Иногда видения эти заслонялись портретами Юры в журналах «Советский экран», «Спутник кинозрителя»; Юрий Иванович, нахмурясь, гасил, гнал такие крамольные мысли-образы, но они манящей, сладкой контрабандой всплывали все отчетливей, отражая затаенные давние мечты о признании, популярности, славе, и Юра представал то в белом смокинге, среди вечерних туалетов, атласных лацканов, манишек, обнаженных женских плеч, то около кинотеатра «Россия», над которым лениво колышутся, флаги кинодержав, раздающим автографы восторженным поклонницам в мини-юбках...
Радостно гавкнул Рекс, заизнывал, заскулил, затопотал часто и беспорядочно. Юрий Иванович настороженно повернул голову. Скрежетнул замок, брякнул засов, скрипнула дверь. В сером ее проеме вырос силуэт Юры.
— Вы здесь? — испуганно спросил он.
— Здесь, здесь, — добродушно отозвался Юрий Иванович. — Входи.
Ему показалось, что он услышал довольный выдох, но обрадоваться этому не успел — Рекс скользнул мимо Юры извивистым длинным пятном, ткнулся мокрым носом в щеку, в губы.
— Тьфу, напугал! — сплюнул Юрий Иванович.
— Место, Рекс! А ну пошел отсюда! — притворно страшным голосом гаркнул Юра, и пес так же стремительно исчез в ночи.
Юра чем-то стукнул по столу, звякнул. Чертыхнулся шепотом.
— Я схожу к матери, отмечусь, — сказал деловито и грубо. — Потерпите еще немного.
Дверь захлопнул, но Юрий Иванович встал, приоткрыл ее. Проследил, как Юра сгустком черного прошел сквозь тьму, вынырнул из нее, облитый светом лампочки веранды, взбежал легко и пружинисто на крыльцо, исчез в доме. Юрий Иванович окликнул Рекса. Тот возник сразу и, ластясь, взблескивая колдовской прозрачной зеленью глаз, шмыгнул внутрь. Юрий Иванович долго тискал его, тормошил за длинные мягкие уши, зарывался лицом в густую, почти не пахнущую псиной шерсть.
— Посмотрите-ка на него. Ай да Рекс! — Юра опять возник в двери. — Интересно, как он вас себе представляет?
— Мне гораздо интересней, как ты себя представляешь, — Юрий Иванович, оттолкнув собаку, которая стремительно нырнула под кровать, охлопал руки.
Юра промолчал. Запер дверь, повозился у стола.
— Зажгите спичку.
Синевато-белый огонек зажигалки отшвырнул ночь в углы, кинул по стене огромную, переломившуюся на потолке тень Юры, сверкнул бликами на гладком боку длинногорлой бутылки, белом изгибе тарелки.
— Что это? — удивился Юрий Иванович.
— Это я от Лидки принес. Набрал всего понемногу. Вы обедали-то когда, есть, наверно, хотите?
Юра взял зажигалку, зажег фонарь. Стало светло, уютно, буднично.
— Спасибо. Есть я, правда, не хочу, но спасибо... Весело было?
— Да всяко. И весело, и не очень. Болтали, вспоминали. Девчонки даже слезу пустили, — Юра сдернул с крючка раскладушку, с треском расправил ее алюминиевые суставы. — О вас много спрашивали.
— Вот как? — Юрий Иванович не удивился, но решил, что надо изобразить изумление. — Поразил я одноклассников?
— Ага, — сухо подтвердил Юра. — Они подумали, что вы «с приветом». А я вас представил писателем-фантастом, которого не печатают. Про космос рассказал, про то, как здесь всякие дома понастроят. Про бабочку эту самую рассказал, будто вы такой рассказ написали, но вас, оказывается, опередил американец. И еще будто вы написали, как один мужик в свое детство попал и сам с собой встретился.
— Не догадались? — встревожился Юрий Иванович.
— Не, кто ж такому поверит. Один Владька вроде что-то почуял... Мы поделимся с вами постелью? — Юра подошел к кровати, посмотрел исподлобья.
— Конечно, конечно. — Юрий Иванович вскочил. — Пойду покурю. Не бойся, я в рукав. Мать, если выйдет, не заметит.
— Она не выйдет. У нее голова разболелась. От радости за меня, должно быть. — Юра усмехнулся. Сдернул одеяло, простыню, а когда Юрий Иванович приблизился к двери, добавил полуудивленно, полунасмешливо: — Она мне знаете чего наговорила? Будто весь день места себе найти не могла: все казалось ей, что мой отец где-то рядом бродит. Вот хохма, да?.. Может, она вас каким-то образом почувствовала? Я уж и сам сомневаться стал: а вдруг вы — это не я, а батя? Если бы не знал точно, что он под Ясной Поляной погиб, поверил бы.
