Хильдико оставила девиц прихорашиваться. Пока шла через двор, видела Ростиславичей с этим самым гостем и его дружинниками. Радимичский князь подбрасывал в воздух Вешку, потом Радея, потом спрашивал, помнят ли старшие, как развлекал их. Братислав отвечал, что помнят, и прыгнул ему на закорки. Тот носился по двору, распугивая кур, и ржал дурным голосом.
Хильдико не удержалась, остановилась посмотреть. Тут же подбежал к ней Владко, сам взмыленный, как жеребец, и по пояс голый.
— Видала, волк медведя оседлал?
— Ага.
— Он нас маленьких на себе катал. А ты сегодня-то придёшь обедать?
— Приду.
— А пляшешь хорошо?
— Я с братом буду. Ты совсем его не считаешь?
— Да что же он, не человек? Поймёт. Плясать все будут.
— Ну если все… Ну я пошла. Собираться.
Начистила песком застёжки-скорлупки, зашнуровала шёлковой тесьмой рукава, оберег закрыла янтарным ожерельем.
Аскольд защёлкивал обручья и поправлял изумрудный сёркр.[38] Он любил этот цвет.
— Ты-то видел этого Драгомира? — спрашивал Бьорн.
— Нет, где мы могли встретиться? Он тогда прислал отряд — десятка три, но сам не приезжал.
— У него там своя усобица была, — добавил Ульф.
— Откуда там-то усобицы? Там один одаль[39] на десять вёрст.
— Этого добра везде хватает. Переправу им кто-то спортил…
Ломится от дичи стол. Кто с Лесным Хозяином не в дружбе, во всю жизнь такого не увидит… Вздулись жадной утробой своды, чёрные — что просмолённые. Если ворота — пасть, тын — щетина, а конь на хребте примостился, то гридница — самое сердце, в самом нутре, от всех заслонёна. Мало здесь солнца, да окна невелики, только чтоб дым вытянуть. День и ночь здесь при огне. Но не любит огня Лес. Превращается в воду огонь, течёт по стенам, каплет из лучин, кругами морщится. Гаснет лучина — вынет Лисютка её из светца,[40] ставит новую. Кажется, от волос зажигает — так и горят кудри.
Плещется пламя в ногах у гостей, приливом пятки лижет. Два стола — две ладьи на плаву держит. Первой правит Ростислав, а по правую руку на вёслах сыны с дочерьми и дружина, а по левую свеи-варяги, а руль у радимичей. За второй только челядь — во главе с тиуном[41] и ключницей, мерно гребут, стучат чашами, мисами. Заправляют там конюхи. Нет дождя, говорят, ещё день-другой — и косить не надо, на корню запасётся.
Другие речи у князей, другие думы. Приволок Ростислав зазнобу свою — Рогнеде назло — усадил как невесту, убрал дорого. Сколько ни дарите, братья, сестре ожерелья да рясна, не перещеголяет. Не смотрит Рогнеда в ту сторону, беседует с княжичами. Считают, когда родить Миле; сколько зерна смолоть к свадьбе; гадают, будет ли охота завтра: ждать ли дождя в ночь (росы с утра не было). Слушает Владко вполуха, косится на Хильдико. Её брат не заметит: против него Любомира. Сама Хильдико мерит вдоль и поперёк князя Драгоша. Вот он голову запрокидывает, под бородой гривна серебряная играет. Смеётся, левую бровь вздёрнул, меж бровей морщинка — не разгладится. То ли тёмный волос, то ли серый — как древесная кора. Лицо будто солнца не знало, а от синей луды и совсем бледное. Глаза светлые, светлее только бельма у Арнгейра, скальда из Готланда, что гостил у них лет шесть назад. Глаза у него были как замёрзшая вода, пальцы — как северный ветер. Десять песен сыграл он на арфе, вот то была музыка — не то, что сейчас ползёт из жалеек. Каждый раз Хильдико подносила ему мёд, как старшая — и единственная — дочь хозяев. Каждый раз ей казалось, что он её видит, и она отпивала, низко склоняясь к чаше, и поверх края наблюдала за гостем. Он улыбался, откидывал косы, протягивал руку. Девочка отдавала чашу и пряталась за брата. Десять песен играл скальд. Сыграл и одиннадцатую. От которой все в доме поднялись плясать, и запрыгала утварь, столы и скамьи, ударило копытами по крыше, взвыла Дикая Охота,[42] ожила медвежья шкура со спины Арнгейра, шнуровки выползли из рукавов и змеями помчались к девушкам. У Торварды, которая так испугалась, что не смогла отдёрнуть руку, одна застыла на запястье серебром. Вторая вернулась к хозяину, когда он перебрал струны в обратном порядке. Всё вернулось на свои места, люди упали без сил. Придя в себя, Кнуд предлагал Арнгейру кольца и новое платье, лошадь и соболей.
