— Нет-нет, Александр Викторович, — поспешно отозвалась сестра милосердия. — Я, наверное, пойду убирать в перевязочной.
— Конечно.
— Госпожа баронесса, да зачем же вам самой убирать, прикажите, и я все мигом сделаю, — услужливо затараторил Барнес, но расстроенная девушка не обратила на него внимания.
Когда Будищев появился в расположении своей части, позиции были уже готовы. Солдаты и офицеры, порядком уморившиеся за выдавшийся столь насыщенным день, отдыхали. Артельщики заканчивали приготовление пищи, и по лагерю разносился специфический запах вареной баранины. Чуть поодаль устроились моряки и ездовые тачанок, к которым и направился Дмитрий.
— А вот и вы, вашбродь, — встретил командира Егорыч, хлопотавший у самовара. — Чаю будете?
— С пряниками? — ухмыльнулся прапорщик.
— А то!
— Тогда наливай.
Пряников у ездового, конечно, не было, зато нашлось несколько не совсем еще черствых туркменских лепешек, купленных перед самым началом похода. Получив одну из них, Будищев по-братски отломил половину Шматову. Затем положил на свою часть кусок колбасы и с аппетитом вгрызся в полученный бутерброд, время от времени отхлебывая маленькими глотками ароматный чай.
— Ништяк! — похвалил он, утолив первый голод.
— На здоровье, вашбродь, — правильно понял его ездовой.
— Федя, а ты чего куксишься? — повернулся Будищев к денщику, отставившего лепешку в сторону и без энтузиазма мусолившего сухарь.
— Да не хочу я, — вяло ответил тот.
— С чего это?
— Не нравятся мне эти лепешки.
— Фигасе, — хмыкнул прапорщик, — в Бами хомячил за милую душу, а тут корчишь из себя не пойми чего!
— Так ен узнал, как здешние женки тесто месят, — хохотнул Егорыч.
— В смысле? — удивился Дмитрий.
— Да ладно вам! — пошел пятнами Федька.
— Ну-ка подробнее с этого момента!
— На чреслах они хлеба замешивают! — с отчаянием в голосе ответил денщик, поняв, что от него не отстанут.
— Где?
— Ну вот тута, — охотно показал на себе ездовой.
— На ляжках, что ли? [1]
— Ну да.
— И в чем проблема? — пожал плечами прапорщик, делая себе очередной бутерброд.
— Ой, — схватился за рот молодой матрос и бросился прочь, под смешки более опытных товарищей.
— Ладно вам! — прервал неуместное веселье командир. — Те у кого желудок слабый, пусть сухари едят. Их-то хоть нормально выдали?
— А как же, — охотно ответил Егорыч. — Интенданты расщедрились ажно по фунту в рыло. И круп двадцать четыре золотника [2]. Ешь, не хочу! Хорошо хоть казачуры овечек пригнали. С мясным приварком, глядишь, ноги-то не протянем.
— Н-да, началась осада, — мотнул головой Дмитрий. — Ну ничего, мы тут несколько мешков пшеницы надыбали. Надо мельницу поискать, глядишь, с мукой будем.
— Лучше ее коням. А то им всего по гарнцу[3] овса выделили. Хорошо хоть саману[4] тут вволю, можно подмешивать.
Судя по убежденности Егорыча, он и впрямь считал, что лошадям корм нужнее, а люди и так перебьются. Стоит ли удивляться, что высокое начальство думало точно так же. Это была одна из тех вещей, к которым Будищев так и не смог привыкнуть в этом времени, несмотря на весь свой цинизм. Впрочем, сейчас ему было не до этого. Подкрепившись и обогревшись, он вышел наружу, чтобы проверить все ли в порядке.
Пройдясь по позициям и убедившись, что пулеметы вычищены и смазаны, огневые точки оборудованы, лошади накормлены и убраны от греха и шальных пуль подальше, Дмитрий остановился рядом с вышедшим покурить солдатом из Самурского полка. Тот, заметив офицера, вытянулся, и хотел было рапортовать, но прапорщик остановил его.
— Не мельтеши!
— Слушаюсь, вашбродь.
— Как там текинцы?
— Скачут ироды вокруг лагеря, но близко не подходят, — словоохотливо отвечал солдат, обрадовавшемуся возможности почесать язык. — Бывает, стрельнут издали и назад. Боятся, значит.
— Чего боятся?
