Правда, и для людей… Нет, вряд ли, тем более пропал-то он не на ферме, а не дойдя до нее. Или же у твари реакция заторможенная.
Он снова уткнулся в планшет, возвращаясь к строчкам.
Так, "Разве что…" и лакуна. Пробел. Вытерто. Кем вытерто? Наверное, самим Шумновым. О ком могла сказать Ольга Кимовна? С кем общался Тимофей?
Виктор постучал по экрану ногтем.
Мог это быть кондитер с фамилией на букву "П"? Тогда, наверное, вовсе еще не кондитер, а тридцатилетний парень, скорее всего, бунтарь, несмирившийся, это нынче конфетки и драже, рекомбинатор, закваска, растительные белки и полисахариды из пумпыха…
По первому времени многие пытались воевать с собственной головой, с тем, что шептало оттуда, но все быстро сошло на нет. Впрочем, он же еще воюет.
Виктор создал новый документ-вкладку, озаглавил его: "Отчет следователя Рыцева, тридцатого года от Посадки, месяц… число…"
Он набросал несколько абзацев. Прибыл. Поселился. Скупо описал Кратов. Пустота и безлюдье. И трава. Черкнул пару строк об осмотре места пропажи, один в один списав с Шумновского рапорта. Даже стыдно не было. Все равно ничего нового он написать не сможет. Камни, Провал, кратер.
Некуда деться. Загадка.
Версии: временной парадокс, мгновенная аннигиляция посредством электрического разряда, никакого Тимофея Неграша никогда не было. Остроумно, ничего не скажешь. Только не приближает к ответу.
Виктор потер лицо ладонями.
Хорошо. Попробуем с конца. "В процессе расследования, — затюкал он пальцами по виртуальной клавиатуре, — обнаружилось, что в кондитерском магазинчике рядом с вокзалом живет некто П…"
Руку свело болью.
"Птскундю, — заторопились из-под пальца к концу экрана своевольные буквы-жуки. — Нукгзлджж…". Затем палец, искривившись, сам же все и стер.
Рад? Нельзя!
Боль иглой вонзилась в нёбо, проскочила в горло, в пищевод, и только что съеденное мясо толчками полезло наружу.
Виктор, захрипев, перегнулся с кровати к полу, исторгая изо рта склизкие, какие-то серые куски. Синтетика, вот она какая в переработке.
— Б-бу-э-эээ…
Желудок сжимали спазмы, один, второй, сильнее, еще сильнее. Рвало уже пустотой, каплями желчи, обессиленым рычанием.
Виктор сполз вниз, ладонью — в серое, лицом — к ладони.
Тело вздрагивало, будто чужое, загнанное. Похрустывали позвонки. Холодок слабости тек в плечи, в колени, в низ живота.
Ему подумалось: если Вера войдет, получится некрасиво, лежу в собственной блевотине. Еще и рад. Ей останется только развернуться и уйти.
Потому что помочь она все равно не сможет. Это самое лучшее — развернуться и уйти. Можно ведь и упасть рядом.
Он с трудом повернул голову к окну. Сполохи. Дурные сполохи. Нет, мутит. Виктор закрыл глаза. Мысли потекли вялые, ни о чем.
Грудью и подбородком ощущалась твердость пола, пальцами — влажная мякоть.
Сдался ли он? Это еще как подумать… Можно ведь терпеть поражения и думать о контратаке. Осторожно. Обиняком.
Можно изучать врага. И радоваться, радоваться, улыбаться ему в зеркале: как ты там? здорово ты меня.
Ничего.
Детей жалко. Того же Василя. И Настю жалко. Им же едва ли не Бог шепчет. Вернее, они признали этот шепот Богом.
Но в перспективе?
Счастье? Бессмертие? Где они, маячат ли впереди? Ведь пустота. Пустота и смерть. После нас… после меня…
Будет ли у них новый мир? Дивный, новый? Построится ли? Построят ли им его?
Больно уж убог арсенал. По морде и в койку. Можно чередуя. Можно заменяя одно другим и отвлекаясь на мелочи. Но обязательно.
Что я, мне уже сорок два, да, я, наверное, безнадежен. Мне не хватает себя самого, этот заменитель, этот эрзац…
Нет, подумал Виктор, засыпая, мы еще поборемся.
Во сне ему казалось, что кто-то ходит по комнате, тенью, призраком, он поднимал голову, но никого не видел.
В конце концов, было темно.
Проснулся Виктор от хлопка двери внизу.
