Белая Яся
Сны Персефоны
Сон первый: Нарциссы и гранатовый сок
… весна… цветущий луг…
— Мама, а почему у нас не растут нарциссы?
Девушка положила голову на колени молодой и ослепительно красивой женщины. Толстая коса цвета спелой пшеницы обвивала её высокий чистый лоб, ветер плескал светло-желтый пеплос. Полные, идеально очерченные губы трогала мягкая улыбка.
Женщина нежно погладила девушку по медно-рыжим волосам и ответила:
— Зачем они тебе, доченька? Нарциссы надменны и холодны. Они никогда не станут любить тебя так, как… анемоны… Взгляни, как они тянутся к тебе! Ждут ласки от богини весны.
Девушка поднялась, расправила хитон из тонкого зелёного хлопка и вздохнула:
— Анемоны ветрены и непостоянны. Они любят всех. То ли дело завоевать нарцисс.
В её зелёных, как свежая весенняя трава, глазах отразился азарт.
Женщина мягко улыбнулась и покачала головой:
— Ох, милая Кора, лучше держись подальше от этих цветов. Нарциссы красивы только внешне. Но то — опасная красота. Внутри они полны ядовитой слизи. Они отравят тебя. Ты умрёшь и попадёшь к Аиду.
Кора рассмеялась серебристо и звонко:
— Мамочка, я же Богиня Весны. Я бессмертна. Точно не умру от цветочной слизи.
И она вновь порывисто обняла мать.
Деметра поцеловала дочь в чистый лоб и попыталась отогнать дурное предчувствие. Чтобы заглушить его, Богиня Плодородия страстно прижала к груди своё единственное и обожаемое дитя…
И не видела, как широко распахнулись глаза Коры: за спиной матери вырастал огромный нарцисс. Его стебель раскалывался, и на землю вытекала ядовитая слизь — она ползла всё ближе и ближе, аспидом между зелёных трав, гнутым кинжалом взблёскивая среди цветов… Наливалась, алела и пахла… Дурманяще и смертельно — гранатовым соком…
Я просыпаюсь, лихорадочно хватая ртом воздух. Слишком цепкий, слишком леденящий ужас выползает за мной из того сна. Никогда не досматриваю его до конца, но точно знаю, чем он закончится — гранатовый сок, смешанный со слизью, доберётся до Коры, пропитает её. И с этого момента каждый шаг той будет отравлен и смертелен — поступь богини Подземной Весны, шествие чудовища, коему нет равных.
Я задыхаюсь, потому что страх удавкой сжимается на горле.
— Сейчас же спать! — раздаётся над ухом приказ. Такому можно только беспрекословно подчиниться. Меня обнимают сильные руки и утаскивают на подушку, бережно укутывают одеялом. — А Фобетора[1] поймаю — такой кошмар ему устрою…
Низкий бархатный голос действует успокаивающе. Устраиваюсь поудобнее в надежном кольце рук, прижимаюсь к горячему мужскому телу и смыкаю веки. Теперь страшные, но вещие сны не придут. Муж всегда закрывает, надежнее любого щита. И всегда — держит крепко, не отпустит, не отдаст никому. Даже тому чудовищу, что ворошится у меня внутри. Ему — особенно.
Я знаю…
…утро серое, как глаза Афины.
— Пасмурно, — говорит она.
— Осень… — пожимаю плечами. Смотрю на неё — подругу юности[2], вечно молодую мудрость и войну, чуть усталую и печальную. — Значит, отцу не скажешь?
В утреннем кафе пусто. У барной стойки, уткнувшись в айфон, сидит юноша-бармен, рядом — скучает ярко накрашенная официантка, пытаясь заглянуть ему через плечо. Тихо гудят лампы дневного света. Слишком тусклые однако, чтобы разогнать полумрак, в котором — тонконогими оленятами — маячат столики и стулья.
— Нет, — говорит Афина и качает чашечку густого кофе тонкими, но сильными пальцами. — Мы не хотим свадьбу. Тей говорит: только вечер, для самых близких…
Тей у неё мудрый и вещий, всегда был таким, за то Зевс его и недолюбливал. А их союз уж точно не одобрит. Значит, свадьба рискует превратиться в побоище. Правильно, лучше вот так, тихо. Только близких… Интересно, кто они?
Она отвечает на незаданный вопрос:
— Позовём тебя с Аидом, Афродиту с Гефестом — без них никак. Друг Тея же. Пару ребят-учёных из отдела ядерной физики.