— Как чего? Известное дело, чичас антиллеристы пушку развернут да и вдарят. Только шерсть в разные стороны и полетит!
— А это что за писк? — прислушался Будищев.
— Из-под сарая-то? Там сука со кутями [5] сховалась, потом или убежала, или прибили. Вот он и пищит, мамку зовет.
— Ничего себе, — заинтересовался Дмитрий, и полез посмотреть.
Под глинобитным сараем и впрямь оказалась нора, из которого остро пахло псиной. Похоже, там и было логово неведомой собаки, так не вовремя разродившейся. Хотя сейчас в нем оставался только один щенок, наивно смотревший на человека одним глазом. Второй у него, судя по всему, залип от слизи. Бедолага был очень худ и дрожал от холода, но не решался подползти к офицеру и только обреченно поскуливал.
— Пропадет животинка, — довольно равнодушно заявил самурец. — Придавить бы его, чтобы не мучилась.
— Сейчас я тебя самого придавлю! — неожиданно сам для себя вызверился Будищев.
— Так точно, ваше благородие! — гаркнул солдат и застыл с тем тупым деревянным выражением лица, какое бывает у нижних чинов при виде высокого начальства, от которого они не знают что ожидать.
Однако кое в чем вчерашний крестьянин был прав и в глубине души Дмитрий это понимал. Если мать не сыщется, а она, скорее всего, погибла, то щенку не выжить. Разве что найдется добрая душа, у которой достанет терпения и времени ухаживать за ним. В противном случае, эта едва теплящаяся жизнь скоро покинет тщедушное тельце, поставив точку в недолгом существовании. Надо было что-то делать, и Будищев решился. Подхватив маленький дрожащий комочек шерсти на руки, он сунул его за пазуху и решительно направился в лагерь.
Люсия Штиглиц сидела рядом с Катей Мамацевой в отведенной им кибитке и горько плакалась товарке.
— Ты не представляешь себе, какой он негодяй, — всхлипывала она.
— Поверь мне, милая, вполне представляю, — сокрушенно вздохнула молодая женщина, гладя подругу по волосам.
— Нет! — нелогично возразила уязвленная до глубины души баронесса. — Он пришел, весь такой любезный и смотрит, будто я ему небезразлична, а его люди тем временем мешки воруют… подлец!
— Все они таковы, — вздохнула двадцатилетняя сестра милосердия с видом познавшей жизнь матроны и матери многочисленного семейства.
— Да что он вообще о себе думает? Бастард, невежа, мужик!
— Вот и забудь о нем. Есть масса прекрасных молодых офицеров хорошего рода, которые были бы счастливы, обрати ты на них хоть маленькую толику своего внимания. Взять хотя бы этого милого хорунжего, как его?
— Бриллинга? — переспросила Люсия, мгновенно перестав плакать. — Благодарю покорно!
— А что? — удивилась подруга. — Он хорошего рода, отнюдь небеден, со связями в обществе. Да, он был вынужден выйти из гвардии, но что с того? Вот отличится в бою и вернется в свой полк в сиянии славы…
— Негодяй еще хуже Будищева! — отрезала девушка.
— Откуда ты знаешь? — насторожилась мадам Мамацева.
— Он ухаживал за мной в Петербурге и даже был принят в нашем доме.
— Ты мне раньше об этом не рассказывала, — в голосе Кати явно прозвучала нотка обиды.
— Мне было стыдно, — призналась Люсия. — Брат говорил мне, что Бриллинг человек пустой и с дурной репутацией, но я тогда никого не слушала.
— И чем же все кончилось?
— Ничем. Мой отец узнал о его некоторых неблаговидных поступках и отказал ему от дома. Тогда он стал злословить в обществе на мой счет. К счастью, брат в то время уже был переведен в Туркестан, иначе непременно случилась бы дуэль!
— Ах, как это романтично! — зажмурила глаза от удовольствия сестра милосердия. — Мужчина вступился за честь дамы…
— Что ты такое говоришь?! — возмутилась Люсия. — Не хватало еще, чтобы этот негодяй убил моего Людвига!
— Да, такое тоже бывает, — вынуждена была согласиться Катя.
В этот момент, из-за полого кибитки кто-то громко спросил подозрительно знакомым голосом:
— Милые дамы, к вам можно?
— Это он! — сразу же узнала его Мамацева и лицо ее расплылось в слащавой улыбке.