Сквозняк? Кто-то вошел? Или вышел? Он поднял голову. Затем подтянул ноги и сел, измазавшись во вчерашнем ужине. Кто бы ни шастал во сне, все оставил как есть. Только вот планшет…
А, нет, планшет, пожалуйста, у кроватной ножки.
— Э-эй! — крикнул Виктор. — Есть кто?
Никто ему не ответил.
Стоя на поддоне в душе и ловя теменем и лбом куцые водяные струйки, он подумал, что вся жизнь есть повторяемость событий. Его, Яцека, Шохонурова. Любого человека. Даже, наверное, на Земле.
Потому что каждое пробуждение — это уже повтор. Я не начинаю новую жизнь, открывая глаза, я мучим теми же желаниями и болячками, что вчера, и позавчера, и поза-поза. Мне хочется есть, мне хочется в туалет, все мои движения — повторяемые сокращения и расслабления мышц.
И голос — голос ведь тоже не оригинален.
Он не предлагает ничего нового. Я подчиняюсь с детства. Родителям, друзьям, старшим, более опытным коллегам. Поэтому подчинение у меня в крови. У всех нас. Это тоже повторяемый процесс.
Виктор вдруг потерял мысль, сморщился, пытаясь выстроить логическую цепочку. Что-то про кровь. Или нет, нет, ерунда. Про коллег?
Налившийся фиолетом грибок раздражал и сбивал с толку.
Виктор прошелся пальцем по самым жирным пятнам, выпуская присвоенную губчатой гадостью воду.
Вот так. Я рад до невозможности.
В голове было тихо, ни намека на то, что он думает что-то не то. Хотя он же как раз потерял нить, задание выполнено…
Наверху он одел высохшие брюки, сорочку, закупорился в свитер, очередной раз не найдя взглядом шляпы. Что ж, пора привыкать.
В кухне было убрано, чистый противень сох у раковины, столешница была застелена скатертью, пластиковой, ломкой, с рисунком домика среди коричнево-рыжей травы. Ни записки, ни других следов.
Виктор усмехнулся.
То ли неведомый добродетель, то ли скрытный жилец. Может какой-нибудь второй следователь?
Нет, странно.
Он взял из угла совок и пластиковую щетку, поднялся снова (что-то он сегодня только и делает, что скачет вверх-вниз) и собрал остатки ужина и мясо. По хорошему, надо было бы пройтись влажной тряпкой. Впрочем, может, позже. Не загниет, но неприятно, да, неприятно. Потом, конечно, мумифицируется.
Виктор выкинул собранное в ящик на заднем дворе.
Шелестела трава. Он постоял, глядя на нее, на вывернутый только что, уже желтеющий клок. Подумал, что здесь все так, все желтеет и высыхает. Нет микроорганизмов. Нет разложения. Ничего нет.
Есть мертвецы и пыль.
Город опять был пуст. Вышагивая, Виктор щурился на окна. Пой, кричи, бейся в кирпичные стены — вряд ли кто-то появится, чтобы посмотреть на дурака.
Посмотрите на дурака-а!
Страх одиночества и смерти повалил его на асфальт. Он засучил ногами, тело заколотило крупной дрожью. Господи, господи, избавь, пожалуйста, я хочу, я желаю. Посмотри на меня, господи! Ну, найди меня за двенадцать световых!
Закровили в исступлении разбитые о кирпич костяшки, слезы сами потекли по лицу, а в голове молчали, в голове не наказывали, и от этого становилось еще страшнее.
Потом Виктор вспомнил, что его ждут. Провал, лебедка, растворившийся на пустом месте Неграш. Да, у него есть дело. Дело необходимо расследовать.
Он поднялся и долго стоял, прислонившись к пыльной стене. Все, сказал себе, все. Концерт окончен. Я рад. И, пошатываясь, побрел по улице, надеясь, что кто-то в нем автоматом знает, куда идти.
Слезы высохли. Все сохнет.
Равнодушная пустота обволокла душу. Я хожу по кругу, бултыхались мысли, борюсь, отчаиваюсь, снова борюсь, а затем становится все равно. Проходит какое-то время…
И все повторяется.
Я думал о повторении там, под душем, открылось ему. Что если цикличность, и сон цикличен, и бодрствование, то тварь как-то подчиняется этому циклу. То есть, если работает подсознание… Что следует?
Изобретать технику жизни во сне?
Ноги вывели его к привокзальному кафе. Он не ожидал, застыл перед витринным стеклом, чувствуя, как подступает тошнота к горлу. Черт, он же выблевал все. Откуда еще-то? Или это как раз от голода?
