Курт обошел стол кругом, приподняв и поставив обратно погашенный светильник. Глиняная плошка была легкой, а фитиль коротким, едва утопающим в остатках масла. Итак, светильником пользовались часто и подолгу. День оба проводят внизу, в общем зале, исключая часы, когда Макс отлеживается в постели, для чего, понятно, свет не нужен, а стало быть, Хагнеры не спят ночами. Все тот же помощник заметил бы, тем не менее, что бессонные ночи у постели больного ребенка — явление не так чтобы уникальное, а посему нечего возводить сумасбродные теории на пустом месте, и такое истолкование также надлежало не отметать сходу.
Дорожный мешок побольше наверняка принадлежал Амалии: не желая признавать факт взросления своего отпрыска, подобные мамаши обыкновенно продолжают взваливать на себя все трудности жизни, будь то убиение свиньи подальше от впечатлительных сыновних глаз или влачение тяжеленной, до отказа набитой сумы. Присев перед кроватью, Курт выволок мешок поближе к себе, крякнув от усилия — тот и впрямь оказался не легким, и даже он, привыкший к постоянной тяжести снаряжения, с трудом представлял себе, как эта хрупкая женщина могла утащить подобный груз на своих плечах. Узел был завязан крепко, от души, и на то, чтобы распутать истончившуюся веревку, ушло довольно много времени. Раскрыв матерчатые штопаные края, Курт на мгновение замер, удивленно приподняв брови — вещи внутри не были женскими. Сменная рубашка, белье, пара верхней одежды; все это могло принадлежать только самому Хагнеру. Кроме личных вещей, в суме обнаружились две фляги с водой, еще одно одеяло, пропахший старым хлебом мешок сухарей, огниво, нож, пара мисок, кружек и прочих необходимых в пути трапезных приспособлений, пара истоптанных башмаков, старая куртка, кусок довольно смрадного мыла, несколько местами переломившихся свечей, маленькая бутыль с маслом… Если б Амалия решила взвалить на себя основную тяжесть их пожиток, все это добро она переложила бы к себе, несла бы вместе со своими вещами, а никак не с вещами сына, а стало быть — суму тащил парень. Однако ж, если ее силовые возможности вызывали сомнения, то вообразить эту тяжесть на спине четырнадцатилетнего подростка в протяжение многих миль дороги было и вовсе невозможно — Макс не отличался ни высоким ростом, ни выдающимся сложением. Но иного объяснения быть не могло: лошади эта странная семейка не имела, и путешествовали они исключительно вдвоем.
Сложив пожитки парня в прежнем порядке и воспроизведя бывший перед осмотром узел, Курт с усилием вдвинул мешок обратно под кровать, переместившись ко второму, поменьше, оказавшемуся и впрямь гораздо менее увесистым. Этот принадлежал Амалии — нижняя рубашка домашнего пошива и несколько предметов потайного женского туалета явно не могли пребывать во владении Хагнера. Судя по всему, главная масса пожитков действительно обреталась в суме парня, ибо здесь, кроме одежды, скудного запаса медяков и одной наполненной фляги, не было больше ничего. Лишь единственная вещь не относилась к числу личных и смотрелась здесь необычно — моток крепкой, явно недешевой веревки, лежащей, словно нечто необходимое, на самом верху.
Помощник сказал бы (и был бы прав), что это штука довольно полезная для тех, кто живет в пути — в дорожной сумке Курта тоже лежал свиток веревки, могущей пригодиться когда угодно и для чего угодно, однако лежал почти на самом дне, оставляя место наверху для более часто потребных предметов вроде посуды, сменной одежды или запасной фляги. И веревка эта не была самой дорогостоящей вещью в его багаже. Для чего Хагнерам, экономя на пище, жилье и одежде, тратиться на столь полезное, но, прямо сказать, не самое важное приобретение? Или все же важное, коли уж оно лежит вот так, всегда под рукой, в самой близкой доступности?..
Склонившись к темным недрам мешка ближе, Курт потянул носом, вдохнув сырой, даже чуть затхлый запах, и, помедлив, снял перчатку, проведя пальцами по тугим волокнам. Веревка была влажной. Итак, все же это весьма важный в их обиходе предмет; предмет, часто используемый для какой-то надобности, причем приложенный к делу не далее как сутки назад — быть может, минувшей ночью. И применен он был вне стен этого дома.
