— Нет-нет, нельзя...
— Скальпель! — перебил их разговор резкий голос хирурга.
Саша сжался, ожидая страшной боли — разрывающей, отдающей в позвоночник. Но ее не было, только короткие, резкие прикосновения, словно врач просто щипал, дергал онемевшую плоть.
Лязгали, стучали об эмалированный поднос хирургические инструменты. Звуки казались холодными, отточенными. Они не походили на чавканье смазанного редуктора, на звон хорошего топора, на лязг передернутого затвора.
— Зажим! — говорил хирург, и голос его звучал глухо сквозь марлевую повязку. — Тампон, еще зажим!..
— Вовремя тебя привезли...
Сашка промолчал, ожидая продолжения, но у того что-то не получалось, он тяжело дышал, позвякивая инструментами. Наконец сказал:
— Еще бы сутки, и можно было не возить...
— Больно, — сообщил Сашка таким тоном, каким говорят «жарко», «темно», «пересолено».
— Будет еще больней, — сердито откликнулся хирург.
— Почему?
— Слишком долго ты, парень, в своей палатке отдыхал... — Он остановился, и сестра быстро вытерла ему пот со лба, потом тем же тампоном, осушила лицо Сашке.
— Слушай... земляк... может, дашь мне общий наркоз? Есть же у вас маски, эфир этот... Досчитаю до десяти, усну — и делайте со мной все что хотите.
— Может, потерпишь? — сказал хирург, и голос его тоже прозвучал просительно. — После наркоза тебе двое суток отходить придется, да и лишняя нагрузка на сердце тебе ни к чему...
— Суки! — неожиданно звонко сказал Сашка. — Обещали полчаса — и никакой боли, а сами привязали к столу и мучаете второй час. Я же все вижу — вон часы на стенке!
Ему не ответили.
— Нет, ну какие вы все же... — начал Сашка.
— Тихо! — властно перебил его врач. — Ты можешь болтать все что угодно, но только не дергайся.
Сашка затих.
— Не закрывать глаза! — услышал он резкий голос. — Сестра, посмотрите, что с ним.
— Пульс — сто восемьдесят, давление — сто двадцать на сто сорок. Парень, дай я тебе губы водой смочу...
— Готовьте шить, — сказал устало врач.
— Все, миленький, все, — захлопотала сестра. — Еще пять минут, и ты спать поедешь. Я тебе уже и постельку приготовила.
Мигнув, погасла огромная лампа, долго, красными точками в ней остывали огоньки. И наступила тишина.
— Марина, сходи, позвони на подстанцию, — сказал спокойно врач. — Узнай, на сколько они там...
Что-то шевельнулось в темноте.
— Да осторожней ты, черт... И попроси, чтобы свечи принесли.
За дверями операционной послышалась беготня, приглушенные голоса, потом дверь распахнулась, и плавно вошла женщина, освещая горящей свечой свое иконописное лицо.
— Артур Александрович, — сказала она нараспев. — С подстанции звонили: у них там авария, так что света до утра не будет.
— Камчатка-матушка, — сказал в сердцах хирург, потом неожиданно засмеялся. — Опять везет тебе, парень!
— На приключения, — слабо улыбнулся Сашка.
— Просто везет. Операция была тяжелая, я уж и в самом деле хотел тебе дать общий наркоз. Тогда — шабаш, лежал бы до утра с распоротым брюхом.
— Да-а?
— Да-а. Эфир. Взрывоопасно, — коротко пояснил врач. — Нельзя пользоваться открытым огнем. А сейчас принесут свечи, и заштопаю тебя в лучшем виде. Художественную штопку сделаю!
Сашка так и не понял — шутит тот или говорит всерьез, но уточнять не стал. Свечи так свечи.
Вошли медсестры. Сашка сосчитал: их было шесть молодых девушек. И каждая держала в руках по две свечки. Двенадцать огоньков горели над ним, освещая операционную качающимся светом. Горячий воск стекал им на пальцы, но они стояли неподвижно, стараясь светить ровнее.
На что это было похоже? На отпевание?
Высокий белый стол, на нем привязан голый человек, вокруг стола люди в халатах держат свечи, и тысячи огоньков отражаются в черном зеркале потухшего светильника... Потрескивают свечи, а запах лекарств смешивается с тонким ароматом расплавленного воска... Здесь жизнь давали человеку, дальше жить разрешали. Человек рождается в муках. Да, это так... И каждый раз, когда он меняется — перерождается — это тоже без боли не бывает...
