную землю...
Больше всего Сашку мучило то, что за всю свою жизнь он ни разу не задумывался о том, что человек живет единожды. Всего один раз! Пойми он это сразу, может, и жизнь-то повернулась бы по-другому. «Любовь и голод правят миром», — вспомнил он где-то слышанную фразу. «Ерунда, — думал он. — Так можно перечислять до бесконечности: любовь, голод, любопытство, страх, ненависть... Страх перед смертью правит миром. Страх перед тем, что ты уйдешь, и никто тебя не вспомнит. Этот страх — подсознательный, властный — толкает людей на все: на открытия — только бы не забыли, на преступления — только бы вспомнили... Нет сил на большое — на века, — значит, копи деньги, тогда хоть дети тебя не забудут ближайшие десять лет...»
Он даже улыбнулся, заметив, что мысли получаются гладкие, как по писаному. «Может, и из меня что-нибудь получилось бы...»
Потом он ругал себя за эти мысли, просил у кого-то прощения. «Что мне жаловаться! Я двадцать пять лет прожил. Много чего видел. И подруга у меня была, и дружки хорошие... С матерью вырос, не сиротой... А сколько народу успело поумирать, так и не повидав ничего хорошего, да поумирать-то в муках, по-страшному... Кто-то вообще ребенком умер, ничего не узнав, ничего не сделав... Говорят, что это лучше, когда маленьким — невинная душа... Что ж хорошего — он тоже первый и последний раз на свете был...»
— Скверно, что они идут против ветра! — сказал громко Семен. — Если появятся, то мы их услышим в последнюю минуту. И если...
— Тихо! — крикнул Андрей. — Тихо...
— Андрей, не сходи с ума. Это опять ветер.
Вертолет раскачивало в крутых виражах, сносило резкими порывами ветра. Он шел низко, почти цепляя колесами заросли ивняка, что росли узкой полосой вдоль ручья. Кочетков чувствовал, как немеет правая рука, становится ватной голова. Он держался за ручей как за спасительную нить и уже успел себе внушить, что если потеряет ее, то и сам не вернется назад... не вернется... никогда...
— Они должны быть где-то здесь... — прохрипел в наушниках голос второго пилота. Он оторвал от планшета воспаленные, по-кроличьи красные глаза и повторил, прижав ладонью к горлу ларингофон. — По расчетам они должны быть где-то здесь...
— Смотреть... смотреть... — монотонно повторил Кочетков, продолжая вести «МИ-восьмой».
— Командир, проскочим, — забеспокоился и бортмеханик.
И тут же второй пилот крикнул:
— Право двадцать — палатка!
Кочетков послал машину в вираж, привычно почувствовал, как от перегрузки врезались в тело привязные ремни...
Зеленое пятно, похожее на палатку, то скрывалось в снежной пелене, то появлялось вновь. Вертолет завис над ним, и стало ясно, что это всего лишь куст кедрового стланника, который можно спутать с палаткой только в такую вот пургу...
— Смотреть! Смотреть! — яростно крикнул Кочетков. — Пока я у них над головами не пройду, с ручья меня не дергать!
Сашка лежал в спальнике, укрывшись с головой, и думал. Неожиданно он понял, что самая страшная боль — это в животе. Ему даже показалось, что раньше было такое выражение «не сносить живота своего», и он несколько раз повторил его шепотом. Потом он начал думать про парней. «Хорошие они мужики. А я с ними так и не сошелся. И сейчас понять не могу. Человек утверждается или должностью, или образованием, или деньгами. Они же все это могут взять... Парни грамотные, с дипломами... А им не нужно... Не желают они... У нас над такими всегда смеялись, считали пустыми людьми... А здесь — они надо мной... Если бы можно было успеть это все понять, разобраться...»
Семен выключил рацию и, не поворачиваясь к парням, закурил.
— Ну что? — спросил Андрей.
— Продолжают искать. Скоро будут здесь.
— Да у них уже керосин кончился! — взорвался Валерка. — Ты что, нас за дурачков считаешь? Час назад, как у них кончилось горючее! Даже если они взяли запасной бак! Повернули твои летуны! Не пробились!
— Не орать! — тихо сказал Семен.
— Да спит он... — сникнув, сказал Валерка.