Уложив все, как было, Курт поднялся на ноги, оглянувшись на краснеющую углями жаровню, что должна была бы нагревать комнату, на дверь, едва не захлопнутую сквозняком при его входе сюда, на окно, занавешенное одеялом, и медленно приблизился к нему, чувствуя на щеках все более ощутимое стылое дуновение. Одеяло было прикреплено к вмонтированному в стену тонкому пруту, где летом наверняка помещалось нечто вроде занавески, ограждающей комнату от солнечных лучей; сейчас плотная ткань должна была ограждать ее от стужи, однако так, вблизи, здесь невозможно тянуло холодом.
Курт приподнял край одеяла, набросив его на вделанный в стену прут, и пригнулся ближе, осматривая окно. Даже в этом слабом алом полусвете виделось отчетливо, что рама когда-то была закреплена по-зимнему, как и везде в этом трактире — щели прежде были тщательно проконопачены и замазаны смолой, однако сейчас смоляная прослойка была удалена вовсе, а некогда туго скрученная пакля топорщилась оборванными нитями, явно не раз извлеченная и вставленная обратно. Снимать раму и открывать ставню, обследуя карниз с наружной стороны, он не стал — объяснение всему было вполне очевидным и без того. Опустив одеяло в прежнее положение, Курт отступил от окна, оглядев комнату последним беглым взглядом, и тихо, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел в коридор.
Помощник, когда он спустился в трапезный зал, сидел напротив Амалии, что-то говоря вполголоса; та внимала участливо, и на лице застыло выражение крайнего сострадания. Наверняка ради того, чтобы прикрыть ему спину, Бруно использовал самое безотказное оружие в данной ситуации — довольно болезненную для него тему своей утраченной семьи; собеседника, выворачивающего душу, нельзя просто перебить, такой разговор нельзя внезапно оборвать и уйти. Не слышимый Курту рассказ даже Хагнер слушал внимательно, уже не одаривая повествователя прежними враждебными взорами, однако что-то в его взгляде все же было не так, отчего-то этот взгляд ускользал в сторону, словно мысли подростка были и здесь, и в то же время где-то вдали от этого места, этих людей и себя самого.
Когда Курт приблизился, помощник смолк, обернувшись и глядя с выжиданием; помедлив, он присел рядом, исподволь оглядевшись вокруг в поисках излишне заинтересованных взглядов, и, не найдя таковых, негромко распорядился:
— Поднимитесь наверх. Сейчас. Вы оба. Есть разговор.
— Не может быть, — чуть слышно, растерянно проговорил Бруно, и Амалия настороженно замерла, точно застигнутая в своем хрупком гнезде луговая птица.
— Что стряслось? — спросила она тихо, метнув напряженный взор в сторону сына. — Что-то произошло? Почему только мы?
— Не разводи панику, — произнес Курт, все так же не повышая голоса и удерживая на лице безучастное выражение скуки. — Не здесь. Ни к чему вам привлекать к себе внимание. Верно, Макс? Поднимитесь, — повторил он, когда парнишка, не ответив, лишь устало опустил веки, точно странник, достигший, наконец, предела своего пути. — Нам надо поговорить. Идите первыми и ждите в вашей комнате. Мы подойдем через минуту; и, надеюсь, глупостей вроде запертой двери и побега через окно вы не выкинете.
— Бежать поздно, майстер Гессе, — просто отозвался Хагнер, потянув остолбеневшую мать за локоть, когда та не двинулась с места: — Идем, мам. Он все верно сказал. Идем.
— Что вы… — начала та, и парнишка оборвал ее с мягкой твердостью:
— Не здесь, мам. Пойдем.
— Что происходит? — требовательно выговорил помощник, когда оба скрылись наверху. — Что ты нашел? Что с парнем?
— Пока не могу сказать, — отозвался Курт, снова оглядывая постояльцев, занятых, как и прежде, собственными мыслями. — Одно точно: кто-то из них или они оба выбираются наружу через окно в их комнате. Или впускают кого-то через это окно. Для чего, кого, кто — пока не знаю, но, судя по настрою парня, он намерен меня просветить. Что бы ни происходило, ему это, наконец, встало поперек глотки. Это обнадеживает.
— Только не пори горячку, — попросил Бруно тихо. — Выслушай их.
— Было ли хоть когда-то, чтобы я не дал высказаться? Не выслушал оправданий?