Юрий Иванович, откинувшись затылком к теплым, шершавым доскам сарая, смотрел в небо и пытался проглотить горький, колючий комок.
— Ты ее не огорчай, — хрипло сказал он. Кашлянул, прочистил горло. — Самая великая это мука видеть ее слезы да седину, поверь мне.
— Я, что ли, ее огорчал? — неуверенно отозвался Юра. — Вы ее обидели, когда...
— Что ты, что я — один черт! — перебил Юрий Иванович. — Не найдешь ты себе за это прощения в старости. Сам себе простить не сможешь.
Он, разжав пальцы, выпустил окурок, скользнувший к земле красной, светящейся линией. Наступил на него, раздавил, крутнув подошву.
Вошел в сарай. Юра сидел на раскладушке, широко раздвинув колени, положив на них руки, отчего кисти их свисали как-то безвольно и обреченно.
— Выпьете? — кивнул на бутылку, и взгляд стал выжидательно-пренебрежительным. — Хочется, наверно?.. Давайте, я ваши крабы на закуску открою, — протянул ладонь, шевельнул пальцами.
— Крабы — табу. Это подарок товарищу Борзенкову. — Юрий Иванович сел на кровать, почти лег, выставив живот. — А ты выпьешь со мной?
— Нет, не буду. Не хочу.
— Ну и я не буду, — Юрий Иванович выпятил в раздумье нижнюю губу, шевельнул пальцами по одеялу.
— Мы как на вокзале. Перед прощанием, — заерзал Юра. — Все сказали, а времени еще навалом... Ну что, дала вам что-нибудь эта поездка сюда?
— Мне? — Юрий Иванович перекатил голову по стене, посмотрел изучающе: — А что она могла мне дать? Все это, семнадцатилетие свое, я уже пережил когда-то... Так, картинки прошлого, как в музее, — он говорил нарочито скучным голосом, чуть ли не зевая, чтобы позлить Юру. — А тебе мое появление что-нибудь дало?
— Конечно, — Юра дернул вяло плечом, оглядел свои руки. — Я уже говорил вам, что никогда таким, как вы, не стану. Теперь знаю это твердо.
— Дай-то бог. — Юрий Иванович отвернулся, посмотрел в потолок. — Пока тебя не было, я думал о твоей судьбе. И решил: знаешь, кем тебе надо стать?
— Кем? — В голосе Юры скользнули тревога и даже испуг.
— Поступай-ка ты, братец, в институт кинематографии. На актерский. А потом, глядишь, и режиссером станешь. Конечно, конкурс бешеный, но, думаю, ты пройдешь. Способности у тебя есть...
— Какие там способности, — засмущался Юра.
— Знаю, что говорю, — оборвал Юрий Иванович. — Лицедей ты отменный... В конце концов, думая о твоем будущем, я забочусь и о себе.
И, не спеша, с паузами, словно размышляя вслух, принялся рассказывать о кино, о малокартинье, которое как раз в эти годы будет осуждено, о фильмах, которые потрясли или просто понравились, о режиссерах и актерах, о кинофестивалях и кинозвездах, о «новой волне» и «рассерженных молодых людях», о Феллини, Антониони, Куросаве, Бергмане, Михалкове...
Юра слушал тихо, не перебивая, не переспрашивая.
Юрий Иванович поднял голову.
Юра спал, сунув под затылок ладони. Лицо было ясное, спокойное, рот слегка приоткрыт, и в уголке его, совсем по-детски, поблескивала слюна; иногда он чмокал, дергал губами и тогда обиженно, беззащитно морщился.
Юрий Иванович встал, убавил фитиль, пока тот не превратился в тоненькую сияющую полоску; сразу подползли из углов тени, окружили прозрачным полумраком стол. Юра застонал, повернулся на бок, промычал что-то и задышал ровно, глубоко, точно мужчина, уставший от нелегких забот и трудов.