Скальд задумчиво улыбался и наклонял голову, будто Кнуд был ниже его ростом.
— Пусть лучше твой сын отдаст мне то, что держит в руках.
Конунг удивился. Аскольд держал свой меч: перевязь порвалась в пляске.
— Он давно обещал его мне.
На гарде было вырезано: «Сеятель раздоров есть Отец победы.[43] Гуннульв сей меч сработал».
Ровно через год Аскольд нашёл свой меч вонзённым в верею.[44] На перекрестье прибавились руны. С тех пор он удачлив в бою…
В углу трещала печь. В другом Ингвар и Фреки прижали девушек. Светан, Ольгерд, Гордей и Варди взялись за пояса, натаптывали кольца меж столами, подхватывая на ходу парней. Рядом вился девичий хоровод, Хильдико была там. Харальд сидел в тени: заботами конунга весь подбородок синий. Радимичи розлили брагу. У бочек древлянин, радимич и поморянин спорили за очередь. Ростислав разделывал кабанью тушу.
Драгомир нашёптывал что-то Любашке, играл её колтами и иззелена-синим многорядным ожерельем. Любашка упиралась ему в грудь, отводила пальцы, стреляла взглядом по углам и тихо напевала, что просватана.
Аскольд подлетел к ним.
— Что тебе надо от моей невесты?!
Пряжка синего плаща звякнула об пол.
— Подвески дюже хорошо сработаны, хочу сестре такие заказать. Ты подарил?
— А ты мои подарки не считай.
— Да что ты разошёлся? — у Драгоша ни жилки на лице не дрогнуло. — Я Любашку твою с малых лет знаю, я в этом доме воспитывался. А вот ты тут с какого?.. О-о…
Аскольд приложил его затылком к стене.
Воины побросали ковши, забыли про бочки, порвали коло. Братислав как был с двумя саблями, так через стол и прыгнул. Подошёл с ножом Ростислав. Растолкала толпу Хильдико.
Драгоша подхватили, поставили на ноги, кто потрезвее — отталкивал.
— Уйди, Немир, — махнул радимич. — С меня теперь должок. — И полез на Аскольда. Чуть не сшиб с ног. — Слабоваты стали варги[45] на пиво… Да какой ты варяг, чудин есть чудин… — приговаривал, уворачиваясь. — Бьёшься как кобыла стреноженная…
И второй раз впечатался в стену.
— Да что это за!.. — Ростислав с досады бросил нож и погасил лучину.
Чадь засуетилась, отрядила Лисютку к Рогнеде, Рогнеда пихнула отца и сунула ему ушат.
— Вот так-то, — вздохнул он, глядя, как Аскольд и Драгомир отплёвывались. — Придумали — искры башкой высекать.
— Спасибо тебе, Ростецлейв, — конунг утёр лицо. — Сговорили невесту. Ты мне о нём ничего не сказал.
— И от меня спасибо, — кивнул Драгош.
— Я тебе не обещал Любомиры. Я обещал…
— Помню. На старшую рассчитывал. Ты мне только ответь: ты б сам её взял?
— Цыц! — князь вытащил нож из бревна. — На меня всё свалить хотите. Так вот моё слово: между названым братом и приёмным сыном выбирать не стану. Завтра поединок. До первой крови. Мне калеки в зятьях не нужны.
Любашка, затаив дыхание, слушала свою судьбу. Рогнеда созерцала пламя.
— До первой крови, — проворчал Немир. — Убить вообще без крови можно. Придушить — и всё.
Шагнула вперёд Хильдико:
— Когда поединок? Утром?
— Тебя кто пустит? — огрызнулся брат.
— Мне можно.
Ростислав покачал головой:
— Ты, девушка, всё о поединках да о битвах. Небось забыла, как иглу держать.
— Не забыла.