— Смертных?
— Да, смертных, — она гордо вскидывает голову. — Ты что-то имеешь против?
— Я — нет, — заверяю искренне, — а вот Афродита будет кривить губы.
— Или строить им глазки, — невесело и немного устало улыбается Афина, — но я думаю, мы все вместе как-нибудь с этим справимся.
Хорошо, согласно киваю и вспоминаю ещё одну подругу юности:
— А Артемиду?
Афина отрицательно мотает головой:
— Она не простит. Я ведь предаю ваш обет.
В этом веке — сумасшедшем, вечно спешащем и вечно опаздывающем, веке мнимых свобод и неисполняемых правил — Артемида нашла себя. Здесь она активно возглавляла феминистские организации, проводила феминистские конференции и устраивала феминистские шествия. Сумасшедший век, где женщины идут войной на мужчин, забывая, что между ними может быть только одна война — на ложе любви. Меня Артемида простила — более-менее. В конце концов — похищение, принуждение, ты не виновата. Афине будет сложнее. Даже то, что она давала пресловутый обет, чтобы сохранить верность своему единственному, станет слабым оправданием.
— Но ведь ей всё равно придётся сказать.
Афина устало соглашается:
— Конечно, придётся. Если узнает сама — будет хуже. А так…
Она не договаривает, но я понимаю: глаза в глаза, держа за руки старинную подругу, рассказывать будет легче, и, может статься, та даже поймёт. Афина не зря — мудрость: иногда проще сказать правду, пусть болезненную, прямо в лицо, чтобы не дать разгореться войне.
Но мне за последние тысячелетия слишком надоели войны — домашние и мировые, мудрые и глупые, — поэтому я увожу разговор в более приятное и привычное для меня русло.
— Давай выберем цветы для букета.
Афина улыбается, машет рукой.
— Нет уж, тут ты сама как-нибудь. Я совсем ничего не смыслю в цветах, хоть и росла с тобой.
Я киваю, соглашаясь, и выкладываю на стол карточки:
— Узамбарские фиалки, ветки оливы, цветущий мирт и его ягоды, хамелауциум.
— Лилии, — неожиданно добавляет она, вытаскивая карточку из стопки.
Действительно, белые лилии — символ чистоты и девственности — ей подойдут.
— Эдельвейсы, — добавляю я ещё одну картинку.
И вижу — её глаза загораются тихой радостью. Ещё бы — эдельвейс, цветок мужества и стойкости — не зря зовут прометеевым. Ведь он растёт высоко в горах, куда добираются только самые смелые и отчаянные. Говорят, этот цветок вырос из капель прометеевой крови. Светлая и прекрасная звезда, которая манит людей, зовёт совершать подвиги, будоражит ум. Тею определенно будет приятно.
— Добавим крупноцветковый барвинок и листья дуба, можно и немного желудей. И цинерарию — для серебристой нежности.
Символ житейской мудрости тоже будет кстати в букете Афины.
Та с одобрением смотрит на разложенные перед ней изображения цветов.
— Это определённо будет самый красивый букет невесты. Спасибо, Кора.
Она тянется через стол и целует меня в щёку.
Тут открывается дверь, тихо звякая привязанным к ней колокольчиком, вскидывается официантка, бармен отрывает взгляд от экрана айфона, я проливаю кофе прямо на фотографии растений…
На пороге маленького городского кафе, блистая державной красотой, стоит сама Гера. В ярко-красном лёгком пальто, строгом бело-песочном брючном костюме. Темные, с золотым отливом, волосы собраны в высокую причёску.
Величественным шагом царицы мира она направляется к нам, игнорируя кидающуюся к ней официантку с меню.
Присаживается на свободный стул — прямая, гордая, совершенная. Даже пролитый мной кофе мгновенно высыхает, не смея при ней марать белизну скатерти.
А я поспешно отвожу взгляд, чтобы ненароком не встретиться с её глазами, и не прочесть в них то, чего не следует знать посторонним о великой богине, — обречённую усталость сломленной женщины.
— Без меня хотели всё устроить, — пеняет она, впрочем, беззлобно. — Не боишься прогневить покровительницу семейного счастья, а, Афина?
Афина только усмехается: кто бы говорил о семейном счастье? что ты о нём знаешь?
И отвечает прямо и гордо:
— Нет, не боюсь. Вряд ли кара будет страшнее той, которой отец уже подвергал Тея. А мне — ты не указ и не авторитет.
