Татьяна Кигим
Страшный Жуткий Подвал
Не помню, сколько мне было, когда меня впервые туда отправили, но с тех пор, как себя помню, я уже не пытался убежать из подвала. То есть он существовал как бы всегда — как папа, мама и брат на Новый Год. Даже Кристина появилась потом, ее появление я прекрасно помню, а вот появление в моей жизни Страшного Жуткого Подвала — нет.
Наверное, наиболее верной аналогией было бы чтение: я помню себя с трех лет, но не могу вспомнить, как я учился читать. Мне кажется, я умел это делать всегда — так же, как передвигать машинки, или складывать кубики, или подносить ложку ко рту. И книги, которые я больше всего любил, были старые, потрепанные, зачитанные до невозможности — «Том Сойер» или «Сказки народов мира»: бабушка рассказывала, что их читала еще моя мама — когда, конечно, ей было интересно все это читать. Были книги и глянцевые, новые, с цветными картинками, но мне они нравились меньше; не было в них, знаете, чего-то такого… книжного, настоящего. Они пахли типографией, а я любил — чтобы пахли книгой и пылью. Может быть, потому, что все старые книги и подшивки журналов в подвале пахли по-настоящему — прошлым.
В любом случае, «Азбуки» или «Колобка» среди моих книг точно не было, они, вероятно, остались в совсем глубоком младенчестве. Я не помню времени, когда я не умел читать. Это как воздух; как подвал.
Да, так он и назывался — Страшный Жуткий Подвал. Не знаю, кто придумал ему такое название, может быть, мама или, скорее, папа, а вероятней всего — кто-то вроде вечно пьяного соседа Васяти, развалившегося в нашем обтрепанном кресле с тошнотворно дымящейся сигаретой. Так и помню, как он кривится своей подлой улыбочкой и свистит сквозь выбитые зубы: «…а не то мама отведет маленького мерзавца в тот самый Страшный Жуткий Подвал!». (Вот бывает, заметьте, замогильный шепот — так вот, это был самый настоящий замогильный свист). А может, я сам сочинил название своему почти что постоянному местопребывалищу, но в любом случае, что касается истории происхождения данного топонима — вряд ли мне кто-нибудь о ней расскажет.
Кто знал, во всяком случае, давно умер.
Не умер Энтони, мой старший брат с американским именем, но он в то время, когда я сидел в подвале, был в Америке. Он и сейчас в Америке.
А подвал… что ж, подвал исчез, когда на месте старых девятиэтажек строили новый жилой микрорайон. Но эта история моего личного конца света относится к тому времени, когда наша розовая девятиэтажка была еще совсем новым, пахнущим свежей штукатуркой и современным до невозможности зданием. Например, его сдавали с уже имеющимся узлом интернета. То есть был наш дом тогда до ужаса современным. И это было как раз пред затмением — весьма знаменательное, я бы сказал, явление почти что символического значения, — и было мне шесть с половиной лет.
Но в подвале, вы знаете, свет был.
Там вообще много чего было.
—… подлец, скотина, ублюдок, иуда, мерзавец, сучара, щенок, негодяй! — от визга мамы закладывало уши. Мама кричала так складно, что я даже подумал, что она сочиняет стихи. Я и сам сочинял; но дядя сказал, что поэты нам в семье нужны не очень, тем более плохие. (В шестнадцать я, правда, опять принялся за старое — и убедился, что дядя был прав).
Мама орала, волоча меня по коридору к лестнице, больно вывернув мне руку и даже не давая подняться на ноги; надсадно орала пятимесячная Кристинка. Наверное, ей тоже не было удобно под мышкой у мамы, тем более что бутылочка, из которой она сосала смесь минуту назад, закатилась за холодильник. Мне стало стыдно, что из-за меня не покормили сестренку.
Щекотал ноздри резкий аромат разлитого коньяка; на мамины вопли из соседней квартиры выбежал матерящийся Васятя со своей оглушительно лающей псиной; Кристинка уже просто захлебывалась, а внизу начала ругаться баба Клава. Как обычно — на «всяких уродов, жить не дают спокойно, изверги…». Весь дом проснулся: соседи орали, внизу кто-то стучал в потолок, а кто-то требовал вызвать милицию.
