— А как еще их можно применить, такие способности? — возразил тот, отирая взмокший лоб ладонью, и, прокашлявшись, уточнил: — И как такое чудовище может спорить с собственной натурой?
— Поверь, может. Обычные люди, Максимилиан…
— Макс.
— Макс. Обычные люди, Макс, ведь тоже не добродетельные создания, и в душе многих из нас зреют помыслы, которые, будучи воплощены, немногим отличались бы от того зла, что вершат всевозможные ликантропы, стриги, ведьмы и прочая. Мало ли, кому и чего может пожелаться, что может вообразиться в мыслях; мы запрещаем себе это делать, вот и все — запрещаем, порою продолжая желать. Такой, как наш непрошеный сосед, осознающий себя, понимающий, что делает — и он тоже способен при желании остановить себя, запретить себе; его вина не в том, что часть его природы отлична от людской, а в том, что он избрал потакание этой природе, а не подчинение ее себе. Ян спросил, верю ли я в раскаявшегося стрига; верю. Видел. Посему знаю доподлинно: все в их руках. Так же, как все в руках убийцы, грабителя, вора, мошенника и прочих многообразных представителей преступного мира.
— У вас все так просто, — невесело усмехнулся тот, и Амалия нахмурилась, подтолкнув его в плечо:
— Максимилиан!
— Все непросто, — согласился Курт. — Спорить с собою всего трудней. Я по себе это знаю. Однако человек, Макс, может все. И подчинить себя себе тоже; именно поэтому на суде не будет аргументом защиты тот факт, что в нашем приятеле где-то в глубинах души и тела дремлет зверь. Он сам теперь пробуждает этого зверя и, похоже, не особенно печалится по этому поводу.
— На суде? Вы намерены… что ж — арестовать его, майстер инквизитор? Взять живым?
— Это в идеале, — кивнул он. — Разумеется, я не стану бегать вокруг него с кандалами, пока он будет кого-то… гм… но если выпадет возможность — да, сущность моей работы заключается в том, чтобы брать подобных личностей живыми.
— Для чего? Зачем суды, если все и так ясно, если ему все равно смерть? Не проще ли убить такую тварь на месте?
— Максимилиан! — снова одернула его мать с явственным ужасом в голосе. — Прекрати.
— Почему же, — остановил ее Курт, — интерес вполне понятный… Затем, Макс, что от нашего знакомца, к примеру, можно будет узнать много интересного. Скажем, о его собратьях, которые в эти несколько ночей, быть может, занимаются тем же самым где-нибудь на другом конце Германии. Это первое и самое очевидное. А кроме того, на пороге смерти люди, бывает, меняются.
— А вы показались мне реалистом, майстер инквизитор, — тихо вымолвил фон Зайденберг, разомкнув губы впервые с начала беседы. — Не думаете ж вы, что чудовище может и впрямь раскаяться.
— Какие только чудеса не случались в моей практике, — возразил он, и рыцарь недоверчиво покривил губы. — Но скажем так: моя работа, моя обязанность — предоставить такую возможность; что будет делать осужденный с отведенным ему временем — его личное дело.
— Ван Аллен с вами не согласится, — заметил Хагнер-младший убежденно. — Он будет за то, чтоб убить тварь. Не станете ж вы драться с человеком, чтобы сохранить живым зверя?
— А знаете, майстер инквизитор, — осторожно вклинился Альфред Велле, — боюсь, и я буду на его стороне. Положим, случилось чудо, и вам удалось взять вервольфа живьем; так ведь это опасно — держать его тут, неужто сами не понимаете? Это не кобыла, которая, Бог дал, стоит себе тихонько, ест да гадит; а железных кандалов при вас, я так мыслю, не имеется.
— Утешьтесь, — отмахнулся он, — это рассуждения больше отвлеченные; убежден, что наш сосед не предоставит нам возможности себя взять, и спорить будет просто не о чем.
— А если все же? — настойчиво спросил Хагнер, и мать потянула его за рукав:
— Не цепляйся, Максимилиан, и довольно, в конце концов, говорить об этом. Уходи в постель, тебе надо лежать.
— Я в порядке.
— У тебя жар, и ты не в порядке.