Гера как-то скисает. Раньше бы она вспылила, разгневалась, указывала бы Афине на её место и напоминала, с кем та разговаривает. Но не теперь, когда они с Зевсом расстались окончательно, спеси у бывшей владычицы изрядно поубавилось. Облик Геры ещё хранит следы былого величия, но уже явно заметно, что кое-кто изрядно поизносился, как и её некогда брендовая одежда.
Я не злорадствую, хотя могла бы, скорее мне неловко рядом с ней.
Гера накрывает ладонью раззолоченную визитку брачного агентства «Счастливая семья», уставляется в стол и замолкает. Ей нечего сказать — она и впрямь не авторитет в семейных делах. Да и может ли им быть женщина, чей супруг постоянно изменял ей с титанидами, богинями, нимфами и даже смертными, бесцеремонно притаскивая на Олимп своих многочисленных отпрысков?
Я поднимаюсь, беру сумку и плащ.
— Побегу, — сообщаю, чтобы хоть как-то прервать это гнетущее молчание, — у меня сегодня ещё одна невеста. Скоро придёт.
Чмокаю Афину в щёку, киваю Гере и бегу к выходу, но вдруг замираю, пронзённая внезапной догадкой. Медленно поворачиваюсь, уставляюсь в макушку Геры, где поблёскивает золотом черепаховый гребень, и спрашиваю:
— Как ты нас нашла?
— С.О.Б., — с неприкрытым ехидством отзывается она. — Твой муж опять активировал.
Я поспешно выскакиваю на улицу и не спешу одеваться, несмотря на противный моросящий дождь. Потому что страх ядовитой слизью растекается по телу, парализует движения и мысли.
Если Аид снова активировал «Систему Отслеживания Богов», значит, случилось что-то очень-очень плохое.
Своего красного «Жука» паркую недалеко от входа во флористический салон «Весенний сад».
Едва открываю дверь и вхожу, как Левкиппа, Фено и Иахе отрываются от своего занятия — отбирать цветы для сегодняшних заказов — и с улыбками оборачиваются ко мне:
— Радуйся, Кора!
Для них я — всегда и вечно — Кора[3]. Наверное, так правильно. И им лучше меня не знать Персефоной, Богиней Подземной весны, чудовищем с отравленными шагами.
И мне нерадостно, мне страшно. Слишком много задушенных когда-то опасений повылазило из темных уголков подсознания, слишком много монстров тянет мохнатые лапы к горлу: перекрыть дыхание, замордовать, уморить.
— Радуйтесь, — отвечаю почти на автомате и бреду в кабинет.
Каллигенейя за секретарским столом всматривается чересчур внимательно, понимающе приподнимает очки. И даже фикус за её спиной, кажется, видит меня насквозь.
— Принести чего-нибудь? Чай, кофе, покрепче? — обеспокоенно интересуется моя верная стражница. Сначала её ко мне для этих целей приставляла мама, теперь — она спелась с моим мужем. Чуть что со мной не так — сразу докладывает ему, словно не я её босс.
Я немного злюсь, потому что попасть от гиперопёки матери под диктароторскую заботу мужа — то ещё удовольствие. Но я не жалуюсь. Нельзя. Начнешь жаловаться на тех, кто тебя искренне любит, любовь оставит тебя. Не верите — спросите у Афродиты.
Каллигенейя тоже любит меня, и поэтому я прощаю ей — моей надсмотрщице — звонки мужу, как прощала раньше доклады маме.
— Пока ничего не нужно, — мягко отзываюсь я. — Скоро подойдёт невеста. Проводи ко мне.
— Хорошо, — заверяет она.
Я вхожу в свой кабинет и падаю в кресло. Внутри всё колотится и клокочет. Руки тянутся или к телефону: позвонить, выспросить, что произошло? Или к тонкой полоске золота на безымянном пальце: стоит коснуться — и голос мужа зазвучит в голове. Никаких телефонов не надо. Но это глупо. Он обязательно расскажет всё сам. А отвлекать сейчас, когда он и так, наверное, взвинчен до предела, ещё и своими страхами с предчувствиями, — эгоистично и по-детски.
А ещё Гера и этот её потерянный вид, потрёпанное величие, сломанность… Не знаю почему, но каждый раз мне стыдно перед ней. Стыдно, ещё с того наказания после бунта на Олимпе…
Кора только вернулась из Подземного царства. Она уже успела переодеться в светло-зелёный хитон, вплести в волосы цветы, когда в комнату вошла мать.