Но Сашка не спал. Четыре часа назад, когда им сказали про вертолет, он засуетился, попытался вылезти из спальника... Сейчас он снова лежал, безучастный ко всему.
— Дай другую ракету! — резко сказал Семен.
— А эта что?
— Гильза разбухла в кармане. Как не выйдешь, так полные карманы снега... Пока буду возиться с этой, они могут проскочить...
— Держи. Еще пять штук осталось. Может, все возьмешь?
— Еще одну дай. Больше все равно перезарядить не успею... Пойду, послушаю...
— Семен, здесь же слышно все. Ну, давай я радио выключу, чтоб не шипело.
— Пойду, послушаю.
Семен выбрался из палатки. Несколько минут он стоял неподвижно, запрокинув лицо к небу, закрыв глаза, сдерживая дыхание. По мокрому лицу катились холодные капли, снегом забило волосы, начали мерзнуть руки... Семен выругался сквозь зубы, вскинул ракетницу и выстрелил. Хлесткий порыв ветра подхватил ракету, она упала в снег, не догорев.
Но этот выстрел, шипящий звук взлетевшей ракеты, яркая парабола света словно разорвали пургу, и впереди, нарастая, загремел звук вертолетного двигателя. Он был так близко, что Семен мгновенно услышал тонкий посвист лопастей. Он был так близко и так быстро надвигался, давил сверху, что Семен, не выдержав, упал на колени, торопливо перезарядил ракетницу и выстрелил еще раз, рядом с этим звуком.
Потом Сашка сидел на жесткой дюралевой скамеечке и смотрел в блистер. Он знал, что смотреть туда нечего: вертолет шел в сплошной белой пустоте, было видно только большое вертолетное колесо, на него, навстречу движению, налипал тупым конусом снег. Но Сашка продолжал смотреть вниз, потому что слезы катились по лицу и поэтому никак нельзя было повернуться. Он боялся, что бортмеханик подумает: это у него от боли.
Сашка смотрел вниз и старался запомнить на всю жизнь лица парней. Они остались в пурге и все это время, пока раскручивались лопасти, смотрели на него. Ветер лохматил им волосы, забрасывал снегом, и голова у Семена стала совсем белая, а Валерка что-то кричал, и лицо у него было мокрое...
Только сейчас Сашка понял, что кричал Валерка, и вдруг, повернувшись к бортмеханику, повторил шепотом:
— Живи дальше, парень.
Ничего тот не понял в таком грохоте, но улыбнулся и кивнул в ответ. Значит, будем жить дальше.
7
Кочетков посадил свой «МИ-восьмой» на острове — так было ближе к поселку, чем от аэропорта. Сашка жадно смотрел в блистер на крыши домов, слушал, как в полумраке перелаиваются собаки, как мерно молотит дизельная и воет на подъеме двигатель перегруженной машины. И еще ветер посвистывал в поникших лопастях вертолета... Громыхая ботинками, прошли пилоты к выходу, и Сашка заметил, что форменные рубашки у них на спине потемнели от пота.
Пилоты сочувственно посмотрели на него, и командир спросил:
— Помочь?
— Нет-нет, — заторопился Сашка. — Я сам, я сейчас... Он задержал дыхание, медленно согнулся, встал и вот так, не разгибаясь, осторожно пошел к выходу, волоча за собой тяжеленный рюкзак. Рыбы они туда, что ли, наложили? Кто-то из пилотов поддержал его под локоть, больно ущемив кожу жесткими пальцами... На открытом воздухе было светлее. Вдоль реки тянул свежий ветер, и Сашка почувствовал, что его снова начинает знобить. Или эта дрожь пришла от полузабытых запахов жилья: как и все камчатские поселки, этот пахнул рыбой, соляром и паровозными дымками от топящихся углем печек. Когда Сашка подумал об этом, он осторожно, одними губами улыбнулся: железных-то дорог на Камчатке нет, а вот паровозами пахнет...
Но тут лязгнула за спиной дверца — пилоты закрывали вертолет, запирали его на обычный амбарный замок. Это тоже показалось ему забавным. Наконец они управились со своими делами, похлопали Сашку по плечу: «Удачи тебе, парень» — и ушли через мост, на ходу натягивая теплые меховые куртки.