— Кто, он? — не поняла Люсия.
— Будищев, конечно же, — хмыкнула подруга. — Вероятно, он пришел объясниться с тобой.
— Сейчас я ему все скажу! — взвилась баронесса, и хотела было выйти, с тем, чтобы немедля выполнить свою угрозу, но на пути ее несокрушимой стеной встала мадам Мамацева.
— Ты не можешь…
— Еще как могу!
— Ты не можешь, выйти к нему в таком виде! Посмотри на себя, волосы растрепаны, глаза заплаканы… Нет, это решительно невозможно! Сначала ты умоешься и приведешь себя в порядок, а уж затем можешь высказывать ему все что тебе заблагорассудится!
— Пожалуй, ты права, — вынуждена была согласиться барышня.
— Отправляйся за занавеску, а я, тем временем, займу нашего гостя.
— Дамы, вы вообще живы? — с некоторым сомнением переспросил Будищев, не зная как истолковать упорное молчание, соединенная с непонятной суетой.
— Одну секундочку, Дмитрий Николаевич, — проворковала Катя медоточивым голосом. — Мы немного неодеты. А вы что-то хотели?
— Прошу прощения, — смутился прапорщик. — Я не стал бы тревожить вас, но у меня срочное дело к Люсии Александровне.
— Вы знаете, мадемуазель Штиглиц очень устала. И я даже не знаю, сможет ли она вас принять… или это вопрос жизни и смерти?
— Можно сказать и так, — хмыкнул Дмитрий. — Мне можно зайти?
— Да-да, конечно, то есть нет, мы не… ну вот вы уже зашли!
— Добрый вечер, Екатерина Михайловна, — почтительно поклонился вошедший к ним Будищев.
— Ах, какой вы все-таки коварный мужчина, всегда умеете застать нас, слабых женщин, врасплох!
— И в мыслях не было, — улыбнулся моряк, разглядывая внутренне убранство, пытаясь при этом понять, куда делась Люсия.
— Что вам угодно? — появилась из-за занавеси баронесса.
Волосы ее покрывал белый сестринский латок с красным крестом, лицо умыто, а горевшие яростным огнем были готовы испепелить негодяя, имевшего наглость заявиться к ней, будто имел на это право.
— Как я и сказал госпоже Мамацевой, вопрос жизни и смерти, — ничуть не смутился Дмитрий.
— И чьей же? — не предвещавшим ничего доброго тоном, поинтересовалась Мадемуазель Штиглиц, явно давая понять, что коли речь о самом Будищеве, то уж она и пальцем о палец не ударит для его спасения.
— Вот, — просто ответил прапорщик и достал из-за пазухи, спасенного им щенка.
Бедняга тут же проснулся и заскулил, протестуя против того, что его вытащили из тепла.
— Что это, — едва не взвизгнула Катя, — крыса?
— Сами вы, — едва не сорвался на грубость Дмитрий, но тут же спохватился, и самым любезным тоном поведал историю найденыша: — Это щенок алабая — местной породы собак. У него погибли мать и все братья, и теперь он остался совсем один. Видит Бог, я взял бы его себе, но он очень слаб и я не смогу о нем позаботится.
— И что же вы хотите? — пролепетала Люсия никак не ожидавшая такого поворота событий.
— Вы добрая и нежная! — убежденно заявил ей Будищев. — И если кто-то и может спасти это невинное существо от неминуемой гибели, то только вы!
— Я?!
— Конечно!
— Но я даже не знаю, что с ним делать!
— То же что и с прочими страждущими. Заботиться. Ухаживать. Кормить. И если получиться, любить.
— Боже, какой он маленький и слабый, — воскликнула растроганная Люсия взяв маленькое существо на руки.
— И наверняка блохастый, — не преминула заметить Катя.
— А еще голодный, — добавил Дмитрий. — У вас есть молоко?
— Есть, правда, совсем чуть-чуть.
— Ему много не надо, — мягко улыбнулся Дмитрий. — А завтра я обязуюсь с лихвой возместить все ваши потери.
— Интересно, где вы его возьмете? — не смогла удержаться от возражения мадам подполковница.
— Для такого дела, я всех верблюдиц в отряде выдою, — ухмыльнулся прапорщик, после чего подмигнул и добавил вполголоса: — а если понадобится, то и верблюдов!