Юрий Иванович лег на кровать, тоже подсунул руки под голову, как незадолго до этого Юра, и уставился в потолок. Стало грустно, но не тягостно-грустно, не пасмурно на душе, не тоскливо, а так, как бывает, когда, набегавшись по городу, вымотавшись в пустопорожней болтовне и сутолоке житейской суеты, окажешься вдруг где-нибудь на весенней поляне в березовой роще, среди белых, словно вертикальные столбы света, стволов, и оглянешься, и изумишься, и сядешь, задумавшись, в мягкую зеленую траву. Юрий Иванович увидел и эту поляну, этот березовый свет, потом он увидел свою комнату у Ольги Никитичны, потом — сильные, ленивые волны моря, медленно и широко несущие к нему от горизонта белокурчавые гребни свои, и ему стало беспокойно, тревожно, он понял, что должен — будь что будет! — пойти сейчас к матери, упасть к ее ногам, выплакаться, вымолить прощение.
Юрий Иванович вскочил, глянул испуганно на Юру и, крадучись, выбежал из сарая в уже разгоравшееся, сияющее, с веселым солнышком, ударившим в глаза, утро...
«Директору Института физики полей АН СССР
тов. Берзину Э. В.
от заведующего СТО
(сектор теоретических обоснований)
Бодрова Ю. И.
Заявление
Прошу откомандировать меня в распоряжение т. Борзенкова В. Н. для работы в его лаборатории. Исследования, проводимые там, являются важным этапом в разработке нашей, совместной с т. Борзенковым, темы, начатой еще во время учебы в институте. Сейчас намечается серия экспериментов, которые должны подтвердить (или опровергнуть) наши теоретические построения и расчеты, поэтому я обязан быть в г. Староновске.
Ю. Бодров»
26 января 82 г.
Лев Леонов
Живые приборы
Фантастический рассказ
Радости приходят и уходят, а неприятности накапливаются.
Мы все уже шкурой чувствовали, что нашу комиссию скоро тряхнут, если в ближайшее время не узнаем, что же происходит на этом чертовом заводе. Правительственная комиссия месяц топчется на месте. Расспрошены десятки экспертов, запущены в работу сотни гипотез, а почему завод-автомат гонит брак, мы так и не узнали.
Я стою у окна и вижу, как серые притихшие цехи, плоские, бесконечно вытянутые, без окон и дверей, поливает дождь. Он идет уже полтора месяца: по графику в нашей промышленной зоне солнце появится лишь через десять дней. Цехи сблокированы в огромную, если смотреть из окна вычислительного центра, мозаику. Они приставлены друг к другу, как кирпич к кирпичу в кладке, между ними почти нет проходов. Некому и незачем ходить. Завод-автомат. Один из первых заводов-автоматов в стране. В чем-то, конечно, он уже устарел. По новым проектам, например, эти заводы строятся под землей. И правильно: солнечный свет и свежий воздух там не нужен, циклы энергоснабжения закольцованы — выбросов в атмосферу нет, на крышах цехов не видно ни одной трубы. Если бы этот завод опустить сейчас под землю, по его крышам можно было ходить, как по площади.
Я вижу, как по крышам, иногда останавливаясь, точно к чему-то прислушиваясь, идет человек в плаще и в маленькой, почти без полей шляпе. Это Мальцев. Мы его тут ждали, как пророка. «Вот приедет Мальцев...» Ну, приехал. За неделю обошел завод, в каждую дырку заглянул — не поверил специалистам. «Сбои дает вычислительный центр». А мы и без него знали. Две недели изучаем «мозг» завода. Отключили от него всю исполнительную часть, крутим вхолостую программу, а на выходе ЭВМ смотрим — черт те что! То правильные команды, то неправильные. И никакой системы. Прицепиться не к чему.
За Мальцевым тянется шлейф слухов о его «сверхъестественных» способностях. Говорят, однажды он на спор соревновался с вычислительной машиной по выбору оптимального решения балансировки орбитальной станции, в которую врезался метеорит. Он вычислил тот же самый импульс, что и машина, но на восемь секунд раньше. Его зовут гением интуиции, а по-моему, он просто трюкач. Разве человеческий мозг может сравниться с машиной, особенно последнего поколения, с «Вегой», которую недавно разработали для заводов-автоматов. Мы назвали наш компьютер этим космическим именем «Вега», потому что принципиальной новинкой в нем были криогенные преобразователи, работающие при четырех градусах по Кельвину. А это почти открытый космос.
Странная вещь — человеческая слава. На кого-то она работает, как служанка, за одни глазки. А от кого-то шарахается, как от чумы, хотя тот, может быть, достоин ее как никто другой.
Вот Мальцев. Заморочил всем голову своими фокусами, на него теперь даже неудача будет работать. Скажут: Мальцев открыл — проблема не имеет решения. А еще хуже, если он возьмет да и свалит все на нашу «Вегу».