«Как же так?» — подумал Сашка. — «А я?»
Он попытался поднять рюкзак, но внезапно с раздражением пнул его и, постанывая от боли, морщась и бормоча себе под нос что-то, побрел в поселок, прошел по гудящим доскам моста и остановился у дороги. Расквашенная осенним первым снегом, она для него сейчас была непроходимой. Но Сашка попробовал все-таки идти, тут же поскользнулся, и резкая, до тошноты боль остановила, липкий пот выступил по всему телу...
Он не был в поселке почти шесть месяцев. Тогда, весной, ему и дела не было до того, где здесь больница или какой-нибудь фельдшерский пункт. Попытался вспомнить, в какой это хотя бы стороне, но в голову лезли посторонние мысли. Он вспомнил столовую, что стояла на берегу речки, в ней всегда продавались котлеты из красной рыбы... Сашка сглотнул слюну. Тогда он впервые попробовал красную икру. У него на глазах один мужик взял из ведра слабо трепещущую самочку горбуши, быстрым взмахом ножа вскрыл ей живот, достал янтарно-красные ястыки, сноровистыми движениями протер их через «грохотку» — крупную сетку, натянутую на раму; потом ополоснул икру от сгустков крови и опустил в сероватый, с остатками нерастворившейся соли тузлук... И всего через полчаса она — прозрачная, влажно сверкающая, с мутными точками внутри каждой икринки — рассыпчатой красной массой лежала в эмалированной миске. Сашка тогда с видом знатока намазал ломоть мягкого хлеба холодным маслом и попытался водрузить толстый слой икры, но скользкие, твердые икринки скатывались, разбегались по столу... Мужик засмеялся и сказал:
— Вот так надо! — и начал черпать икру ложкой, заедая пшеничным хлебом.
Последние трое суток Сашка ничего не ел — тошнило, но сейчас он почувствовал, что голод начал заглушать даже боль. Сейчас палатка осталась далеко, посреди непролазной тундры, рюкзак — на вертолетной площадке, он уходил с тем же, с чем и пришел... Если что и добавилось — так это боль, которую он нес в себе. Он чувствовал, что стоит только избавиться от этой боли, а потом перекусить чего-нибудь, и он уснет — хорошо бы в чистой и теплой постели, — уснет часов на двадцать, до тех пор, пока опять не загремят на кухне посудой и не поплывут оттуда, путая сон, дразнящие запахи...
Сашка даже застонал сквозь зубы. Где-то рядом есть все это: теплое жилье с чистой постелью, кухонька, где ему смогут приготовить что-нибудь вкусное, люди, которые избавят его от этой дергающей боли. Он решил идти через поселок — там, под горой, была база геофизиков, там должны были помочь.
Внезапно, совсем рядом, взревел двигатель машины, чихнул несколько раз и заработал ровнее. Хорошо было слышно, как переключили скорость, и тут же вспыхнули фары. Сашка мгновенно увидел бородатое лицо шофера, подумал: «Наш!» — и удивился, до чего обострены сейчас чувства.
Машина вырулила, разбрызгивая грязь, шофер выпрыгнул из кабины, виновато пробасил:
— Ты прости, Санек... Понимаешь, что-то с трамблером стряслось, а так я же полчаса, как выехал. Как пилоты по связи сообщили, что тебя везут, так и выехал. А ты уже сам решил добираться?
— Нет, — соврал Сашка. — Я знал, что кто-то за мной приедет.
— Давай-ка я тебя в кабину подсажу...
Сашка видел этого бородатого здоровяка всего раза два, но сейчас они разговаривали, как старые знакомые. Тот взял Сашку, как пацана, на руки, осторожно посадил в кабину.
— Что там у тебя, Санек? Приболел малость?
Сашка удивился, что шофер знает его имя. Наверное, эта история с санрейсом наделала в экспедиции много шума, и теперь он будет там человеком популярным.
— Ерунда... Аппендицит, — сказал он виновато.
— Так вырежут! — радостно заверил шофер и со скрежетом воткнул скорость.