— Послушай мать, — посоветовал Бруно; Курт наставительно кивнул:
— Хороший совет. К слову, совет этот касается каждого: передохните, соберитесь с духом и силами, и приступим к пополнению наших запасов. Прилягу на час, — сообщил он помощнику, поднимаясь. — Ты за главного. На улицу ни шагу. Никому.
Глава 8
Второй день осады истек столь же уныло, сколь и первый, наполненный все теми же однообразными заботами. Отличие было лишь в том, что в этот раз Хагнер не сидел у стены, наблюдая за монотонными перемещениями взрослых, а пребывал в комнате с матерью, сегодня тоже не участвовавшей во всеобщей мобилизации сполна. К вечеру, когда сгущающаяся темнота прервала тихую суету, парнишка спустился в трапезный зал и, сторонкой обступив так и не отмывшееся темное пятно на полу, уселся за стол, так же, как и прежде, уронив голову на руки и не глядя по сторонам.
— Ему хуже, — заметил Бруно тихо, пристроившись к своему традиционно постному обеду. — И сомневаюсь, что в запасниках нашего хозяина отыщется что-то вроде целебных сборов. А больной ребенок в нашем положении — лишняя проблема.
— Я в ужасе, — отметил Курт с рассеянной усмешкой. — Ты подумал не только о сострадании и человеколюбии, но и о практичной стороне дела. Видно, я впрямь плохо на тебя влияю… Ты нынче в должности помощника, жалованья не тратишь и презренным металлом оброс непомерно; будь последователен в своих убеждениях, потраться и попроси владельца установить печь в их комнате.
— Уже попросил, — отозвался тот, и Курт запнулся, глядя на помощника удивленно. — Поставили сегодня утром, пока ты спал. Не знаю, что еще я могу сделать.
— Проставься парню. Прогреется по самые косточки. А учитывая, что прежде матушка наверняка не позволяла ему злоупотреблять, наутро он и думать забудет о любой простуде.
— Не люблю смотреть, как умирают дети, — тихо выговорил Бруно; он тяжело вздохнул:
— Сколько лет прошло; уж должно было изгладиться.
— Такое — забыть?.. Хотя, чему я удивляюсь. Надеюсь, тебе меня и впредь будет не понять.
— Парень не при смерти, — уже серьезно заметил Курт. — Переболеет, прокашляется и пойдет себе дальше. Déja-vu ложное. И при нем такая радетельная наседка; думаю, если ситуация станет критичной, она первая всех поставит на уши. Думай о другом: грядущая ночь — ночь полной силы нашего соседа. Что он может выкинуть, учитывая это?
— Мне почем знать? Ты знаток.
— Брось, — покривился Курт. — Выделываюсь перед Яном. Все, что я об этом знаю — знаю от парней из зондергруппы; а что знают они? Да почти ничего. Один ликантроп, попавший в руки Конгрегации еще до создания всяких групп, о своих ничего не знал и вообще полагал, что он такой один во всей Германии, а то и на белом свете. Второй прожил час и отдал душу. Все, что удалось от него за этот час услышать, имело к делу слабое касательство; да и к цивильному языку вообще. И оба они были из тех самых, классом пониже, из тех, кто не оборачивается в полноценного волка. Что в активе нашего приятеля, я понятия не имею. Быть может, в ночь своей полной силы он войдет действительно в силу — банальную, физическую, когда сможет попросту наподдать в дверь и вынести ее напрочь.
— Переломи гордыню и спроси у Яна, — посоветовал помощник наставительно; он отмахнулся:
— Гордыня ни при чем.
— Так в чем дело?
— Ян спокоен, — пояснил Курт, кивнув в сторону улыбающегося охотника, пристроившегося за один стол с обманутой возлюбленной. — Не дает особых указаний, не призывает готовиться к чему-то особенному, не паникует, не суетится, не проявляет усиленного внимания к мерам безопасности, а стало быть, либо он и сам не знает, чего ждать, либо ждать нечего. «Полная сила», сказал он, означает наибольший контроль над собой и более плотное слияние со второй сущностью. Возможно, это всё.
— В таком случае, ты напрасно паришься: ничего нового не случится. Все то же.
— Все то же, — рассеянно кивнул он, оглядывая Хагнера-младшего, так же, как и утром, сидящего молча, глядя в стол. — А парню ведь совсем нехорошо, а?
— Именно это я тебе и говорил минуту назад… а тебя это, кажется, веселит?