Деметра шагнула к ней, без обычного «радуйся» — заключила в объятия. Только теперь дочь заметила, что глаза матери полны слёз. Сейчас она чувствовала себя более взрослой, усадила Деметру на дифр[4] у стены, протянула отвар из листьев мяты (замечательные успокаивающие настои выходили из бывшей любовницы мужа[5]).
Деметра сделала несколько больших глотков, передала дочери кубок и только тогда ответила на вопрос, о котором просто кричали глаза Коры:
— Это из-за Геры. Ты ведь слышала о заговоре?
….Ещё бы ей не слышать, если Аид из-за своих олимпийских родственников потерял покой и сон. Ходил злой и нервный, и на все её вопросы отвечал коротким, резким: «Не лезь!»
Они подолгу о чём-то шептались с Гермесом, закрываясь в мужской половине. А потом — исчезали на несколько дней. Кора была уверена: муж как всегда, незримой тенью, под шлемом-невидимкой, вмешивался в дела своих державных братьев, которых нередко надо было осаживать и вразумлять. Но больше всего, он, конечно, желал незыблемости установленного порядка, бросая: «У меня тут Тартар, а они со своими…» Аид редко договаривал, она научилась понимать по обрывкам фраз.
Но в этот раз обрывков не хватало — они не удовлетворяли. Пришлось идти к Гекате. Трехтелая ведьма перекрёстков хоть и поднималась в Серединный мир исключительно по ночам, но знала порой больше, чем сами обитатели Олимпа.
На Персефону она посмотрела лукаво, обернув к ней одно из трех лиц.
— На Олимпе зреет что-то нехорошее, — проговорила она. — Ко мне присылали… За отваром… От Геры…
Персефона ходила туда-сюда по комнате Гекаты, где густо пахло травами, а в котлах дымились и булькали зелья столь опасные, что даже бессмертным не стоило приближаться к ним.
— Почему к тебе? Почему не к Гипносу?
Геката хмыкнула: ну, Владычица, ты же умная! думай!
И Персефона подумала и сама ответила на свой вопрос:
— Потому что им нужен сон более надежный, чем тот, который может плеснуть из своей чаши Гипнос.
— Верно, — отозвалась Геката, помешивая жуткое варево в одном из котлов и бросая туда лапку какого-то существа.
Персефону передёрнуло.
— И ты дала отвар? — спросила царица Подземного мира.
Геката только хмыкнула. Можно было даже не спрашивать: конечно, дала.
Трёхтелая бросила в пространство, не отрываясь от своего занятия:
— Скоро шатнётся трон Громовержца. Вот тогда-то стервятники и налетят.
— Кто ещё участвует, кроме Геры? — тон Персефоны всё больше походил на допросный, но на Гекату это мало действовало. Казалось, она забавлялась. Всем — и тем, что посылала на Олимп отвары, способные надолго усыпить верховного бога, и предстоящей сварой престолонаследников, и волнением своей Владычицы.
— Тебе лучше спросить у Гермеса. Я знаю даже не слухи, а отголоски слухов.
— Мне хватит и отголосков, — твердо произнесла Персефона, усаживаясь на высокое кресло, изящно складывая тонкие ладони на спинке и опираясь маленькими ступнями о подножье.
— Я слышала о Посейдоне и Аполлоне.
Посейдон — логично. Он вечно был недоволен своим жребием и завидовал младшему брату, гордо восседавшему на Олимпе. А вот Аполлон? Никогда бы не подумала, что под его золотистыми кудрями зреют такие коварные планы. Да и кто заподозрит в крамоле красавца-поэта с вечной кифарой под мышкой? Наверное, те, кто забывает о том, что он ещё и прекрасный лучник, который некогда убил дракона Пифона, сына Геи-Земли, едва не улетел за это в Тартар (тогда тоже вмешался Аид: «Только не в Тартар! От его песен точно все титаны разбегутся!») и провел восемь лет в скитаниях, заслуживая милость матери-Земли. Златокудрый кифаред не так прост, и в глазах его — серебряные стрелы, для тех, кто умеет смотреть. И даже сам Гелиос-Солнце даёт ему, порой, управлять своей колесницей. А ведь лошадей Гелиоса не так просто обуздать и сильнейшим из олимпийцев. Значит, Аполлона тоже не стоит недооценивать. Да уж эта троица — Гера, Посейдон и Аполлон — действительно способны перевернуть Олимп.