— Так помоги Рогнеде. Она целый день то за пяльцами, то за кроснами.[46] А ей бы полежать. У Любашки моей ветер в голове («Как у тебя», — подумали соперники), младшим всё некогда. Помоги уж.
Хильдико повернулась к брату:
— Смотри, лечить не буду.
— Не понадобится.
— Да уж прибью — не понадобится, — Драгомир похлопал его по плечу.
За окнами зашумело. Начался дождь.
Земля напилась быстро. Прохладней не стало, стало как в бане.
Хильдегарде уронила пяльца на колени.
— Уф, не могу больше…
За окошком заскулили. Девушка свесилась с подоконника и долго подцепляла котёнка.
— Устала?
— Тошно взаперти сидеть.
— Взаперти? Чуть-чуть в окно не вылезла. Разве тебя кто-то сторожит?
— Через крапиву?
Рогнеда рассмеялась:
— Подумаешь, крапива! Эх, рожу, из окна сигану — и гулять…
— А с детьми кто заниматься будет? — спрашивала Мила.
— Что с ними заниматься? Сыты, одеты, а поиграют — друг с другом.
Две девочки и мальчик сидели на полу, Добричка показывала им кукол и говорила на разные голоса. Любашка подползла на четвереньках, взяла у Хильдико котёнка:
— Котя-котенька-коток, полосатенький хвосток…
Пока малыши изучали неизвестного зверя, мать вспомнила, что надо бы оборвать крапиву и напрясть из неё ниток хоть на поясок, чтоб не пропадала.
— Вот сама и рви, — сказала Хильдико.
— И нарву. Хватит дуться. Красена с Горей мяты собрали с чабрецом. Давайте заварим, попьём? Ты пробовала?
— Пробовала. Мне ещё брат привозил от сарацин такую… кору, что ли? Трубочки такие, сладкие. Штук пять, дорогие очень.
— Видишь, как он тебя балует. И ожерелье красивое на тебе. А ты всё ругаться.
— Он первый начинает, — у Хильдико не было сестёр, и она не знала, как разговаривать с ними про ожерелья.
Девушки раздули огонь и возились с котлом. Свейка ёрзала на скамье:
— Как там они? Начали поединок? Помочь Аскольду, что ли?
Зачерпнула воды в горшок. Сбегала куда-то, притащила лук и стрелы.
— Ты что делать хочешь? — ахнула Людмила.
— Сквозь воду их увижу и в воду выстрелю. Чтоб Драгомира этого удар хватил. Побратимы от чудинов научились и меня научили…
Рогнеда поднялась и стала отнимать оружие:
— Да разберутся они сами. Дай ему самому за себя ответить, его и так опозорили.
— Тебя тоже опозорили.
— Да ладно, чем это? Что брать меня не хочет? Я б сама про него так спросила, даром не нужен. Ты скажи лучше, лук где взяла?
— У Святчи.
— Как это?
— У него тетива ослабла, я петлю подмотала.[47] Так он теперь натянуть не может. Стреляй теперь сама, говорит.
— Как это ты вообще его разговорила? — развеселилась Любашка.
— Они рассуждали, почему на мече узор мраморный. Я объяснила. Я-то видела, как кузнецы работают. Они не видели.
— Так вы поменялись?
— Что? Не-е, я свою Великаншу никому не дам.
Старшая закусила косу.
— Надо было тебе парнем родиться. Может, я бы за тебя пошла. Не заскучаешь с тобой… Стой, не стреляй! — Хильдико опять склонилась над посудой.
— Не буду, не буду. Давайте хоть посмотрим тогда.
На капище свился кольцом огромный змей — о ста головах, о ста голосах. И коростенцы тут были, и гости. В кольце — Драгомир и Аскольд при оружии. Плащи снимают.
Спокоен Аскольд. Меч, на котором руны Высокого, не подводит. Не подводил ни на Свияжском берегу,[48] ни на сумских озёрах,[49] ни на дреговичских болотах. И в чащах древлянских выручит.
Но вонзил Драгомир оружие в землю:
— Меч — хороший помощник. Но много ли ты сам стоишь? Давай-ка так.
— А давай, — решил Аскольд. Хоть доделает, что вчера не успел.
Снял Драгош ремень, стянул рубашку. На груди, под волосами, пятерни рубцов.
— Что смотришь? Где тот медведь? Вот он где! — тряхнул ремень. — Вот где! — ударил себя в грудь.