За витриной махал ему рукой повар-усач.
Колокольчик, казалось, оглушительно вздребезгнул. Виктор прошел к стойке, кривясь на пустоту столов.
— Здравствуйте, — повар, улыбаясь, коснулся его рук своими. — Сижу здесь, кукую, никого не вижу, а тут вы. Вас покормить?
Виктор уклончиво мотнул головой.
— К вам что, никто не ходит?
— А кому здесь ходить? — оглянулся усач.
— Центральная улица, вокзал, и некому?
— Эх, новый вы человек… Три года вокзал строили, такую махину… — Повар вдруг замолк, уставясь куда-то внутрь себя пустеющими глазами.
Виктор вздохнул.
Лицо у повара было смуглое, костистое, нос с горбинкой, усы — пушистые. На правой скуле желтел заживающий синяк.
И он — тоже, подумал Виктор. Бунтует, соглашается, ходит по кругу.
— Простите, — ожил усач, словно забыв, о чем говорил до этого. — Хотите яичницы?
— Давайте, — решился Виктор.
— Тогда пойдемте на кухню, а? — виновато сморщился повар. — Честное слово, не люблю пустого зала. Расстраиваюсь.
Через скрипучую дверцу Калеб (да, Калеб, вспомнил Виктор) привел его в помещение за стойкой, центром которого выступала монструозная электрическая плита в пятнах разномастных варочных поверхностей. За плитой прятались раковины, шкафы и посудные полки. На дальней стене висели кастрюли и сковороды.
У окошка в зал имелся закуток с ковриком на полу, стулом и несколькими рядами пластиковых картинок, приклеенных к стене так, чтоб не видно было посетителям. На картинках сидели, стояли, изгибались обнаженные женщины.
— Вы не смотрите, это так, — смутился усач, когда Виктор наклонился, оценивая живописные позы. — Это когда делать нечего. То есть… Я, конечно, ничего не делаю, я просто смотрю, это красиво, вы не поймите… Ай, что я вам!..
Он махнул рукой (скорее, на свое косноязычие) и ушел к плите.
Женщины на картинках были все незнакомые, были и худенькие, и полноватые, молоденькие и за сорок, рыжие, в веснушках, темненькие и светленькие.
Виктор подумал: Кратовские.
Галерея поварских побед. За двадцать семь лет, наверное, победы случились не по одному разу. Приличное количество.
— Тут у вас, пожалуй, за полсотни, — сказал Виктор.
— Сорок семь, — вздохнул Калеб. — Только не хочу уже. Не любовь это. Механический аттракцион. Не хочу. Только разве…
Он замолчал, опустил на нагретую сковороду два белых кубика, и они, шкворча, истаяли в овальные лепешки с правильной формы желтком в середке.
— Что вы тогда здесь делаете, если никто не ходит?
— Работаю. Это моя работа — повар в кафе.
— А-а-а.
Виктор присел на корточки, рассматривая нижний ряд картинок.
Ему вдруг показалось… Нет, не показалось — второй с краю через голое плечо улыбалась Вера. Красивая грудь. Бедро. Бугорок лобка.
Серо-зеленый взгляд дразнил и обещал.
— А с Верой вы тоже? — напряженным голосом спросил Виктор.
— А что? — повернулся Калеб. Наклонив сковороду, он дал яичнице соскользнуть в тарелку. — Она ничем не лучше других.
— Ясно.
Виктор поджал губы. Посмотрел еще и, не выдержав, толкнул дверь в зал.
— А яичница? — крикнул ему Калеб.
— Извините. Меня ждут.
Пустые Кратовские улицы пали под ноги.
Горечь стискивала сердце: она тоже, она тоже, может, не с одним даже поваром. Конечно, за два… Нет, сколько ей? Она говорила, что тридцать пять. Или не говорила? Нет, родилась здесь, значит, около тридцати. Все равно, пусть десять, пятнадцать лет…
Виктору сделалось худо, а потом ожила тварь в голове и добавила, плеснула боли в рот, в зубы, в глаза, опрокинула, он попытался встать и упал обратно, потом пополз, ушиб колено, стукнулся лбом о какой-то штырь, повторяя про себя: "Я на расследовании… Я на расследовании… Я рад…"
После уже совершенно не хотелось вставать. Почему-то ныл средний палец на правой ноге. Совсем уж ни к чему. Белесое, тесно заполненное облаками небо казалось перевернутой кастрюлей с выложенными параллельными рядами макаронами. Призрак солнца за ними вполне мог сойти за тающий кусок масла. Где только ему прорваться и закапать?
