Когда над палубой прозвучали слова о матросах, которым уготовлены ил да вечность, медленно, точно во сне, строй покинул шотландец. Откололась частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягнувших на верность короне. Всех — от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.
Два взгляда — магнит и железо. Два человека, попавшие в перекрестье множества глаз, следивших за напряженными шагами матроса.
Толстяк майор первым оценил обстановку и скомандовал караулу буднично и не слишком громко: «Заряжай!» Клацнули затворы, но шотландец уже стоял подле Арлекина. Майор поднял руку, оглянулся на коммодора, но и Роберт Скотт смотрел на Маскема. Вытянул руки по швам, казался спокойным, но голубая бабочка на щеке подрагивала крылышками.
— Это же старпом с русского танкера, сэр! — крикнул шотландец. — Он мне руку жал, звал в гости, а его — стрелять?! Помните «Заозерск»? — в отчаянии взывал Роберт Скотт. — В Акурейри он стоял рядом с «Абердином»! Ну, вспомнили?
Все слышал Владимир, но плохо соображал. И все ж таки понял, что если приговор будет — «тотчас», в глазах этих вот англичан ему суждено умереть русским моряком, а не фашистом.
— Мы отлили ему черной краски, помните? — настойчиво вопрошал шотландец. — А потом он забрал пса, которого мы все подкармливали. Ну?! Как же стрелять в союзника, сэр?! — снова перевел взгляд на коммодора. — Как же в него стрелять?!
«Как же в него стрелять?» — повторил мысленно за шотландцем, и стало легче. Хотя взведенные карабины были взяты на изготовку, еще команда и — взлетят к плечу, а там и — залп, он стиснул плечи матроса и крепко, по-русски, поцеловал в губы Роберта Скотта. Майор опустил руку, и сразу же стукнули о палубу приклады.
Ждали матросы. Молчали офицеры. В конце концов, слово за коммодором, а тот... Не меняя позы и не поворачивая головы, Маскем бросил старпому несколько фраз, круто повернулся и скрылся за орудийной башней. Старший офицер молчал целую минуту, видимо, переваривая новое распоряжение, затем объявил об отмене приговора «в связи с новыми обстоятельствами, пролившими свет на следствие...» И так далее, и еще и еще что-то казенное, сказанное бесцветным канцелярским языком.
Сначала пришла слабость, потом накатила эйфория. Сдерживая себя и свои до странного легкие ноги, в другой обстановке, при других обстоятельствах непременно бы пустившиеся в пляс, он поспешил за шотландцем, которого уводили в карцер, или как там называлась на «Абердине» корабельная «губа»: Роберт Скотт решением старшего офицера, а скорей всего по приказу коммодора, был наказан за нарушение дисциплины строя и самовольство.
Капрал, конечно, не отставал: теснил в сторону — легонько, правда, отталкивал тоже не грубо.
— Держался — молодцом! — счел нужным похвалить служака; осклабился и сунул звякнувшие наручники. — Сувенир — на память дарю. Все-таки не каждый день приговаривают к расстрелу, а потом дарят жизнь.
Браслеты взял, но спасибо не сказал. Зажал их в пальцах — хрустнул цепкой и зашвырнул в море-океан, вспомнив при этом Адес-су-маму, разъединенные стальные запястья. Ошеломленный капрал грязно выругался и бросился догонять караул.
...Легко было ему в тот день. Будто гири обрезали с ног. Не ходил — летал по тесной каморке, выделенной «возможному русскому». Было и объяснение, что придется жить изолированно до получения подтверждения «кто есть кто». Ну и черт с вами! Еще будете извиняться, союзнички...
6
— Так, говоришь, Маскем протирает штаны в палате лордов?
— Так сказал О’Греди...
— Представь себе, Маскем уже в ту пору был мужчиной в расцвете лет. Где-то возле шестидесяти. Можно поверить тем же англичанам, что семьдесят лет — здоровая пора для мужчины.
— Какую же пору он переживает сейчас? Даже песок, сколько бы его ни было, давно повысыпался. — Я невольно прислушался к нескончаемой, казалось бы, песенке наверху. — Живет, не зная горя.
— Живуч!.. Дал мне понять будущий лорд, что значит родиться дважды. Поверишь, в ту ночь не спал, а кажется, постоянно просыпался: жив? Жив! Усну — снова: жив? Жив, черт возьми!
Арлекин — тьфу! — Владимир Алексеевич, Володька мой дорогой, прислушался и покачал головой:
— Сволочное состояние — быть на мушке. В бою не думаешь и не знаешь, когда тебя колупнет, а тут. Дважды, трижды — сотню раз! — заглянет душа в смертную бездну... И моя заглянула, Федя, оттого и пела. Но и мальчики кровавые все время мерещились. С карабинами мальчики. Э-э, Федя, Федя!..
...Владимир вскочил, швырнул в море пригоршню песка и снова упал на прежнее место. Я подумал, сколько же он тонул за войну, сколько раз оказывался в воде один на один с океаном?
— «На ложе из ила прилягут матросы, чтоб вечностью стать, как морская волна...», — пропел Володя и — непостижимо! — будто угадал мои мысли: — Девять! Девять раз тонул, а вот — купаюсь и зла не имею на милую сердцу соленую водичку!..
— А шотландца с бабочкой не хотел бы встретить? — спросил я невпопад.
— Конечно, хочется, Федя. Мы с ним и виделись всего разок после несостоявшегося расстрела. Допустили попрощаться — надо же! — и спросил я его первым долгом... О чем, как думаешь? О ней, о бабочке. Как, мол, она залетела на щеку? Представляешь? Как-то, ответил, в Гонолулу дружки-приятели отметили по пьяному делу. Зуб на него имели, что ли. Напоили, да с сонным зельем, а потом разрисовали иголками... Неплохо бы с ним повидаться, да он, Федя, не лорд Маскем. Даже не кептен О’Греди, а медный британский винтик. Может, и жив до сих пор — сработан вроде надежно. Да ведь попробуй разыщи!
— Если захотеть...
— Ты знаешь, сколько ему было в ту пору? Полста! Я и то удивился: как же он угодил на военный флот? Полста — в сорок третьем. А нынче какой год на календаре? Ну-ка, ну-ка, проэкстраполируй, товарищ судоводитель! Да все поправки возьми. На болезни там, раны, на те же годы, на мины-торпеды. И не думай ради бога про Маскема, что коммодору тогда же было под шестьдесят. Эт-то — не пример. Из разного теста, и уход тому тесту разный.
Арлекин покинул крейсер к норду от Фарерских островов.
Отряд шел в Портсмут, на юг, и только «Черуэлл», фрегат лейтенант-коммандера О’Греди, поворачивал на вест, чтобы, постепенно уваливаясь к зюйду, ошвартоваться в Ливерпуле: имелись повреждения, требовавшие капитального ремонта. Такую возможность давало сейчас только западное побережье метрополии. Арлекину предложили перебраться на «Черуэлл». Что ж, яснее ясного: Маскем хочет поскорее избавиться от человека, из-за которого на борту столько ненужной болтовни и пересудов. А Владимиру все равно, что на «Черуэлле», что на «Абердине». На фрегате даже лучше — подальше от постной рожи коммодора.
Переправляться решили способом, применявшимся только в шторм, да и то в случае крайней необходимости. Нынче шторм существовал лишь в воображении Маскема, однако приказ коммодора на крейсере — закон, а кто ж будет интересоваться мнением пассажира, каковым, в сущности, являлся теперь русский капитан. Поставили в известность и назначили время перехода с корабля на корабль. Ладно, он, пассажир, как говорится, не гордый — переживет. Да и волна небольшая. И за то спасибо, что разрешили проститься с Робертом Скоттом.
В карцер проводил давешний капрал.
Роберт слегка похудел, но был невозмутим. Они говорили около получаса. Узнал про бабочку, узнал, что Роберт давно, почти с самого детства, скитается по свету, что на родине у него никого не осталось, что единственная сестра перебралась в Абрайрон и, если еще жива (год назад крепко мучилась желудком), то по-прежнему помогает мужу, у которого овощная лавка и который — первостатейная сволочь: за пару пенсов продаст мать родную. Давным-давно он, Роберт, набил ему морду и больше не появлялся в их доме.
«Давным-давно» — любимое присловье шотландца. Хорошее и плохое, даже случившееся вчера, относил к стародавним событиям.
— Заставить бы еще Адольфа подавиться собственным дерьмом и тогда...
— И что же тогда? — подзадорил Владимир.
— Тогда? — Скотт улыбнулся. — Жаль, конвою не удалось в этот раз прорваться к вам. Может быть, повезло, и мне снова бы удалось попасть в Архангельск...
— Снова?.. Приходилось уже бывать там?
— Давным-давно. Не то в одиннадцатом, не то в двенадцатом году... Давненько было — вот и забылось когда.
— Погоди, Роберт, сколько же тебе лет? — изумился Владимир.
— Пожалуй, много. Для матроса многовато, — уточнил Скотт, — на рождество стукнет сорок девять.
— Как же... Каким образом — на «Абердин»?!
— Война! — пожал плечами шотландец. — Много я флагов переменил за свою жизнь, но когда Британия объявила Адольфу войну — вернулся. Доброволец, ну и... Опыт у меня, практика... Взяли.
— Ясно-понятно... Но — Архангельск! Сколько же... вам было в ту пору? Это ж начало века. Почти другое столетие! — Владимир не скрывал изумления. — В те годы погиб «Титаник» — история.
— «Титаник» — позже. Мне было тринадцать, когда я попал на лесовоз «Консул Торн», а я — с девяносто четвертого.
— Выходит, в девятьсот седьмом году.
— Да, так получается. На «Консула» меня взяли камбузным мальчишкой и сразу — в Архангельск за балансами. Грузили с «Эконома». Имелась такая лесопилка в ту пору. И вот накануне выхода в море один матрос, из латышей, привел русского «зайца». Они сторговались за пару бутылок водки. Латыш привел и спрятал, но в горле Белого моря старший механик обнаружил «зайца» и заставил работать. Поставил его масленщиком, но и уголек пришлось штивать из ямы. У парня — ни мыла, ни полотенца. Я как-то раздобыл ему чистую ветошку и зеркальце сунул. Глянул на себя Иван и в хохот — чистый нигер! В Гамбурге ему пришлось заключить контракт, по которому мог уйти с судна только в русском или немецком порту, а «Консул» больше не заглядывал в Россию, да и в Германию тоже. Иван, правда, не рвался домой — было что-то за кормой, связанное с полицией. По-моему, у вас незадолго до того случилась революция или что-то в этом роде?
— Как же — в девятьсот пятом году.
— Я почему так подробно? Никто и никогда не заступался за меня, только Иван. Часто спасал от тумаков и стал мне в ту пору вместо старшего брата.
— И ты решил, что разыщешь его в Архангельске?
— Конечно, нет! — рассмеялся шотландец. — Есть у вас город Фятка? Он был родом оттуда.
— Может, Вятка? Конечно, Вятка.
— Вот-вот!.. Иван Маркофф из Вятки. Он все-таки сбежал с парохода в Сиднее. Только не в австралийском — в канадском. И меня звал, да я не решился. Струсил, попросту. Все-таки «Консул» — верный кусок, да и не привлекал меня берег. Ивана я с тех пор не видел.. Хороший был человек.
— Потому за меня вступился? — предположил Владимир. — Долг памяти и все такое?
— И это тоже, но — не главное. — Роберт поднялся с узенькой скамьи и прислонился к двери. — Говорят, вы ухлопали наци? Ну вот... Я поскитался по свету. Знавал фашистов по Италии и Абиссинии, встречался с ними в Германии, видел их дела в Испании. А Маскем... — шотландец покосился за спину и понизил голос — Он же поклонник Гитлера и Мосли. Верно говорю. Воюет с наци не по своей воле — обстановка вынудила, но — уверен! — если хорошенько пошарить у него в каюте, найдешь обязательно портрет фюрера.
— Мама Адесса!
— Бывал и в Одессе. Прекрасный город! — заверил Роберт Скотт.
— Он был прекрасным, но, клянусь, снова станет таким, когда мы сообща накормим Гитлера, как ты изящно выразился, дерьмом. Ну, а... Мосли и Маскемом займетесь сами...
«Мистера Арлекина» потребовали на палубу.
Они обнялись, чтобы расстаться навсегда.
Корабли сближались на параллельных курсах.
Когда нос фрегата поравнялся с кормой крейсера, их разделяло не более, четверти кабельтова. С юта «Абердина» (на корме: два матроса, боцман и вахтенный офицер — никого лишнего) жахнули линеметом и забросили на бак «Черуэлла» трос-проводник. Матросы быстро стравили за борт трос и пеньковый фал. Когда то и другое оказалось на фрегате, здешний конец закрепили на кнехте, там выбрали слабину. Боцман «Абердина» приладил к тросу блочок-ползун, защелкнул на нем карабинчик фала и наладил снизу петлю, завязанную «двойным беседочным» узлом. «Карета подана — пора и в путь...» — понял Арлекин.
— Прощайте, камрады! — взмахнул рукой и хотел сесть в петлю, но боцман, старая кочерыжка, удержал и накинул ему на плечи, сбросив с себя, добротный плащ. Дождавшись, когда плащ был надет, а пуговицы застегнуты, сделал шаг в сторону и оглянулся на вахтенного офицера. Тот вскинул ладонь к виску:
— Отправляй!
На фрегате (к этому времени он сблизился с крейсером на предельно безопасную дистанцию) втугую выбрали фал и трос, и тогда Владимир толкнулся пятками. Блочок взвизгнул, петля качнулась — человек скользнул за борт, промчался над гребнями волн, миг — и завис между кораблями. Даже ног не замочил: на фрегате четко фиксировали трос. «Ловкие ребята у этого О’Греди... Чистый экспресс!» — успел подумать Владимир, но тут же и мысли и он сам полетели кувырком, с маху обрушились в тусклую, словно олово, ледяную воду. Плащ держал, вздувшись пузырем, и это как-то помогло собраться с мыслями, которые продолжали «кувыркаться». Что произошло?! Во всяком случае, виновен не О’Греди. Рывок был таким, словно бы крейсер врубил полный ход. Очевидно, сыграли боевую тревогу. Да-да, скорее всего... Оттого рванул и дзинькнул гитарно трос, швырнул, как пружина в головокружительное сальто, едва не сломавшее шею и спину. И все на свете. Или... Если бы на фрегате не сбросили трос (а «Черуэлл» и сам стремительно набирал скорость), он бы наверняка лопнул и... обрывок бы распластал «мистера Арлекина» надвое.
Первое, что бросилось в глаза, когда удалось высвободиться из петли и волочащегося сквозь водную толщу троса, — лохматый бурун фрегата и пляшущий на его поддавках спасательный плотик. Обычный, самый простенький, из жестяных труб-понтонов, соединенных сваркой в небольшой четырехугольник. Понимая, что сил не будет уже через минуту — все высосет ледяная вода, он бешеными саженками нагнал плот, взобрался-свалился внутрь и в отчаянии погрозил кулаком. Кому? Да всем. И кораблям, бравшим «Абердин» в кольцо и уходившим вместе с флагманом на зюйд, и морю, и небу. Небу — в первую очередь: надо же — именно сейчас, именно в этот момент тревога!..
Как и в прошлый раз, когда лихие британцы сбросили с обломка «Заозерска», в воде не задержался — побыл всего ничего, но, как и тогда, начало саднить кожу на голове. Заныли корни волос и зубы. На плотике от ветра не укроешься — идеальное место, где можно в два счета околеть от осенней холодрыги. И весел не оказалось. Будь хотя бы одно — махал бы как проклятый, греб до испарины, до изнеможения, чтобы, как говорится, аж плотик раскалился и чтобы мигом просохла одежда. Что ж, придется согреваться другим способом... Он сбросил плащ, разделся догола. Спину обожгло, зуб не попадал на зуб, сводило лопатки и пальцы, но, вздрагивая и двигая с трудом непослушными пальцами, выжал каждую тряпку, торопливо, как мог, натянул влажную одежду и стал лупцевать себя по груди и бокам, мять-щипать руки-ноги, шею, живот — все подряд, лишь бы ощущать боль, знать, что тело живо и, кажется, будет жить. Слегка согревшись и передохнув, проделал эту же процедуру и во второй раз, и в третий, и в четвертый. И лишь теперь, запыхавшись и обессилев, закутался с головой в плащ и начал соображать что к чему.
Неужели о нем з а б у д у т? Коммодор, скорее всего, так и поступит — обмылок банный, аристократ зачуханный: что ему какой-то плебей-капитанишка, к тому же не британский подданный — славянин! Да, но фрегат... Должен вернуться. Должен! Они же сбросили плотик. Значит, нужно продержаться ночь. Впрочем, и день еще не закончился.
И снова стащил плащ, и снова принялся терзать свое тело. Щипки и тумаки не только согревали, но и отвлекали-успокаивали: нервы что-то начали пошаливать после стольких событий. Только один раз в течение, пожалуй, часа Владимир оторвался от своего занятия. Встрепенулся и замер, услышав далекий грохот пушек. Потом все стихло, наползли сумерки, и вскоре тьма поглотила даже ближние гребни; остались плеск да изнуряющие взлеты и падения, бесконечная качка в жестяном бублике.