— Под неё — в первую очередь, Кора, — со вздохом сказала женщина и вернулась к обрезке. — Иди побегай, Афина с Артемидой искали тебя.
Девочка убежала на поляну, туда, где неподалёку от тенистого грота расположились подруги.
Одна — сероглазая — играла с совёнком: учила его клевать мясо. Другая — с серо-зелёными глазами и каштановыми волосами — лежала на траве, раскинув руки.
Кора плюхнулась с ними рядом:
— Мида, Фин, скажите какого цвета ложь?
Обе девочки рассмеялись.
— Скажешь тоже, Кора, — Артемида вытерла глаза, на которых выступили слёзы от смеха. — Цвет лжи?
Афина же, прищурившись, посмотрела на небо, где важно шествовали белые овечки Нефелы, погладила совёнка, норовившего цапнуть за палец, и проговорила:
— Ложь — как радуга. Переливается и манит. А на самом деле её — нет.
— Точно, — согласилась Артемида, — ложь — как хамелеон.
Девочку удовлетворили ответы, и на сегодня она отстала от близких с вопросами. Но на следующий день, едва поднялось солнце, она вприпрыжку подбежала к матери и, поцеловав, спросила:
— Мама, а какого цвета одиночество?
— Зачем тебе, Кора, — вздрогнув, сказала та, — знать такие печальные вещи?
— Я хочу, мама.
— Хорошо, — согласилась та. — Одиночество — пепельное: цвет сгоревших надежд. Желаю, дитя моё, чтобы ты никогда не познала его…
Если бы та девочка из моего сегодняшнего сна поинтересовалась у меня: какого цвета ложь? Я бы, не задумываясь, ответила: как роза сорта «Амнезия».
Сейчас я сидела в салоне, смотрела на букет «Амнезии» и в который раз прокручивала в голове вчерашний разговор.
— …Ты не сказал ей? — Афина с явным осуждением смотрит на Аида, а я — шокировано — на них обоих.
О чём это они?
— Не сказал, — глухо отзывается Аид. Он протягивает руку, гладит красную ленточку гименеевых уз, трогает кольцо, вздыхает.
Меня словно рядом и нет. Они говорят только друг с другом. Но дальше так продолжаться не может: речь ведь явно обо мне.
— И о чём ты должен был сказать мене, дорогой муж? — я специально добавляю в голос яда и ехидства: ситуация начинает нервировать.
— О нашей свадьбе… нашем браке…
Аид не смотрит в мою сторону, буравит взглядом стол, теребит злосчастную ленту.
— И что с ними не так? — спрашиваю, холодея.
— Они — фикция, блеф. Мы никогда не были женаты по-настоящему, как боги. Нас не связывал узами Гименей.
— А кто же тогда? — свадьбу я помню слишком хорошо. И Гименей вон напоминал.
— Какой-то мелкий божок под иллюзией… — равнодушно бросает в пространство Аид, будто не признаётся мне сейчас в самой колоссальной лжи.
Судорожно вздыхаю: нож в сердце мешает сделать глубокий вздох. Перевожу взгляд на Афину. Она тоже ускользает от зрительного контакта.
— Ты знала? — удивляюсь, как ещё не шиплю от злости.
— Да, все знали. Даже настоящий Гименей, — она поднимается. — Я пойду. Дальше — сами.
И исчезает быстрее, чем я успеваю крикнуть: не бросай меня с ним! я боюсь его!
Но подруга уходит, а я, как подкошенная, оседаю на стул.
— За что? — бормочу тихо. — За что, Аид?
Он сначала тянется ко мне: по обыкновению — помочь, поддержать, но потом — отстраняется, закрывается.
— Я хотел, чтобы у тебя была свобода. Чтобы ты в любой момент могла уйти от меня, если вдруг встретишь кого-то лучше, если полюбишь другого.
— А ты меня спросил — хоть раз, Аид?! хоть раз? — слёзы начинают душить меня, — чего хочу я? Как ты мог, после того, как видел всё в мой голове? После того, как я родила тебе сына? Как ты мог не сказать?
— Потому и не сказал, — горько отвечает он. — Тогда, после той злой шутки Гермеса и Афродиты, когда я заглянул в тебя, я увидел любовь. Сплошную любовь. Столько любви, что захлебнулся ею, утонул в ней. Нас, подземных, нельзя так любить. Нам нечем заплатить за такую любовь. Я бы отдал за тебя жизнь, но, к сожалению, бессмертен.
Я фыркнула, как рассерженная кошка.
— Ложь! Сплошная абсолютная ложь! Вряд ли ты любил меня когда-либо. Любовь подразумевает доверие, честность. А ты — даже про свадьбу мне не сказал.