И Сашка вдруг вспомнил, что скоро у него должен быть день рождения. За последние дни все перепуталось в голове: пурга, вертолет... Какое сегодня число? Что за день — среда, суббота? День рождения у него — 25 октября. Какое сегодня число?
Когда он понял, что повторяет эти слова вслух, то смутился. Вот уж действительно вздор: и число, и место, и его собственное имя, когда в этом воздухе еще витают такие понятия, как и Жизнь, и Смерть... Это потом придет нужда в подробностях, и он, конечно, спросит, сколько длилась операция, как зовут хирурга, узнает фамилии пилотов, подсчитает по карте, сколько километров везли его над тундрой... Какое сегодня число? Ночь, осень, время, когда молодость кончилась... Зачем еще точнее?
Но ему ответили:
— Двадцатое, миленький. Двадцатое октября.
Не совпало. Значит, чего-то еще не хватает, что-то еще важное случиться должно. А врач сказал:
— Шабаш. В палату. — И повезли его на каталке по длинному коридору.
Утром его разбудили солнечные зайчики, по коридору тянуло запахом жареных котлет, кто-то звякал посудой. Сашка улыбнулся и попытался поднять голову, но даже это движение отозвалось резкой болью. Тогда он осторожно поднял руки, ухватился за спинку кровати, медленно подтянулся, улегся на подушке повыше и стал ждать. В палате кроме него был еще и старик с прокуренными желтыми усами. Он все еще спал. Он Сашке был не очень интересен — морщинистое, болезненное лицо, хриплое дыхание... У него должны быть обязательно выцветшие глаза и разговоры про язву двенадцатиперстной кишки. Черт с ним. Неделя-полторы — и Сашка уйдет отсюда, получит в конторе свои полторы тысячи и махнет на Дон. Ему захотелось лечь еще выше, выглянуть в окно, посмотреть из тепла на дождь и слякоть. Он уперся локтями в койку, хотел подняться, но боль взорвалась внутри живота, сдернула его назад. Несколько минут он лежал неподвижно, дышал ровно и аккуратно.
— Проснулся? — услышал он хриплый голос. Это сказал старик, он поглядывал на Сашку с усмешечкой, покалывал его ярко-голубыми глазами.
— Проснулся, — с растяжкой повторил это слово Сашка, словно пробуя его на вкус.
— Болит брюхо-то?
— Не-ет, если спокойно лежать — совсем не чувствуется. Вон даже разговариваю совсем спокойно, — объяснил с удовольствием Сашка.
— Успеем ишшо наговориться...
— Я раньше тоже, дед, думал — все успею. Чуть было не опоздал.
Они немного помолчали.
— Геолог, что ли? — спросил старик, не глядя на него.
— Ага. Похож?
— Немного, — старик слегка оживился. — Мне вот что интересно: жил ты в палатке, чуть в ней не помер... Сколько хоть заработал-то? — лениво спросил старик.
— Кусков пять, — сказал небрежно Сашка.
— Ишь ты, — не то удивляясь, не то осуждая, обронил голубоглазый дед.
— Вот выйду из больницы, получу расчет и — на материк, — сообщил Сашка. — Хватит.
— А там где жить будешь? У родителей?
— Зачем? Я молодой, мне семьей обзаводиться надо, обязательно отдельно жить буду. Хорошо бы поближе к старикам, но отдельно, — повторил он не раз слышанные слова.
— Здесь-то где жил?
— В Петропавловске, — быстро соврал Сашка.
— А родители, значит, на материке?
— Точно. Я себе в Новочеркасске кооператив куплю. Свое-то всегда лучше.
И его вдруг понесло: он начал доказывать, как хорошо иметь все свое и быть независимым. Он говорил и говорил, и на ходу удивлялся — как гладко все получается! Говорил и слушал себя, поражаясь — почему-то все получалось многословно, но без былого азарта. Словно по привычке, по инерции...
— Все свое надо иметь! — говорил он деду, а тот глядел внимательно, подмаргивая ослепительно-голубыми глазами, кивал не то утвердительно, не то машинально.
— Свой дом! — говорил Сашка. — Свою машину, свою дачу, только тогда ты — человек, личность.
— Дак все-то, наверное, нельзя иметь, — перебил его старик и задумался.