Но как он ни старался вести машину поровнее, Сашку по дороге растрясло... Первое, что он увидел очнувшись — свое лицо в мутном зеркале приемного покоя. Его удивил и немного испугал взгляд — остановившийся и просветленный. Откуда-то появились врачи, помогли ему снять грязную пурговку с оторванными пуговицами, стянули с него сапоги... Он старался отстраниться, чтобы не задеть затасканным свитером их белых, хрустящих халатов. Потом он очутился на кожаной кушетке — голый по пояс и босой. Сперва он пробовал поджимать пальцы на ногах — грязные же... Но потом подумал, что на стеснительность у него уже нет сил. Подошел хирург — сердитый, заспанный, присел на край кушетки, положил на живот ладонь с коротко подстриженными ногтями, шепотом спросил:
— Как дела-то?
— Жить хочу, — неожиданно просто сказал Сашка.
— Живи, кто тебе не дает? — удивился врач.
Он надавил на живот таким же движением, как и Семен, и так же спросил:
— Больно?
— Очень больно, — согласился Сашка.
— А вот так?
— Еще больней.
— Мыться, бриться — и на стол, — сказал хирург бодрым голосом.
Сашка понимал, о чем говорил врач, и ему тоже захотелось сказать что-нибудь веселое. Он смотрел на белобрысое, низко склонившееся над ним лицо и чувствовал, что сейчас ему нельзя говорить ни «спасибо», ни «сделайте все получше». Предстояла тяжелая и унизительная процедура: его будут мыть, подбривать, а пришлют, как назло, молоденькую медсестру... Нужно как-то разрядить обстановку, чтобы стало ясно — ему наплевать на все это, бывал он в переделках похлеще.
— Не-е, мне бриться нельзя, — протянул Сашка. — Как я без бороды в экспедиции покажусь? Мне и не поверят, что я в поле работал, полевое довольствие платить не будут... Нельзя мне бриться.
— Да не там брить-то надо, — вдруг смутился врач и быстро засмеялся. — Да ты шутник, парень! Сейчас я пришлю сестру...
— Сам управлюсь, — решился Сашка и начал медленно сползать с кушетки.
Потом он вышел из ванной, и его опять начало трясти от прохладной воды, запаха антисептика и казенной мягкости больничной пижамы. Он шел по рассохшемуся, давно некрашенному полу к двери, на которой висела табличка: «Операционная». Дверь распахнулась, и узкий жесткий стол, высвеченный огромной бестеневой лампой, выплыл из полумрака. Его заставили раздеться догола. Белобрысый хирург пообещал укрыть простынями, «как на курорте», и Сашка со смешком согласился... Почему-то сперва стянул с себя штаны, потом, торопясь, начал расстегивать пуговицы куртки. Наконец и она соскользнула на пол, и он остался стоять перед этим высоким столом — срамной и голый человек, с острыми коленями, с исцарапанными руками, с лихорадочно вздрагивающим животом.
— Помогите же ему! — рассердился хирург. Он стоял, ритуально воздев руки в резиновых перчатках, и смотрел поверх марлевой повязки на провинившихся. Над ним безжалостным светом полыхала огромная бестеневая лампа.
Сашке помогли взобраться на стол, укрыли простынями, приспособили перед лицом ширмочку и начали привязывать руки и ноги.
— Это долго будет? — забеспокоился Сашка.
— Минут двадцать, — успокоил хирург. — Я тебя даже усыплять не буду.
— Нет-нет, не надо, — заторопился Сашка. — Я хочу запомнить.
Он вздрогнул от прикосновения холодной иглы, но, когда она вошла в тело с еле слышным хрустом, боли не почувствовал. Потом врач делал еще несколько уколов, но Сашка в это время крутил головой — старался все запомнить, рассмотреть. Чувство благодарности за эти незнакомые ощущения, новые житейские подробности стало таким острым, что он прошептал:
— Вот как...
— Что, миленький? — сразу же откликнулась медсестра. — Губы сушит?
Он ждал, что она скажет: «Тебе пить нельзя» — и это, может быть, сравняет его с раненными в живот, и тогда он поймет еще что-то очень важное. Но она просто сказала «миленький» и положила на лоб руку — легкую и сухую, — стерла пот, заглянула в глаза.
— Нет, пить я не хочу, — медленно ворочая языком, сказал Сашка. — Вы уберите эту... занавеску. Я хочу посмотреть, что там творится...