— Разве это имеет значение? — он вскидывает на меня больной горящий взгляд. — Разве тысячелетия вместе не подтвердили наш брак?
— Брак, которого не было! Посмешище всего Олимпа! А я-то думала: почему они все ухмыляются, когда видят меня! Ты подумал об этом?
Я вскакиваю, сгребаю кольца и ленты, прячу их назад в коробочку, ищу свою сумочку.
Аид какое-то время наблюдает за моей суетой, потом вкрадчиво интересуется:
— Что ты делаешь?
— Собираюсь, чтобы уйти от тебя, — зло отзываюсь я. — Я ведь свободна.
— Немедленно сядь, — рявкает он.
— И не подумаю. Ты мне не муж. Я не обязана тебя слушаться.
— Не муж, значит? — я чувствую, что он закипает, но останавливаться уже не собираюсь.
— Да, ты вроде бы сам это признал.
— А как же Загрей?
— А вот сейчас позовём и спросим.
На мой зов сын является моментально, и тут же, по нашим напряжённым лицам, понимает, что происходит.
Делает шаг ко мне, обнимает за плечи:
— Правильно, мама. Тебе давно следовало уйти. Он недостоин тебя.
— Эй, — пинаю его в бок, — ты вообще-то о своём отце говоришь.
— Хоть и так, — соглашается сын, — я говорю правду.
И бросает разъярённый взгляд на Аида.
— Вот и славно, — глотая слёзы, говорю я. — Тогда я могу спокойно уйти.
Направляюсь к двери, чувствуя спиной тяжёлый взгляд Аида. Умоляю мысленно: останови! удержи! твоя! Но он не двигается с места.
Уже у входа меня догоняет Загрей — видимо, что-то высказывал отцу, забирает ключи:
— Мам, не возражай, но поведу я. Ты в таком состоянии — ещё в аварию попадёшь.
Грустно улыбаюсь:
— Я же богиня, что мне с этого.
— Не важно, — отмахивается Загрей и открывает дверь «Жука» со стороны пассажирского кресла, — поведу всё равно я.
Весь в отца. Они, мои мужчины, привыкли решать за меня, что для меня лучше.
Правда, теперь у меня только один мужчина.
Утыкаюсь ему в плечо и реву — жалко, по-бабьи, с подвываниями. Он напрягается, гладит, утешает, как умеет:
— Мамочка! Ну не надо! Он не стоит! Я вот знаю, что урод, поэтому никогда не скажу о своих чувствах Макарии!
И тут меня словно обливают холодной водой:
— Даже не смей так думать! И обязательно скажи! Если не скажешь — значит, ты трус. А я точно не рожала труса!
— Хорошо-хорошо, — как-то испуганно-поспешно соглашается сын.
Он привозит меня в салон: здесь, на втором этаже, у меня маленькая квартирка — так, убежище, где я останавливалась в особенно напряжённые дни: в праздники, при крупных закупках.
Я всю ночь сижу на кровати прямо в своём нарядном хитоне, пью с горла вино и реву.
Почему? Почему он так со мной? За что?
Вновь и вновь кручу в руках коробочку: Психея сказала — достаточно коснуться коробочки и подумать о Гермесе.
Но я ни о ком, кроме Аида, думать не могу. Да и вообще в душе воет пустота. В том месте, где когда-то — только для одного мужчины во вселенной — билось сердце.
Так и засыпаю, зарёванная и в измятом платье.
А утром — уныло бреду на кухню, делаю кофе и, с ногами забираясь в кресло, осторожно пью. Я бы предпочла яд, убивающий богов, но однажды мне в таком отказали. А нынче и вовсе взять негде — Геката давно пропала из поля зрения.
И только теперь замечаю на столе букет роз. Я знаю этот сорт и очень люблю — «Амнезия». Даритель предлагает мне всё забыть? Никогда.
Слышите, розы, вы не уговорите меня.
Они кивают своими невозможными серо-кофейно-сиреневыми венчиками. Соглашаются? Отговаривают? Или это просто заглянувший в комнату зябкий осенний ветер колышет их — удивительные розы цвета лжи…
…Они лежали, взявшись за руки, отдыхая от сумасшедшей страсти, в которой заново открывали друг друга и открывались партнёру — полностью, настежь, до потаённых уголков души.
Персефона — или здесь, на поверхности, Кора? — чувствовала себя сытой и удовлетворённой, а ещё — очень счастливой. Они вместе, она любима, так будет всегда.
— Давай верить друг другу всегда-всегда? — она обернулась к мужу и провела тонким пальчиком линию — от резкой скулы к волевому подбородку.
Он перехватил её руку, поднёс к губам, нежно поцеловал:
— Всегда. Клянусь Стиксом.