Взмыть бы ястребом да выклевать очи бесстыжие. Но куда ястребу против бера:[50] одной лапой прибьёт, не устанет. Эрик учил выбирать оружие по врагу.
Сошлись два медведя, бурый и серый. Обнялись до хруста. Рёбра как птичьи крылья складываются.
Бывает ярость такая, что взор застит. Бывает — как игла. Холодная и меткая. Двигаться легче, и видно яснее, даже воздух другой. Каждую мелочь ловишь, каждый лист на дереве, иголку в хвое, щепку под ногой, все голоса одновременно, все лица сразу. Лес — твой. И время — твоё. И ты — повсюду.
Не тратит Аскольд силы попусту, не изжигает, как соперник. Но здоров Драгомир, не сладить. Не ниже Аскольд и в плечах не уже, да раза в полтора легче. Приподнял его радимич, пятками землю не достать. Бьёт Аскольд по коленям. Сверху навалиться — не придавишь. А тот мог бы, но всё шутит.
Взвалил Драгош варяга на плечи, встряхнул — поудобней взяться, постоял, подумал, огляделся:
— Ну, я пошёл.
— Не по правилам! — кричат воины. — Надо оземь!
— И правда — перепутал. Ну не беда.
Почуял Аскольд: им сейчас замахнутся. Обернулся птицей, вырвался из рук радимича. Сшиб его Драгомир, когтями перья зацепил. Но не поранил. Упал на плечо, но удачно: не вывихнул, даже не ободрался.
Смотрит Ростислав, смотрят его сыновья. Оба друзья им. Кугукают присожцы, за Драгоша переживают. Бьют в щиты славяне и варяги, Эрик губами шевелит. Заклинает. Смотрит с елового столба Старик-Хозяин, в дерево одетый. К чужим защитникам не ревнует. Говорят, Велес и Один похожи как братья, только один в чертогах небесных, а другой — в Полесских дубравах и сосняках. Но охотники — оба, у обоих над зверем власть. Охотники — сами звери…
Чёрный рёв стоит на капище. Бер если выпрямится — выше дуба, мощнее скалы. Знает медведь одну хитрость: склонится покорно перед ловцом, лапы в мольбе сложит — и полоснёт по самому лицу. Купился и Драгомир. Как незадачливый чужак, не знающий, что в этих местах бурых не трогают.
Взвыл, ладони к лицу прижал. Вот тебе и на лоб метка. Хвастать так хвастать.
— Не горюй, Драгош, — сказал Ростислав. — Кровь твоя в жертву пошла.
Поклонились все Велесу, угощение подали, сами распили и домой собрались. И вдруг — совсем близко — завыли.
Подумали на волков, рядом их много мечется, Родитель всё-таки. Аскольд на всякий случай покосился в сторону радимичей. Их предводитель молча промакивал лоб рукавом.
Вой перешёл в громкий плач. Где-то совсем близко надрывалась девушка. Неужели сестра вызнала где капище? Со всеми прийти она не могла, он бы запомнил. Если позже — птиц бы потревожила. Хотя — она же им своя. Но зачем тогда плакать? Ведь он победил. Скогге, или, по-здешнему, навка?
— Владко, спросил бы?
— Спрашивал. Птицы не знают, не видели. Иначе б не молчали.
— Что за напасть, — поплевал через плечо Светан. — Может, Недоля чья-то. Я даже знаю чья.
Попросив у Деда защиты и доброй дороги, мужчины вернулись в усадьбу. Хильдико с разбегу прыгнула на брата.
— Я всё видела! Я знала, знала!
Аскольд отлепил её от себя и подошёл к Любомире, которая присела на крыльце, на перила.
— Всё, я тебя отстоял. Будешь моей теперь.
Блеснули глаза у княжны. Но не от радости. Только и слышно от него: «я», «моей»… Как-то там Драгомир Твердиславич, живой ли? Пойти посмотреть…
Радимичи гостили ещё два дня, пока Драгомир умывался настоем кровавника,[51] а его храбры всё чаще задевали Ростиславовых локтями в сенях. Варяги по сеням не слонялись: были дела поважнее.
Багровела трава у хлева, коптились днища котлов, бухло тесто для коровая. Гремели сундуки, легла на скамью кунья шуба,[52] ждёт невесту огневой наряд.