— Ну почему нельзя? — Сашка даже засмеялся. — Привожу примеры. Вот у меня друг есть — Лешка Вохминцев, у него — «жигуленок». А у второго, у Сашки Зарудного, — японский видеомагнитофон. Веришь, дед, в одном «дипломате» — сам магнитофон, телекамера и к нему две кассеты. Стоит, правда, он почти что тот «жигуль», но — вещь! На рыбалку ходили, он нас у костра снимал, потом смотрели: все показывает! Ночью, у костра! У какой камеры есть такая чувствительность? А? Ты, дед, таких не видел.
— Не видел, — смиренно согласился старик и пожевал провалившимися губами. — В мое время таких не было, а то бы посмотрел из любопытства.
Сашка покосился на него и с упоением продолжал:
— А у Кольки Беклемишева — библиотека. Книжечки — одна к одной. И подписные есть, и старинные. Я тебе только про одну расскажу. «Прейскурант оружейного магазина... погоди-погоди... Специального оружейного магазина Н. И. Чижова. Литейный проспект, нумер 51, дом графа Шереметова. Санкт-Петербург. Депо ружей Тульского Императорского завода. Представитель Льежской оружейной мануфактуры. Поставщик Петербургско-Новгородского и Тамбовского отделов Императорского общества правильной охоты», — на одном дыхании отбарабанил Сашка.
— Ишь ты... — удивился старик. — Правильной охоты...
— Смеешься, дед! Да там ружья и бельгийские, и французские... Есть такие, что и стволы — с гравировкой. А цены — от 8 рублей до 550. И винчестеры есть, и пистолеты — вот это магазин был! Все есть — начиная от ошейника к породистой собаке и кончая «Зауэром»... этим «Три кольца».
— Дерьма-то, — легко и просто сказал старик.
— Ты... ты... — смешался Сашка. — Да ты таких ружей и во сне не видел! Хоть и на Камчатке, похоже, всю жизнь прожил...
— Не видел, — согласился старик. — Я другие видел...
— Ты про книжки давай. Ты же про них качал.
— Книжки... Что — книжки? Я про другое говорил. Я тебе, дед, про людей говорил, которые все имеют. И машины, и книжки, и все...
— Про людей тоже интересно, — вздохнул старик и натянул до подбородка казенное одеяло. Сашка покосился — и человека-то под ним не видно...
— Так... Вот еще пример... — собираясь с мыслями, продолжил он. — Лев Леонидович Шепальский, сосед мой. У него коллекция картин. Я был у него. Двухэтажный дом, и все стены увешаны картинами. Там и старинные есть, из прошлого века. Я как прикидывать начну, сколько это может стоить, так путаюсь.
— С арихметикой, значит, не все в порядке, — засмеялся старик и, не давая Сашке огрызнуться, уставил на него желтый палец. — Теперь я тебя спрашивать стану! — Он довольно живо сел на койке. — Твой первый друг кем работает?
— Лешка? Механизатор он. До этого шофером работал, а сейчас на трактор пересел, попросили.
— А второй? — насмешливо щурясь, продолжил допрос старик.
— Он в КБО. Мастером по ремонту телевизоров, — пожал плечами Сашка. — Постой, дед, а ты к чему клонишь?
— Дак простое дело-то... Твой друг Лешка работал шофером, потом в механизаторы подался. Руки-то по баранке скучают. Одно дело в тракторе «кочерыжки» дергать, а другое — по асфальту катить. Тоскуют руки, я знаю... Так что машина ему шибко нужна. Да и на месте она теперь. Технику парень знает, «жигуль» свой в порядке содержать должен. А второй твой друг — радиомастер. Ему машина — без надобностей. Ему «Панасоник» подавай.
— Грамотный ты, дед... «Панасо-о-оник»... Так, по-твоему, Лев Леонидович должен художником быть? Он ведь в картины все свои деньги вкладывает. При мне за акварельку в тетрадный листок пять сотенных выложил и не поморщился!
— Ну, зачем обязательно — художником? Такую коллекцию за одну жизнь не соберешь. Скорее всего, он отцовское дело продолжает, а то и дедовское.
— Дед... — удивился Сашка. — А ты сам, дед, в милиции не работал? Очень уж ты проницательный.
— Где я только не работал, — закрыл глаза старик. — Все рассказывать, так не успею: тебя, паренек, раньше выпишут. Вот в милиции не работал...