Мне даже нехорошо стало от такой мысли. Ну уж нет! За «Вегу» буду драться! Никто меня не убедит, что в ней какие-то есть недоработки. Мы ее, голубушку, вылизали, как кошка котенка.
Однако я понимал, что судьба нашей «Веги» под вопросом.
Вчера мне приснился страшный сон. Снился гоголевский Вий, чрезвычайно, между прочим, похожий на Мальцева. Вий ходил по вычислительному центру, сослепу натыкался на стулья, оборудование, на горшки с цветами, по-собачьи принюхивался к чему-то. Наконец он подошел к нашей «Веге» и сказал загробным голосом:
— Поднимите мне веки!
Нет, лично у меня к Мальцеву ничего нет. Меня просто смешит, когда люди говорят о капризах техники. Капризы могут быть у людей — у техники есть коэффициент надежности. Если «Вега» работает в заданном режиме, какие могут быть капризы?
Вы нажимаете на кнопку — и звонит электрический звонок. Как он может однажды захотеть и не зазвонить, если никто не перерубил провода?
Но Мальцев — оригинал! От него можно ждать всякого. В первый же вечер после того, как его подключили к работе комиссии, он, бегло ознакомившись с итогом трехнедельной нашей работы, попросил список членов комиссии. В нем стояло двадцать фамилий. Мальцев взял синий карандаш и вычеркнул всех. Оставил только мою фамилию, видимо, за то, что я ведущий конструктор «Веги». На вопросы товарищей, почему он так распорядился, Мальцев сказал:
— Чтобы член комиссии думал сам, а не ждал, пока за него это сделает другой.
Потом он этим же синим карандашом вписал абсолютно незнакомые мне три фамилии. Позже, когда эти люди прибыли, я не знал, что и подумать. Художник, поэт и биолог — ничего себе подмога!
Когда эта художественная интеллигенция собралась на первое заседание, Мальцев попросил меня коротко изложить итоги трехнедельной работы старой комиссии.
— Только прошу говорить на уровне общего понимания, — предупредил он. — Учтите: тут не кибернетики.
Интересно, думаю, получается! Мы, мол, тебе скажем, отчего эта штуковина не работает, если ты нам объяснишь, да попроще, как она работает. Но я тем не менее постарался без всякой иронии изложить итоги трехнедельного анализа:
— Сбои начались, когда на заводе была внедрена новая самопрограммирующаяся машина «Вега», — доложил я. — Поэтапно отключая звенья технологической цепочки, мы дошли до «Веги». И все застопорилось тут, в этой комнате, с оборудованием компьютера. Неоднократная проверка машины по блокам ничего не дала. Вернее, подтвердила исключительно надежную работу каждого блока. Сейчас выходные данные «Веги», работающей в режиме тренировки, расшифровываются с целью обнаружить какую-нибудь систему в сбоях. Но пока безрезультатно.
Тут подал голос поэт:
— Я читал, что впервые с подобными сбоями столкнулись японцы еще в конце двадцатого века. Как будто бы на машину действовали вспышки на солнце.
«Да что вы говорите! Как интересно!» — хотелось съязвить мне, но пришлось вытянуть руки по швам и докладывать:
— Действительно, было такое, — ответил я поэту. — Вы вспомнили о так называемом «первом пузыре ЭВМ — эйфории». Тогда казалось, что торжествующей поступи вычислительной техники ничто не угрожает. Разрабатывались и ускоренно внедрялись все новые и новые поколения машин. Люди им доверяли больше чем себе. И скоро были наказаны. Из-за сбоев бортовых компьютеров самолеты стали врезаться в землю, взрываться в воздухе и на земле. Автоматические линии на предприятиях вышвыривали промублюдков, как их стали называть: чудовищной формы и немыслимой запутанности изделия. Они приводили в ужас своим браком, ибо даже душевнобольной сделал бы их более приближенными к оригиналу.
Довольно скоро выяснилось, что предел модернизации ЭВМ ставит активность солнца. С тех пор усилия конструкторов направлялись не столько на совершенствование машины, сколько на совершенствование ее защиты. В этом, смысле защита «Веги» — последнее слово науки.
— А можно ли как-нибудь образно представить ее защитные качества, — спросил биолог, — чтобы и мы прониклись той верой в нее, какая чувствуется в вашей адвокатской позиции?
— Отчего же не представить? Можно... Если сейчас лишить «Вегу» всех защитных устройств, она будет реагировать даже на извержение вулкана на Нептуне.