— В том, что ты справедлив, я не сомневаюсь. Сомневаюсь в том, что будешь милосерден.
— Полно тебе. Сейчас я дал им целую минуту для того, чтобы освоиться с мыслью о предстоящем признании, успокоить друг друга и обсудить, что они должны будут мне сказать. И без того я в некотором роде сделал им поблажку. Чего еще ты от меня хочешь? Чтобы я, если на их совести обнаружится немыслимое прегрешение, отпустил их восвояси?
— Нет, — с усилием отозвался помощник, и он вздохнул, поднимаясь:
— Пойдем. В конце концов, нам еще ничего конкретного не известно; как знать, быть может, у кого-то из них попросту нездоровая зависимость от бега босиком по снегу. Посоветуем им найти хорошего лекаря и забудем обо всем.
Бруно на это вялое подобие шутки не ответил, лишь еще более помрачнев, и, тяжело выбравшись из-за стола, двинулся по лестнице следом за ним.
Дверь в комнату Хагнеров заперта не была, и оба пребывали там — сидели рядышком на одной из постелей, разом вскинув к вошедшим взгляды — один испуганный и паникующий, другой усталый и обреченный. Светильник на столе горел трепещущим на сквозняке неровным пламенем, и Курт, помедлив, выдвинул табурет на середину комнаты, усевшись в отдалении от огня.
— Мы запирали замок, — тихо выговорил Макс, когда помощник, прикрыв дверь за собою, прошел в комнату. — Значит, его отперли вы. И что-то нашли.
— Все верно, — подтвердил он, кивнув в сторону продуваемого сквозняком одеяла. — Это окно открывали не раз. Думаю, оно не было в таком виде до того дня, как в комнату вселились вы, иначе вы предъявили бы жалобу трактирщику. И — веревка в ваших вещах. Она влажная и лежит сверху, над прочими пожитками. Иными словами, кто-то из вас спускался по ней вниз либо поднимал сюда кого-то снаружи. Это то, что известно мне и что порождает множество предположений и вопросов. Но вначале вопрос я задам всего один, я задаю его всем в подобных ситуациях и всякий раз надеюсь, что ответ будет правильным. Итак, не хотите рассказать мне все? Сами, без давления и излишних сложностей?
— Максимилиан… — едва слышимо проронила Амалия, вцепившись в его руку, и тот качнул головой:
— Все нормально, мам. Мы ведь оба всегда понимали, что когда-то этот день настанет, и он настал сегодня. Я все расскажу вам, майстер Гессе, — сдержанно вымолвил Хагнер. — Сам и безо всякого давления и угроз с вашей стороны. Готовы выслушать?
— Для того я здесь, — согласился он коротко, и тот кивнул, осторожно высвободив руку из пальцев матери:
— Вы правы, окно было вскрыто для того, чтобы я мог оказываться снаружи — я делаю это каждую ночь при помощи этой самой веревки. Отсюда моя болезнь; я просто застудился в снегу. Заболел впервые в жизни…
— Зачем ты это делаешь? — тихо спросил Бруно, когда тот запнулся, смолкнув, и Хагнер отвел взгляд, пребывая на грани того, чтобы утратить свою недетскую выдержку, сохраняемую до сей поры.
— Затем, что… — начал он; осекшись, замер снова, собираясь с духом, и договорил, с усилием подняв глаза: — Это я ваш вервольф, майстер Гессе.
— О, Господи, — прошептала Амалия, закрыв ладонями лицо. — Боже Святый…
Два мгновения Курт молчал, осознавая услышанное и понимая, что услышал ожидаемое, что нечто подобное уже почти знал доподлинно, почти был уверен какой-то частью сознания, что вывод может быть именно и только таким. Это было явно, логично, и — это было невероятно.
— Вот как, — отозвался он, наконец, и Хагнер хмуро шевельнул губами в гримасе, даже отдаленно не похожей на улыбку:
— Я только что сделал самое важное признание в своей жизни, признание, ведущее меня к смерти, а вы мне не верите?
— Если это правда, — осторожно вмешался Бруно, с очевидным трудом скрывая растерянность, — если и впрямь все так, как ты говоришь…
— Он же в этом не виноват! — оборвала его Амалия, отчаянно стиснув руку сына. — Он родился таким, это просто… просто вдруг стало так! Ведь это не грабитель, не преступник, как вы говорили, майстер инквизитор, он не выбирал такой путь сам, это почему-то свалилось на него, на нас! Максимилиан не управляет собой, он не подчиняется сам себе, когда это происходит; он не помнит ничего, что творится с ним ночами, майстер инквизитор, прошу, он не может быть признан виновным!