— Меня это интересует, — поправил Курт, и помощник приподнял брови в наигранном удивлении:
— С чего бы? Внезапный приступ человеколюбия?
— Я не стану поддаваться твоим провокациям, — отозвался он серьезно. — Ну-ка, помощник следователя, не загнил ли ты еще в академической библиотеке вдали от работы?.. Вот тебе начальное условие: каждого в этом зале занимает что-то свое. Каждый думает о своем, каждого волнует своя собственная проблема. Кто о чем думает? Ликантропа не упоминать.
— Брось свои игры. Что у тебя на уме?
— Что у них на уме — вот вопрос, — поправил Курт. — Вопрос из вопросов.
— Хорошо, — недовольно вздохнул Бруно, окинув быстрым взглядом усталых соседей. — Это просто. Ян поглощен спасением тела спасенной тобою души. Душа, судя по заплаканным глазам, предается жалости к себе и пытается вообразить, что скажет ей родня, когда волей-неволей придется возвратиться домой. Феликс… о товаре своем не сказал ни слова, зато молиться так и не прекратил… Тут уж, как ни крути, ликантропа упомянуть придется. Его, кажется, ничто иное не тревожит.
— Принимается. Porro[33].
— Трактирщик, судя по взглядам в сторону кладовых, более всего обеспокоен тем, что оставит после себя бесценная кобыла Яна. Хозяйка погружена в заботы… и временами в сочувствие покойному; как, собственно, и все присутствующие женщины. Вольф держится и пытается показаться отцу в наилучшем виде — изображает достойного хозяина. Временами поглядывает на Марию и явно сожалеет о том, что не ему пришла в голову мысль заняться ее утешением. Фон Зайденберг… С ним все ясно. Казнит себя и теперь уж точно готов исполнить любое твое распоряжение. Если судить по выражению лица, жаждет мести и обеления в глазах нашего сообщества. Карл Штефан косится на тебя и на дверь; продумывает, как бы сделать ноги, не попавшись при этом тебе, ликантропу или не заблудившись в метели. Я изложил все верно, или что-то мой взгляд упустил?
— Кого-то, — поправил Курт. — Двоих.
— Амалию с сыном обсуждать нет смысла — и без того все ясно.
— Я бы так не сказал. И вынужден констатировать, что некоторая личная заинтересованность в твоем случае является причиной предвзятости.
— Ну так блесни, — предложил Бруно недовольно. — Что, по-твоему, волнует Макса, кроме тяжело протекающей простуды, и Амалию — кроме его состояния?
— Он ни разу за эти дни не пожаловался ни на жар, ни на боль в горле…
— Ему четырнадцать, — возразил помощник снисходительно. — Ты в его возрасте не пытался выглядеть взрослым? Не стеснялся показывать слабость?
— Амалия ни разу не попросила трактирщика отыскать в своих запасах какие-нибудь травы…
— Так же, как и мы, понимает, что навряд ли он запас аптеку.
— Не попросила особенной пищи, подходящей для больного…
— Капиталы не позволяют.
— Этому пятну на полу оба уделяют внимания больше, нежели друг другу или кому-то из присутствующих.
— Она женщина, если ты этого до сих пор не заметил, и притом довольно мягкосердечная. А Макс, если я сделал правильный вывод из всего услышанного от Амалии, до сей поры оберегался ею от любых гнетущих переживаний.
— Довольно странно. Они жили при мельнице. В деревне. Стало быть, мясо и птицу не покупали на городском рынке в разделанном виде, а — выращивали гусей-кур сами, сами резали и потрошили. Быть может, и свиней тоже. Ты жил в деревне; знаешь, как это бывает. Визг, ручьи крови, скользкие потроха…
— Люди разные, — пожал плечами Бруно. — Есть даже столь чудные личности, что чувствуют себя неуютно в присутствии человеческой смерти.
— Глаза у него не испуганные, — заметил Курт задумчиво, исподволь бросив взгляд на Хагнера. — Он не пытается отогнать от себя мысль о том, что минувшей ночью здесь лежало растерзанное тело, не пытается заставить себя не думать об этом… Что-то в этих глазах другое. Такой взгляд я уже видел — у тех, чью вину удавалось таки доказать в первую очередь им самим.
— Eia.