Я, конечно, молчал, и без меня воплей в этом доме хватало. Мать протащила меня по лестничному пролету, на щеке появилась ссадина, а коленки, похоже, были разбиты о бетон в кровь. Поскользнувшись на площадке, мать выронила сверток с ребенком на пол, Кристина заорала совсем дико, и я, подхватив сестру на руки, рванул вниз со всей возможной скоростью, еще успев заметить в глазах матери что-то вроде растерянности. За нами она не гналась, я только услышал, пробежав пять пролетов, как она устало говорит соседям: «Пошли на хер, суки поганые… мои дети». А потом я вывалился в подвал, вбежал в наш «закуток», захлопнул за собой дверь и сел на пол. Кристинка почти успокоилась, но очень больно ерзала по моим разбитым коленям. Но сил переложить ее на пол не было. Я откинулся к стене. Сердце выскакивало из груди. Обиды не было, только недоумение: ну ведь ничто же не предвещало такого скандала!
Да, я таки снова попал в этот Страшный Жуткий Подвал (хотя в шесть лет он уже не казался мне ни жутким, ни страшным… я же еще не знал, как он оправдает свое название). Да, снова попал в этот чертов подвал, хотя еще утром был уверен, что после вчерашнего «выходи и иди ужинать, бездельник» я не попаду в сюда как минимум неделю. Накануне у родителей было прекрасное настроение, они сидели за столом с Игнатием Валентиновичем. Я его не любил: однажды услышал, как он пробормотал про моих родителей «крысы несчастные…». А меня он почти открыто называл крысенышем. А мой дядя этого Игнатия Валентиновича называл не иначе как «чмо тощавое». Но родители с ним пили, запершись в комнате, а я спокойно читал «Одиссею капитана Блада». Жаль, книга осталась наверху. Я вздохнул.
Нет, похоже, судьба не была сегодня ко мне благосклонна. Книгу не взял, колени ободрал. И надо же было спалить этот злосчастный кипятильник! За пять минут до первого маминого вопля я как раз проводил научный эксперимент на основе подаренного братом «Набора юного химика». Инструкции там были на английском, словарный запас иняза в шесть лет у меня был небольшой, поэтому неудивительно, что я мог чего-то перепутать. И когда повалил резкий едкий дым (а ведь детские наборы теоретически не могут содержать потенциально опасных веществ… ну да чего не под силу юным химикам?), я напрочь забыл о том, что на кухне кипятится вода.
Отца дома не было. Отец, конечно, сразу бы дал мне по шее за опыты с кипятильником. Он мне уже запретил включать газ и электрочайник, и вообще прикасаться к имеющейся у нас бытовой технике, а вот про кипятильник не упомянул. Кипятильника у нас не было, и папа, вероятно, не предполагал, что я возьму его у бабы Клавы.
В общем, пока я в своей комнате пытался ликвидировать последствия опыта, а в гостиной голосами героев какого-то сериала бубнил телевизор, вода в кастрюльке неотвратимо выкипала. Оставалось надеяться, что мать по-прежнему, как четверть часа назад, валяется в бигудях на диване, листает журнал и смотрит сериал краем глаза. Но на долгое время рассчитывать не стоило. Я спешил.
— Виталий, чем это пахнет? — подозрительно окликнула мама.
Как вы понимаете — не успел… Когда я влетел в кухню, под потолком уже стлался сизый дым. Я закашлялся. Кипятильник покрылся черным нагаром, сквозь трещины просвечивало раскалено-алым: словно кровь сквозь обгоревшую кожу умирающего в ожоговом… Эта дикая аналогия, невесть откуда взявшаяся (вероятно, из того же телевизора), да еще писк явившейся «эсэмэски» — последнее, что я запомнил перед тем, как мать фурией влетела на ту же злополучную кухню…
— Мама, я больше не буду! — заорал я.
… Подвал, как я уже говорил, в то время появлялся в моей жизни наподобие соседа Васяти — с известной долей регулярности. Хотя подвал чаще.
Так что я не особо расстроился, а сел в своем любимом углу, баюкая Кристинку. Очень жаль было только «Капитана Блада».
Если точно, это был не совсем угол. Это был промежуток между двумя стеллажами ровно в центре стены. Небольшой промежуток — как раз хватало уместиться. Напротив была дверь, и, может, потому я так любил этот «пятый угол», что мог оттуда смотреть на нее в надежде, что вот сейчас она отопрется… и войдет мама, или папа, и мы пойдем наверх, домой.