— Мама, — строго оборвал ее Хагнер, и та умолкла, точно споткнувшись о произносимые ею звуки, снова уткнувшись в ладони лицом и уже не пытаясь сдерживать плача. — Я не хочу оправдываться, — продолжил тот, со все большим усилием произнося слова выдержанно, — однако она говорит правду: этот охотник ошибся, я не контролирую себя в том облике. Наутро я не помню ничего из того, что происходило ночью, а ночью, скорее всего, не осознаю, кем был днем. Это происходит каждый месяц вот уж второй год.
— Вот как, — повторил Курт ровно и, помедлив, вздохнул: — Что ж, вот какой вопрос я задам вторым, Амалия… Амалия! — повторил он, чуть повысив голос, и та вскинула глаза к нему, закаменев на месте. — Только что твой сын сделал признание и впрямь нешуточное. Ты ведь это понимаешь. Должен заметить, что люди, сознающиеся в том, что они суть колдуны и даже стриги, попадались мне за время моей службы. Бывало также, что их родня, не сумев переубедить, просто принимала правила их игры и начинала им подыгрывать. Если нечто подобное есть и в твоем случае, если до сей минуты ты лишь поддерживала фантазии Макса — думаю, самое время сказать об этом. Пусть он оскорбится, разозлится, пусть что угодно, но альтернатива куда хуже. Игры кончились. Это — понятно?
— Никаких игр, — обессиленно выговорила та сквозь слезы. — Я была бы счастлива, окажись мой сын сумасшедшим. Но он…
— Тварь, — подсказал тот, и Амалия зажмурилась, болезненно закусив губу. — Нет, майстер Гессе, все именно так, как я вам сказал. Все ваши меры безопасности, все предосторожности — все не имеет смысла, потому что зверь здесь, среди людей. Эта метель помешала нам покинуть трактир прежде полнолуния, и вот к чему все пришло. Наверное, мне надо было уйти одному; в конце концов, если б я заплутал в снегах и умер, это, быть может, было бы к лучшему — для всех.
— Максимилиан, не надо… — начала Амалия с ужасом, и тот прервал ее снова:
— А как надо, мама, надо — что? Я вчера убил человека. Ты знаешь, каково это? Нет. А я — я теперь знаю.
— Ты не владел собой…
— От этого не легче, — снова сбавив тон, с внезапной усталостью отозвался Хагнер, бросив исподлобья взгляд на Курта. — Это ничего не меняет. Последний шаг совершен, и теперь… я не знаю, как мне быть. Не знаю, что делать.
— Во-первых, — как можно участливее произнес Курт, — рассказать мне все по порядку, с самого начала, для чего успокоиться.
— Успокоиться? — нервно усмехнулся тот. — Я не хотел делать то, что сделал, не хотел быть таким, какой я есть… Я сам понимаю, что мне среди людей не место, но я знаю, что мне грозит, а потому успокоиться, майстер Гессе, сложно.
— Ты сам сказал — вы всегда знали, что придет день, когда перед тобой будет сидеть инквизитор, а значит, случилось то, чего ты всегда ждал. Ведь ты думал об этом дне, Макс? Пытался прожить его заранее.
— Я прожил немыслимое количество этих дней. Столько, что уже устал проживать дни другие. Но то, что вы мне уготовите…
— Еще ничего не известно, — вмешался помощник убежденно. — Есть множество обстоятельств, тебя оправдывающих, и рано еще говорить о таком. Рано делать выводы.
— Быть может, этих обстоятельств наскребется на удушение перед сожжением. Уже немало.
— Максимилиан! Перестань!
— Нет, перестань ты, — возразил он твердо. — Пойми же, что это — всё. Вот он, конец. Он должен был настать гораздо раньше, и множества несчастий удалось бы избежать, если б я взял себя в руки и признался бы сразу — в первый же день. Но лучше поздно, чем никогда… Итак, — отведя взгляд от притихшей матери, уточнил Хагнер, — что именно вы хотите знать, майстер Гессе? Как я узнал о том, что я такое есть? Как давно я такой? Как все случилось?