После первой кровопролитной стычки под стенами Геок-тепе между противоборствующими сторонами наступило затишье. Текинцы подсчитывали потери и хоронили убитых, а русские ждали подхода основных сил, и потому активных действий не принимала ни одна сторона. Лишь изредка вспыхивающие перестрелки между аванпостами напоминали, что война продолжается. Однако долго так продолжаться не могло и на четвертый день, когда все части Закаспийского отряда достигли лагеря и соединились, Скобелев предпринял очередную рекогносцировку.
В пять часов утра из Егин-Батыр-кале выступили два батальона пехоты, рота саперов, команда охотников, три сотни казаков и две артиллерийских батареи: четвертая «легкая» подполковника Мамацева и третья «Подвижная» штабс-капитана Михайлова. Подвижные батареи появились в отряде перед самым походом и заслуживают отдельного небольшого описания. Вооружены они были устаревшими пушками, снятыми с вооружения и предназначались для непосредственной поддержки войск. Офицеров и фейерверкеров собирали, что называется, «с бору по сосенки» где только можно, от запасных бригад, до крепостной артиллерии. Рядовые канониры были под стать им, зарядные ящики и прочее изготовляли на месте. В результате получилось серьезно усилить артиллерийскую составляющую отряда, как это было принято говорить, «без особого убытка для казны». Ну а то, что орудия были старыми, так у текинцев не было и таких.
Будищев с митральезами на сей раз оказался в резерве, и теперь мирно сидел в своей пролетке, морщась от звуков марша. Генерал Скобелев был верен себе и выступил в поход под звуки оркестра. Трубачи первое время играли вполне сносно, выдувая из своих медных инструментов одну мелодию за другой, но вскоре устали и бодрый полковой марш стал больше походить на непонятную какофонию.
— Когда же вы, блин, замолкните? — беззлобно ругнулся он в сторону музыкантов.
— А чего? — удивился неразлучный со своим хозяином Шматов. — Красиво ж играют…
— Очень, — буркнул в ответ прапорщик и отвернулся, чтобы не поддерживать разговор.
— Ага, — продолжал как ни в чем не бывало денщик. — Я страсть люблю музыку. Чтобы значит барабаны и трубы, и …
— И бабалайки с гармошками, — сердито перебил его Дмитрий, поняв, что Федька не уймется. — Ты молока в санчасть отнес?
— Куды?
— На кудыкину гору, блин!
— Госпоже Штиглицевой? — сообразил парень. — А как же, все чин по чину, в лучшем виде. Они еще велели поблагодарить, а госпожа Сутолмина, то есть, Мамацева, изволили сказать, мол, ходят тут всякие, я то есть, а потом…
Что было потом Шматов рассказать не успел, поскольку на горизонте то и дело стали появляться текинские всадники. Видимо в Геок-тепе заметили выход русской колонны из лагеря и послали разведчиков выяснить, какого рожна надобно гяурам с утра пораньше.
— Гляньте-ка, вашбродие, сколь басурман, — указал на вражеские разъезды сидящий на козлах Егорыч.
— Да и хрен бы с ними, — зевнул не выспавшийся Будищев.
— А ну как соберутся большой толпой, да налетят? — опасливо поежился, мгновенно сменивший тему Федька.
— Нет, не станут они собираться, — не согласился с ним ездовой. — Научены уже пушкарями. Будут опаску иметь, иначе их враз накроют этой, как ее, шрапнелей!
— Одни стратеги кругом, — страдальчески поморщился Дмитрий. — Даже послать некого.
— Что? — переспросил не расслышавший его Шматов.
— Боже, куда я попал, где мои шмотки?!
Часам к одиннадцати утра русская колонна добралась до укреплённого аула Янги-кала, лежащего в двух верстах от самого Геок-тепе и служившего для крепости форпостом. В обширных садах, окружавших аул со всех сторон, засело множество текинцев, время от времени постреливавших в нашу сторону. Заметив это, Скобелев немедленно приказал отправить против них охотничью команду и спешенную сотню оренбургских казаков, поддержанную двумя орудиями подвижной батареи. Между противоборствующими сторонами тут же завязалась ожесточенная перестрелка, изредка прерываемая пушечными залпами.
Еще больше текинцев тем временем собрались рядом с самим Геок-тепе. Было видно, как к гарцующим на своих горячих конях всадникам с крепостных стен обращаются муллы, а те время от времени восторженно кричат, потрясая оружием и стреляя в воздух.