Еще в этом углу очень удобно было читать, и всего-то надо было протянуть руку направо или налево, чтобы взять с нижней полки очередной номер старых журналов. Там была «Техника молодежи», «Искатель», «Юный техник» и еще много всего, что когда-то выписывал мой папа. Когда ему это было еще интересно. А сейчас они пылились в подвале, и мне это очень нравилось. Особенно учитывая, что «Капитан Блад» остался наверху, раскрытый как раз на том самом интересном месте, которое всегда самое интересное, когда тебя отрывают от пиратов и мушкетеров…
В общем, особо я не скучал.
В подвале можно было читать.
В подвале можно было играть. Мама не запрещала брать с собой игрушки, и почти все имеющиеся у меня вещи — от сломанной полицейской машины до гальки с Черного моря (выменял у Васяти на большой гвоздь и три огромные пуговицы) — хранились в подвале. Хорошо, что их было немного, потому что, хотя места было достаточно, даже чтобы ходить, но все-таки каждый метр использовался рационально — чтобы вместилось все. Даже в железную бронированную дверь были впаяны крючки, на которые я вешал свою куртку или шубу, если в подвал мне случалось отправиться зимой или осенью.
Конечно, вы скажете: какая игра мальчишке без друзей? Но ведь и наверху я играл все чаще один, или с Васятей… На дворе я бывал редко, друзей у меня не было, к чужим детям я тянулся, но в то же время их как-то сторонился… В садик я не ходил, и в школу тоже. В сентябре по чьей-то жалобе к нам пришел инспектор из отдела опеки, и долго говорил с мамой и папой. Они ему отвечали очень резко и зло. Инспектор говорил, что сентябрь, и что хотя ребенку (то есть мне) шесть с половиной, но можно взять в интернат, и у родителей одной обузой станет меньше, а меня будут кормить и воспитывать.
Мама закричала на инспектора, папа сказал, что сейчас возьмет из сейфа ружье и пристрелит гада, а Васятя сказал, что пойдет за обрезом и притащит псину, чтобы труп не выносить. Инспектор побледнел, собачьим кормом он становиться не желал, а тут еще и я возмутился: сказал, что меня кормят, и если бы еще иногда шоколад покупали, то я бы вообще счастливым был.
Но мама не оценила, что я их, родителей, защищаю, и дала мне подзатыльник. А Васятя сказал, что от шоколада задница слипнется, и он в мои годы помои жрал.
Инспектор ушел, как и остальные до него; они вообще к нам часто приходили, говорили, что из мэрии и администрации.
…В подвале можно было кувыркаться. Было удобно, и можно было спать на полу. И не чистить зубы перед сном. Согласитесь, веский аргумент в защиту подвала?..
В подвале была еда. Ящики консервов высились штабелями. «На всякий пожарный», говорили родители. Мы их не покупали: отец приносил их с работы, а мама относила в подвал. При этом она часто говорила отцу: «… дождешься, что засекут и поймают». Отец отвечал, что по хер. Мать страшно обижалась и ссорилась.
Открывать консервы меня научил дядя. Я вообще всегда с восхищением смотрел на дядю… ведь именно он научил меня стрелять из пневматической винтовки, только с ним я гулял по городу и заходил в супермаркеты, и он же покупал мне такие важные и нужные вещи, как «сидюшник» и переводные татуировки. Он обещал меня взять на рыбалку и показал, как готовить яичницу. И консервы открывать меня научил дядя. «Банку тушенки, племянник, надо уметь открыть камнем», — говорил он. В общем, я не голодал.
А там, где еда, разумеется, есть и крысы. Их было двое: я назвал их д’Артаньян и Констанция. И все ждал, когда же у них появятся крысята, чтобы назвать их Атосом, Портосом и Арамисом. А если будет много — Ришелье и Айвенго. И еще как-нибудь.
Мы играли в узника замка Иф. Д’Артаньян получал графский титул, а Констанция превращалась в дочь турецкого паши. Сокровищами служили мамины стекляшки и всякие интересные вещицы из тайника, который я нашел в полу. Поверх бетона были наложены доски со всякими утеплителями; вот там-то я и нашел золотые дореволюционные рубли и червонцы двадцатых годов. Наигравшись, я, конечно, прятал их обратно. Родители бы явно не одобрили такую затею…
Но, согласитесь, было очень хорошо, что они не положили эту шкатулку в сейф. Иначе играть с крысами было бы не так интересно. Я видел сейф у отца в кабинете, видел, как он его открывал, залпом выпив пол-бутылки коньяка — там, в сейфе, лежали всякие бумаги. В этом кладе тоже были бумаги — в ламинате (да-да, я знал много умных слов в свои шесть с половиной лет! Даже такие, как квазар и менструация. Я же говорил, что много читал и еще иногда — подслушивал разговоры взрослых. Естественно, подслушивал по возможности — то есть, как правило, обрывки, и только интересные; особенно интересно папа говорил за бутылкой «Хеннеси», когда в гости приходил наш дядя и Игнатий Валентинович, тот самый, что называл меня крысенышем).
Кристинка спала на сундуке. Можно было положить и на пол, но спокойно она засыпала только на бабушкиной «скрыне». Бабушку я видел редко, она все просила, чтобы нас к ней возили, и злилась на родителей. И часто говорила маме: «А ты, доченька, совсем сопьешься, и внуков мне сгубишь… А какой девочкой была! Отличницей…».
Наверное, вы думаете, что я совсем не любил родителей. На самом деле это не так. Любил и вечно озабоченного, мрачного отца, от которого постоянно пахло коньяком; и нервную, всегда обозленную мать, от которой тоже нередко пахло «Хеннеси» или «Курвуазье», и даже ее синие круги под глазами — не любил только в отдельные моменты жизни — например, когда она пересчитывала банки с земляничным вареньем.
Да, как раз в подвале-то и было это самое варенье. На кухне стояла одна банка, и та очень высоко, на верхней полке. А в подвале банок с земляничным вареньем было очень много. Другие банки меня не интересовали. Ну, не так уж совсем не интересовали, в случае чего я мог бы съесть и сливового, и вишневого, и даже яблочного, да и от абрикосового бы не отказался, но земляничное варенье — это была розовая мечта моего детства, душистая, как ягода, светлая, как солнечный луч… Но осуществить ее (то есть сожрать хотя бы полбанки разом) мне не удавалось. Мама «фарвартер» отмечала маркером. Как у Толстого: «Пришла мама и сочла сливы».
«Крохоборка какая», — заметил критик. Сейчас я люблю Толстого, а когда был маленьким — тоже, как этот критик, не любил. В детстве я любил читать «Дети капитана Гранта». «Три мушкетера». «Одиссея капитана Блада». «Пятнадцатилетний капитан». И еще очень сильно — про капитана Фьючера. (Вот интересно, почему половина героев любимых книг — капитаны? Что причиной — моря? Романтика? Путешествия? Молодость? Мечта? Я и сейчас уверен, что «Трех мушкетеров» надо читать нее позже пятнадцати. А вот «Двадцать лет спустя» и «Десять лет спустя» — гораздо, гораздо позже, когда разочаруешься в мечтах, друзьях и уверенности, что все дороги — впереди…).
Так вот, нравоучительные рассказы я не любил. «Льва и собачку» — так просто ненавидел. Потому что в то время, когда я хотел читать про капитана Блада, меня заставляли перед гостями читать это чертову книжку.
Игнатий Валентинович всегда «сдержанно аплодировал» — так он называл два легких хлопка.
А на крысу, он, кстати, похож был больше, чем я или мои родители.
…Так вот, больше мать мама не любила, когда я брал варенье без спроса. Сама она его не варила, присылала бабушка. Однажды я все-таки залез на две табуретки и достал вожделенную банку. Я уже успел съесть немножко (ложек шесть, не могу сказать точно — ел руками), когда на грохот рушившейся «табуретной» пирамиды прибежала мама… Что было потом, вспоминать страшно. Я вопил, как резаный. Мама была неумолима… Немезида, блин.
Когда Васятя увидел меня всхлипывающего, в зеленке, он очень смеялся и рассказал стишок. Насчет того, как мама выколола мальчику глазки, чтобы он не нашел в шкафу варенья…
В общем, за вареньем я с тех пор не лазил. «Пусть подавятся», — решил я. И даже в подвале не брал, ну разве совсем чуть-чуть.
А еще в подвале были альбомы с фотографиями. Была и фотография брата. С братом у нас очень большая разница в возрасте — четырнадцать лет. Мама родила его совсем молодой, в семнадцать. Отец был ненамного старше. Но надежд родителей Энтони не оправдал — свалил в Америку, сбежал из дому. Меня завели, конечно, не по этой причине, но все-таки…