Все, лежу здесь, решил Виктор.
Надо было про Магду спросить. Она-то наверняка… Или тоже?
Боль запульсировала в голове, подталкивая встать. Шевельнешь рукой — и она меньше, подтянешь колено — и она отступает, прячется, рычит издалека, сядешь — совсем хорошо. Только противно. Сдался. Проиграл. Рад.
Хотел-то совсем другого.
Вот шляпу хотел, и где? Воруют в пустом городе, вот что.
У Провала Виктор в третий раз в Кратове увидел близко больше двух человек. На камнях сидели Шохонуров, незнакомый угрюмый мужик и Яцек. Даже как-то тесно стало. Рядом с уже установленной лебедкой желтела страховочная сбруя.
— Извините, — сказал Виктор, пожимая руки, — проспал. Хорошо, что не ушли.
— А тут и захочешь, не уйдешь, — пробурчал незнакомый мужик, потирая грудь.
— Уже?
— Покатало немного, синяки да душевные раны. Подумать, зараза, не дает, — мужик качнулся, скривился и встал. — Подай вон жилет.
Виктор поднял сбрую.
Мужик заставил продеть в нее руки, отстегнул ножные ремни, завел через промежность широкую лямку.
— Яцек, ты давай учись, — сказал он сидевшему с отсутствующим видом мальчишке, — крепи ремни, а я пока трос в петли заведу.
Яцек подошел. Шохонуров смотрел с камня.
— Ты только это, не убей следователя, ага? Чтоб не выскользнул.
Яцек кивнул.
Он медленно защелкнул карабины у Рыцева на груди, вяло подергал, подтянул, перекинул и зафиксировал лямку на поясе, наклонившись, завозился с ножными ремнями. Как вареный, подумалось Виктору.
— Чего такой? — спросил он.
— Не спал, — Яцек поднял голову. — Вообще не хочу, хорошо?
— Говорить?
— И говорить, и вообще.
Ершистый, подумалось Виктору. С чего? Обожгло: может Настя мать ему, а я…
Мужик дохнул в ухо, продел в петли на плечах и на поясе вдвое сложенный шнур, протащил змеей, за спиной клацнуло.
— Порядок.
— Ну, следователь, теперь иди на край, — поднялся с камня Шохонуров.
— Вы меня только это… помедленней, — опасливо произнес Виктор.
— А быстрее не получится, — Шохонуров взялся за ручку лебедки. — Если быстрее, то механизм стопорит.
Близкий Провал дышал теплом. Внизу темнели ломкие на взгляд карнизы и уступчики, чередуясь с гладкими, почти вертикальными отрезками. Дно то проступало, пузырясь валунами, то скрывалось за наплывами странной дымки.
Виктор казался себе космонавтом перед шагом в космическую пустоту. Жилет как скафандр, фал страховочный.
— А шнура хватит? — обернулся он.
— Хватит, — сказал мужик. — Сто метров. Шестьдесят и сорок, чтобы побродить. Так что с запасом. На вот.
Он пристегнул на карабин ножны с коротким ножом.
— Зачем это? — удивился Виктор.
— Это на всякий случай. Шнур обрежешь, если что.
Виктор присел.
Ком травы, словно рыжий парик, полетел из-под ноги вниз. Пропал, показался, снова пропал.
— Эй-эй, — остановил Виктора Шохонуров, — когда все осмотрите, дерните два раза. Или мы через полчаса сами.
— Хорошо, — кивнул Виктор. — Что ж…
Он осторожно спустил в пустоту ноги.
Край Провала поплыл вверх. Шнур зашуршал, истираясь о желобок в камне. Виктор оттолкнулся от стенки рукой. Его слегка развернуло, качнуло, закручивая. Слева проскочил выступ. Жилет обжал ребра.
— Ну что? — возникла над кромкой голова мужика. — Нормально?
— Ага. Дыхание только… теснит.
— Это нормально, это от высоты. Ладно.
Голова исчезла.
Ладно? Ну, ладно так ладно. Я рад. Виктор пошевелил ногами и сосредоточился на спуске. Коричнево-серый камень, уходя из-под живота вверх, посверкивал жилками минералов.
А ему, значит, вниз, вниз.
Пальцы сами цеплялись за сколы и трещинки — исключительно подержаться, в иллюзии, что если что, вот она — возможность закрепиться и не упасть.
Лебедка работала рывками.