— Посмотри на него. Это не лицо испуганного чужой смертью подростка. Здесь что-то другое. Ожесточенность. Обреченность… и чувство вины. Таким взглядом смотрит на место преступления убийца, еще не привыкший к тому, что творит.
— И в чем же, по-твоему, парень виновен?
— Понятия не имею. Быть может, доведенный до края бедственным положением, грабанул пожитки мертвяка, пока все мы спали. Или выкинул еще какую пакость. Или здесь что-то, о чем я пока не могу подумать, но обязательно подумаю, когда узнаю больше.
— Тебя корежит от скуки, — приговорил Бруно убежденно. — Дело муторное, подозреваемый известен, но невидим, разгадывать нечего — и ты ищешь, куда приложить мозг.
— Ну, да, — согласился он легко, кивнув на молчаливую Амалию. — Пересядь-ка к ним.
— Для чего? — нахмурился помощник с подозрением. — Ты что задумал?
— Пересядь к ним, — повторил Курт настойчиво. — Вывернись наизнанку, но чтоб к себе в комнату они не ушли, пока я не вернусь.
— И как, скажи на милость, я это сделаю? Стану хватать их за локти?
— Поговорите на общие темы, у вас их много. Семейные ценности, человеческая взаимовыручка, деревенские порядки, репа, брюква, грядки… О разновидностях навоза, о сорняках, о чем угодно. Мне нужно пять минут, не более. Пять минут ты ведь продержишься?
Возражений помощника он слушать не стал, развернувшись к лестнице и неспешно, с видимой усталостью, поднявшись по старым ступеням. У поворота коридора на втором этаже Курт выждал, прислушиваясь к доносящимся снизу голосам, удостоверяясь, что никто более не намеревается последовать за ним, и прошел дальше, остановясь у одной из дальних дверей. На толчок ладонью створка не поддалась — выданным в их распоряжение ключом семья Хагнер воспользовалась, однако само по себе это не означало, что оная семья пытается скрыть нечто необычное за этим замком. На месте людей, чья невеликие пожитки есть их единственное богатство, он тоже озаботился бы их сохранностью.
Дубликаты ключей от всех комнат, включая подсобные и кладовые, Альфред Велле выдал ему еще вчерашним днем; факт сей Курт велел не озвучивать, постановив, что подобные сведения постояльцам ни к чему, и теперь порадовался собственной предусмотрительности — вскрытие замка иными методами было бы занятием излишне шумным и долгим. Ключ провернулся в механизме легко, лишь едва слышно щелкнув, и дверь распахнулась без скрипа. Следовало признать уже в который раз, что вверенное ему судьбой хозяйство трактирщик блюдет поистине в чрезвычайном порядке.
Во временном жилище Хагнеров и впрямь было не жарко — из раскрывшейся комнаты пахнуло почти уличным холодом, и, затворяя за собою дверь, Курт придержал ее, дабы не позволить сквозняку хлопнуть сухим деревом о косяк. И вправду установленная у стены печь сейчас светлела алым пятном горячих углей, однако в воздухе все так же висел холод, и стена под окном покрылась тонким налетом чуть подтаявшей изморози; само окно, кроме ставен, было занавешено и толстым одеялом — судя по потрепанности и невзрачности, принадлежащим самим постояльцам.
В слабом алом отсвете, источаемом углями, уже привыкшие к жизни в частой темноте глаза различали обстановку вполне сносно, однако огненный окрас окружающего мира слегка путал мысли и пробуждал в ребрах неприятную нервозную дрожь. Для лучшего осмотра следовало бы зажечь светильник, однако сделать это сам он не мог, а призвать на помощь Бруно не представлялось возможным, посему Курт, стараясь не замечать багровых бликов на стенах, двинулся вперед, оглядывая тесную комнатушку.
Обе постели были тщательно убраны, приземистый столик между ними пуст, если не считать светильника — ни единой вещи не было выложено на столешницу или кровати, и оба дорожных мешка стояли на полу, задвинутые под лежанки, словно обитатели этой комнаты готовились в любую минуту схватить их и выбежать прочь. Бруно, однако, наверняка заметил бы, что это обыкновенное поведение людей, не избалованных избытком скарба, зато обремененных привычкой к порядку, и сие нехитрое объяснение следовало принять во внимание наравне с прочими.