— Ладно, дед, ты мне свою автобиографию потом вкратце расскажешь. А я вот что понять хочу. Это что же, по-твоему: каждому — свое? Так, что ли?
— Так, должно быть, — устало, с каким-то раздражением отмахнулся старик.
— Но ведь есть люди, у которых все есть! И машины, и квартиры, и почет, и уважение!
— Так заслужили, значит...
Сашка, морщась, приподнялся с койки, несколько секунд тяжело дышал, глядя перед собой, а потом выкрикнул старику прямо в лицо:
— А черта с два! Ну, ладно — ты герой, академик — не жалко. А если ты сынок просто чей-то, если тебя под белые ручки...
— Э, милок... Только ли это, — подхватил сочувственно старик. — Есть такие, что и закон не нарушают, а как сыр в масле катаются. А которым в лотерею везет, или наследство получают...
— Вот-вот!..
— А ты не завидуй! — Старик приподнялся и костлявым кулаком постучал по тумбочке, словно вколачивал эту мысль в Сашкину башку. — Не завидуй! Не завидуй!
— Так как же не завидовать, деда? — шепотом спросил Сашка. — Большинство из нас на сто пятьдесят рублей оклада живет, от получки до аванса перебивается...
— А ты не завидуй, еще раз говорю! — рассердился старик.
Сашка вдруг сник. Чтобы как-то оправдаться, он пробормотал:
— Ну вот, не успели проснуться, а сразу спорить начали. А не познакомились. Меня Александром зовут. — Он вспомнил «Руч. Александровский» и улыбнулся. — А тебя как, дед?
— Иван Михайлович. Середа фамилия, — сказал тот неохотно. «Знал я одного мужика. Денег у него было как у дурака махорки. Идет Иван Михайлович Середа с мешком в сберкассу...» — всплыл в памяти голос Семена. Посмотрел Сашка еще раз в пронзительно-голубые глаза старика и сказал дрогнувшим голосом:
— Ну, вот и познакомились.
— Ты вот дергаешься, мечешься, — говорил ему перед выпиской старик Середа со злостью. — А вот главного не понял. Не понял, что живем-то единожды.
— Да в том-то и дело, что понял! — снова дернулся Сашка.
— Во-во... Думаешь — денег накоплю, а уж потом жить начну. Копишь их, копишь, а жизнь-то и кончилась. Ты-то, парень, не знаешь, а у меня денег шибко много было...
— Да знаю я... — признался Сашка.
— Откуда? — строго спросил старик.
— Семен Жомов рассказывал...
Середа пожевал губами, вздохнул и задумчиво сказал:
— Он вроде не из болтливых... Семен-то... Да... Вона как все перекрестилось. А где он счас?
— На речке Кохтане. Пургуют ребята.
— Ну, тогда ты много знаешь.
— Я, деда, все к Семену Жомову тянулся, он такой... Мимо него не пройдешь. А все не получалось. Что ни сделаю — все не так...
— Встретишься — подойди. Я Семена знаю, он отталкивать не будет. А про меня не говори, что я здесь, под казенным одеялом, и так тошно... Один я, парень, остался. Совсем один. Мир там, — старик вяло повел рукой на окно, — а меня, считай, как и не было.
В общежитии геофизиков гремела музыка. «Прощай!» — пел приятный мужской голос. — У всех вокзалов поезда... Прощай-прощай!» Сашка шел по коридору, и знакомые запахи от вьючных мешков и спальников слегка кружили голову. От них отдавало дымком и потом... На кухне жарилась картошка, и кто-то слишком громким голосом рассказывал про речку Пенжина. Сашка услышал веселый голос Семена и открыл дверь.
Парни были все в сборе. Семен возился с проигрывателем, у стола хозяйничал Валерка, Андрей — непривычный, заросший неухоженной бородой — валялся на кровати и подыгрывал пластинке на гитаре. «Прощай-прощай! Мы расстаемся навсегда!» — снова пожаловался мужчина.
Без стука растворилась дверь, и кудлатый человек, похожий на стареющего юношу, сказал, сильно сомневаясь в своих словах:
— Милейший! Я понимаю, что вы из поля в поле... Но смените пластинку! С самого утра: «Прощай-прощай!»
— Хорошая песня, зря ты так, — пробасил Семен и пропел, страшно фальшивя: — Ты помнишь, плыли в вышине... — Он обернулся и удивленно сказал: