Снова навалился и стал одолевать холод.
Снова пришлось елозить по днищу и заниматься, как он теперь называл свою возню, «нанайской борьбой». Тогда и ударился пребольно чашечкой колена о какой-то выступ. Ощупав, обозвал себя распоследними словами: он, капитан и опытный моряк, не подумал, не вспомнил про аварийный запас. Это же крышка отсека!
Кругляш подался легко: резьба смазана густо, по-хозяйски. Запустив руку, выгреб под ноги кучу напарафиненных свертков. И не шоколад, не галеты привели в восторг Арлекина — бутыль второсортного виски объемом наверняка больше кварты. Ага, вот — черным по белому: две пинты. Это же литр спирта, ежели считать в наших градусах. Вот удружили союзники!
Он запихал обратно ракеты (пульнешь, а вынырнет немецкая подлодка!), блестящий отражатель-гелиограф и прочую мелочь. Оставил только нож. После чего хватил из бутылки добрый глоток и набил рот шоколадом. Прожевал сладкую кашицу, плеснул виски в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.
Вскоре массаж подействовал.
Носки, гревшиеся на животе, высохли, и это было хорошо: сапоги-бахилы утопли, а ноги в сухих носках можно было спрятать в шалашике из непроницаемого ветру чуда-плаща. Для этого пришлось застегнуть верхнюю пуговицу, подвязать к ней шнуры капюшона и накинуть на голову непромокаемый конус. Сыровато было в «шалаше» и достаточно паскудно, но капитан плотика принялся вновь растирать руки, бока, грудь и ноги; мял тело до тех пор, что запылали жаром даже ступни. После этого «кеп» снова приложился к бутылке и вдруг вспомнил, к а к о й сегодня день! Адес-са-мама, синий океан...
Сегодня ему стукнуло ровно три десятка!
Тридцать лет. Событие. Круглая дата. Неординарная. А главное, в этой лохани он снова, как в колыбели, вот только качает новорожденного не ласковая мама — холодные руки войны и эти волны, что громоздятся вокруг, застилают мир, Красотулю, замыкают в одиночестве без руля и без ветрил, у черта на куличках, посреди океана-моря, где он, назло этим самым обстоятельствам и вам, коммодор Маскем, отметит круглую дату, елико возможно легко и весело, к тому же в обществе одного приятного человека.
Вот — фонарик. Это — зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, передернем фильтр на синий свет и подмигнем зеркалу: «Здравствуйте, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, а выпить не с кем? Понимаю — неприятности: зад мокрый, кругом вода, и на душе лягушки квакают. Но ты крепись. Я, мил друг, всегда с тобой. Так сказать, на земле, в небесах и на море, слышишь? Твое здоровье, приятель!»
Надо же — день рождения!.. И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, прячут именинника от чьих-то глаз — хорошо, если от вражеских, а если от глаз союзников? Хотя... Ладно! Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни об Арлекине, и он выплывет, доберется до дома!..»
Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался гелиографу и прикладывался к бутыли. Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело — высокое небо вызвездило, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас «назло врагу» ощущал себя прежним Арлекином) выпил за звезды — верных подруг судоводителей, всех, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов, а от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же, в одиночку, болтались среди волн.
Бдение продолжалось до утра.
Владимир пил вонючее виски, грыз каменные безвкусные галеты и не хмелел. Лишь однажды затуманилось в голове — никак не припоминалось, пил ли уже за здоровье и счастье Роберта Скотта? Для верности повторил и решил все-таки вздремнуть. Роберт привиделся в пурге, под всполохами полярного сияния, укутанный в меха и принявший обличье знаменитого тезки, замерзшего в Антарктиде. Замерзшего... Но в Антарктиде не бывает сияний. Или бывают? Так и не припомнив, вздрогнул от озноба и передернул плечами: и без Антарктиды недолго окоченеть... А за шотландца, вдруг припомнилось, когда отлетел сон, прикладывался раз пять.
Наконец в бутылке осталось всего лишь на последний глоток. Взболтнув остатки, снова посмотрел в зеркало: «Боже, что за синяя харя!.. — сморщился и скорчил рожу, которой и подмигнул отяжелевшим веком: — Так выпьем, мой друг, за синих людей на голубой планете!» Глоток этот оказался последним в буквальном смысле: в голову ударило резко, сокрушительно и моментально сморило. Сонными уже пальцами отстегнул фонарик и кинул в отсек, запихал следом бутылку, гелиограф. Даже крышку ввернул, после чего повалился, сунул ладони в скрюченные колени и сразу уснул.
...Далекий стук дизелей. Такой далекий, каким он может быть только во сне. И снова забытье. Не слышал и не видел, как подошел фрегат, как его взяли на борт.
— Джек, взгляни на этого парня. Он жив?
— Похоже, он мертвый, сэр!
— А ты взгляни получше.
— Сэр, да от него несет виски, как от сотни кабаков!
Над ним разговаривали, и это казалось продолжением сна. Казалось потому, что английская речь, воспринимавшаяся естественно и свободно, без напряжения памяти и воображения, теперь входила в мозг чужеродными-чужеземными, хотя и понятными звуками.
Фразы скользнули, царапнув сознание, и пропали. В следующий момент пришло ощущение, что его поднимают, ставят на ноги, придерживают за плечи и локти, пытаются распрямить скрюченные, закоченевшие члены. Но голова отказывалась просыпаться, хотя уши слышали, как мимо волокут плотик, как скребут и гремят в его разоренном отсеке, как весело смеются, перебрасывая друг другу пустую бутыль. Впрочем, к этому времени он наконец сумел прогнать тяжкую дремоту, но окончательно пришел в себя, услышав высокий петушиный голос, весело крикнувший после удивленного присвиста: «А парень и впрямь опростал бутылку!»
Редкостным голосом обладал коренастый рыжеволосый офицер. Широкие плечи делали его, казалось, еще приземистее, а толстая куртка-канадка, небрежно наброшенная на эти самые плечи, и вовсе превращала фигуру в некий человекообразный квадрат.
Несмотря на похмелье и тупую боль в темени и надбровьях, Владимир теперь соображал уже достаточно быстро и четко. Понял, что находится на «Черуэлле», а перед ним — лейтенант-коммандер О’Греди собственной персоной.
— Так это вы меня искупали?.. — сипло пробормотал, начиная вдруг ощущать себя Владимиром Алексеевичем, военмором и капитан-лейтенантом и потому бесконечно злясь на себя за то, что был найден и поднят на борт в таком непотребном виде. Стыд! Вдобавок за ночь голос сел, и, хотя горло не болело, что-то мешало говорить в полную силу, как привык и с матросами и с начальством.
— Мы?!. — О’Греди оттопырил нижнюю губу. — А может, «Абердин» и ваш личный друг коммодор Маскем?
— Вы оба! — отрезал, но... — Простите, я продрог, окоченел и... Спасибо за плотик, сэр. Приношу извинения за свой вид, однако... Однако тому есть веская причина — круглая дата. Я ровно тридцать лет прожил на этом свете и, не будь вашего плотика, прямиком бы отправился на тот.
О’Греди, склонив голову, поморгал. И вдруг захохотал. Заржали и моряки за спиной командира. Владимир маялся, морщился, встряхивал головой: «Проклятый самогон!.. Из какой дряни гонят его англичане?»
— Веская причина! — фыркнул О’Греди. — Куча веских причин! — Лейтенант-коммандер был в восторге. — День рождения! Каково? — Он хлопал себя по ляжкам и привставал на цыпочки. — Веская! Веская причина! Вы слышали, парни? Именинник в одиночку посреди океана разделался с бутылью, рассчитанной на пятерых. Веская причина! Куча, куча веских причин! Да-да-да! И такого парня коммодор чуть не шлепнул?! Конечно, ты — русский. Разве тевтон способен на такой подвиг?! Такой парень! Чудо! Да-да-да!
Признание покоробило: что это — пренебрежение к русским, желание показать, что они не способны ни на что другое, кроме как на выпивку? Или этот О’Греди — просто бесхитростная душа?
— Конечно, вам лучше знать, на что способны немцы, — вставил не без ехидства. — Как же, почти родственники вам, англосаксам. Вы — Европа, мы — азиаты.
— А — вот!!! — Конопатый кулак, поросший блестящей рыжей шерстью, взметнулся ему под нос. — А вот что приготовлено у меня для этих родственников! Я не Маскем, которого адмиралтейские заплесневелые клерки вытащили из нафталина! Да-да-да! Я не коммодор, чтобы подставлять задницу вместо груди! Да-да! Я умею воевать!
— Сэр, мне говорили о вас на «Абердине»... — Владимир кивнул, соглашаясь, принимая к сведению услышанное (ишь, разошелся карапет английский!) и пытаясь вставить слово в темпераментный монолог. — Если угодно, сэр, могу помочь, по мере сил, разумеется, громить тевтонов.
— Помочь?! — О’Греди подпрыгнул. — В таком деле?! Это не с виски воевать. Да-да-да! — Лейтенант-коммандер еще петушился, но больше Маскема не вспоминал, сообразив, видимо, что наговорил лишнего при подчиненных. Успокоившись, заложил руки за спину и качнулся на каблуках. — Вот что, парень... В метрополии, конечно, разберутся, кто ты такой. Скорее всего, и впрямь русский капитан, но... — лейтенант-коммандер О’Греди обернулся, словно призывая в свидетели стоявших вокруг. — Мне не нужны капитаны! Мне нужны рулевые! У меня нехватка рулевых! Да-да!
— Согласен рулевым, сэр, согласен работать за харч.
О’Греди не понял иронии, но взглянул на него с веселым изумлением. Внимательнее и гораздо теплее.
— О-о, харч — непременно! И портер каждый день. Да-да!
— Портер оставьте любителям. Я пью в случае крайней необходимости. Как на плоту, к примеру. Чтобы не замерзнуть.
— Ты, парень, вижу не из робких! — О’Греди снова взглянул на своих моряков. — Хорошо, проверю тебя в деле. Только учти: мне нужны классные — классные! — рулевые, а не водители катафалков. Да-да-да! Понял?
— Понял, сэр. Вам нужны классные рулевые. Такие, как я.
Лейтенант-коммандер фыркнул. Ну совершенно по-кошачьи!
— Посмотрим, посмотрим! Да-да! И проверим! Да-да-да! А как тебя звать, рулевой?
На Черном море звали Арлекином... — ответил, решив, что коли суждено стать рулевым, то побоку и звания и амбиции. До Ливерпуля подать рукой, так пусть же останется в памяти моряков фрегата черноморским рубахой-парнем, умеющим постоять за себя.
— Арлекин?! О-о! — О’Греди снова подпрыгнул и обратился к офицерам: — Вы слышали?! Его зовут Арлекином! Цирк! Настоящий цирк! Белый клоун, рыжий клоун. Я — рыжий? Если он — Арлекин, то, может, мне перевоплотиться в Пьеро?!
— Пьеро уже имеется, — ответил серьезно, без улыбки, — в России. Что касается цирка... Если вы командуете фрегатом так же классно, как я стою на руле, то мы заставим тевтонов кувыркаться. И подохнут они, точно, не от смеха.
— Отставить! — рявкнул О’Греди, враз став серьезным. — Пока ты не сошел на берег, пока твоя личность не установлена, ты — матрос, ты — мой подчиненный, — говорил, как вколачивал гвозди, — ты — на его величества фрегате «Черуэлл», бортовой номер Ка-четыреста семьдесят пять! Матросу от бога и короля: «Подчиняться без размышлений, всечасно и беспрекословно!»
— Слушаюсь! — даже пятками пристукнул, да вот незадача — носки: не получилось лихого удара. — Есть, сэр! — гаркнул тогда, не жалея глотки, и добавил по-русски: — ...подчиняться, но — с умом.
О’Греди почмокал губами, словно обсасывая какую-то мысль и соображая, как понимать чрезмерное усердие новоиспеченного «волонтера»: на самом деле знает дисциплину или зубоскалит над ним? Так и понял Арлекин его подозрительный взгляд, но примиряюще улыбнулся и повел плечами: мол, хоть сейчас готов заступить на руль!..
7
Фрегат вышел из последнего боя с повреждениями и не мог держать крейсерскую двадцатиузловую скорость. С увеличением хода возникала вибрация: грелся опорный подшипник левого вала, но могло заклинить и правый. Главный механик предполагал повреждение кронштейна, поддерживающего вал на выходе из корпуса.
Итак, «Черуэлл» направлялся в Ливерпуль, и командир фрегата рассчитывал затратить на переход... Точную цифру лейтенант-коммандер обещал назвать по прибытии в порт.
Северный вечер медленно катился в ночь.
Уже которую неделю грозила непогодой осень, а все лишь тужилась-пыжилась и не могла разразиться ненастьем. Кажется, вот-вот грянет! Но нет... Набухнет небо, потянет с норда холодом, и — снова туманчик зализывает волну...
Рассеянно поглядывая вокруг, новый рулевой следовал за О’Греди. Командир решил представить фрегат с лучшей стороны и потому, проходя мимо «хеджехога», замедлил шаг: пусть русский полюбуется на бомбомет, который торчал впереди и ниже орудий главного калибра, откуда началась эта экскурсия. Пожелав лично сопровождать «волонтера», О’Греди преследовал единственную цель. Хотелось приглядеться к новому человеку и, если удастся, понять его. «Что мы знаем о русских? — размышлял лейтенант-коммандер. — Помнится, тот же Маскем с презрением уверял, что Советам не продержаться и месяц. Потом дал срок до зимы, после продлил до лета, потом... Потом мы считали, что с Россией покончено, так как тевтоны вышли на Волгу и окружили Сталинград. Маскем заявил: «Снимите шляпы, господа, нам придется воевать одним: восточного союзника больше нет» А русские? О-о, взяли да устроили под Сталинградом зимний аттракцион, и тевтоны, как сказал этот парень, там помирали, точно, не от смеха. Да-да-да! Им было не до смеха! А сэр Уинстон вручил в Тегеране дядюшке Джо рыцарский меч от имени нашего короля Георга и нашего народа... Говорят, в московском парламенте сидят сплошь да рядом фермеры и шахтеры. И этот, — О’Греди покосился на спутника, — вполне может оказаться не только капитаном...»
Подумав так, О’Греди решил на первых порах, до начала чисто служебных отношений, проявить дипломатический такт и оказать внимание, гм... гостю. Тем более, симпатичному малому, а не размазне. Пусть убедится в огневой мощи «Черуэлла», который даже в нынешнем состоянии может, к-гм... постоять за себя.
Фрегат понравился — ладная штучка! Вооружение, как говорится, на уровне современных требований: главный калибр — стадвухмиллиметровые орудия на носу и корме, на баке — двадцатичетырехзарядный «хеджехог», кидающий на триста пятьдесят метров двадцатишестикилограммовые бомбы. Кроме того, там и тут, но больше в корме, — однозарядные тяжелые бомбометы. Особенно понравились сорокамиллиметровые зенитные автоматы «бофорсы» — аккуратные скорострельные пушечки. И вынесены умно — к бортам позади дымовой трубы, чтобы увеличить зону обстрела.
На крыльях «веранды», как называют англичане мостик перед ходовой рубкой, разместились двадцатимиллиметровые скорострельные «эрликоны». И-эх, «Заозерску» бы такие стволы! Будь они в наличии, глядишь — и уцелел бы старый капитан... А значит, и танкер в опытных руках. И не мотался бы он сейчас по чужим кораблям черт знает в качестве кого!.. То ли пленный, то ли действительно «волонтер»; готовлюсь стать рулевым, а могу оказаться «хид-одли» — уборщиком гальюнов: черт его знает, что может взбрести в голову этому сумасбродному ирландцу...
Море шипело за бортом и, казалось, поддакивало.
О’Греди поздно заметил, что спутник витает мыслями неизвестно где и почти не слушает объяснения. Да нет, слушает, но без воодушевления и тем более без ожидаемого восторга. Поскучнел лейтенант-коммандер и, кивнув на тонкие стволы «эрликонов», с деланной прохладцей заметил, что оные снабжены электрическими прицелами... Будущий рулевой вежливо удивился. Потом сказал:
— Меня другое приводит в умиление. Вот это... — Кивнул на мешки для отстрелянных гильз, что болтались под казенной частью. — Хозяйственно!
— Зачем пропадать добру? — буркнул О’Греди. — Цветной металл не валяется на дворе Адмиралтейства.
— Именно! Целиком с вами согласен, сэр!
— Именно... — О’Греди не мог определить, когда спутник говорит серьезно, когда подпускает шпильки. Однако в том, что нынче имеет место скрытая издевка, не сомневался. — Британию уже несколько столетий называют «мастерской мира», — пояснил внушительно, — и несколько столетий мы учились хозяйствовать. Поэтому всему знаем цену... Маскем, например, говорит, что когда «хеджехог» швыряет полтонны отличного металла, ему кажется, что из его, Маскема, кошелька летят на ветер, а вернее сыплются на дно, золотые соверены.