Она вздрогнула — это слишком много, о таком не просила, подобными клятвами не бросаются.
Уткнувшись ему в плечо, тихо проговорила:
— Ну зачем?
— Потому что я так хочу, — бескомпромиссно ответил он. — И потому что — если снова не поверю тебе, — он взял в ладони её прелестное личико и осыпал нежными, как порхание бабочек, поцелуями, — снова предам — пусть уж лучше меня поглотит Стикс. Потому что тогда я буду недостоин жить.
— Спасибо, — восхищённо проговорила она, жарко обнимая и приникая к нему.
— За что? — удивился он.
— За то, что так любишь…
— Не благодари за любовь, Весна. Никогда не благодари.
— Тогда — за сына, — густо покраснев, сказала она, пряча лицо у него на груди.
Он замер, крепко прижав к себе хрупкое тело жены, несколько раз глубоко вздохнул и всё-таки спросил:
— За кого? — голос дрожал от волнения.
— За сына, — уже увереннее сказала она, вскидывая взгляд: нежные щёки ещё покрывал яркий румянец, но в глазах — рождались миры, взрывались сверхновые, сияли звёзды.
Он сел, запустил пальцы в волосы и тихо засмеялся.
Она тоже поднялась и обняла со спины.
— Ты уверена?
— Да, — тихо произнесла она. — Я богиня Весны — чувствую зарождение жизни. Как твоё семя прорастает во мне.
Взяла его руку и прижала к своему ещё плоскому животу.
Несколько секунд он сидел, прикрыв глаза и явно наслаждаясь ощущениями. Затем спросил:
— Но как такое возможно?
— Помнишь, тот свиток, что подарили мне Тот и Сешат?
— Конечно, он ведь сделал тебя моей Богиней Подземной Весны.
— Вот, там было написано, что если твоя и моя суть изменятся — мы зародим жизнь.
— Но разве моя суть изменилась? — удивлённо спросил он.
— Да, ты ведь сам сказал: «Я не в себе».
— И этого оказалось достаточно?
— Видимо. А ещё — твоего желания меня отпустить, перечеркнув своё счастье.
Он осыпал поцелуями каждый пальчик её маленькой ладошки.
— Это я должен благодарить тебя, моя чудесная Весна. Моя великая Богиня, сумевшая зародить жизнь во тьме.
Его дыхание сбивалось, а в глубине чёрных глаз плескалось сумасшедшее счастье.
Она склонила голову ему на плечо и сказала:
— Идём домой, я устала.
— Нет, не сейчас, — мягко возразил он. — Ты вернёшься к матери — мир определённо обрадуется ранней весне.
— А ты? — она с волнением посмотрела на мужа: бросать его сейчас, когда только вытащила из бездны отчаяния.
— Я буду ждать, — взволновано прошептал он, пряма лицо в водопаде её душистых рыжих волос, — мою царицу, мою богиню. Ждать, чтобы устроить ей достойную встречу. Ведь она принесёт мне дар, коему нет равных.
— Хорошо, мой господин, — покорно согласилась она, правда, всё-таки добавила в голос немного игривости и кокетства, из-за чего «господин» у неё вышло совсем не почтительно.
— Кроме того, — немного печально проговорил он, — мне нужно, чтобы кто-то, кому я безгранично доверяю, в ближайшее время приглядывал за Гермесом и Афродитой.
— Просишь меня шпионить?
— Самую малость, — показал он пальцами. Потом притянул к себе и шепнул на ухо: — Возможно, ты столкнёшься с дикими предположениями на наш с тобой счёт. Ничего не отрицай.
— Ты о чём? — она округлила глаза.
— Поймёшь. А теперь нам пора.
Она порывисто и нежно обняла его, а он подхватил её на руки и понёс до границы, за которой начинался её мир и куда ему было нельзя…
Они долго и самозабвенно целовались, не в силах отпустить друг друга.
Он оторвался первый и почти строго сказал, ласково отталкивая её:
— Уходи скорее, а то никуда не отпущу.
Ей хотелось сказать: так не отпускай, но она подчинилась и, проговорив одними губами:
— Я скоро, — отправилась к зеленеющему лугу, где уже ждала удивлённая мать.
… Когда в этот раз Кора посмотрела в глаза Деметре, то поняла: её нынешние крики действительно услышали и на Олимпе. Услышали и сделали определённые выводы.
Мать взяла её за руку, взволновано заглянула в глаза и прошептала каким-то благоговейным шёпотом:
— Ты всё-таки познала его!
— Кого? — поразилась Кора — своего мужа она познала уже несколько веков назад.
— Как же! — Деметра взяла её под руку, развернула к дому, видимо, чтобы разговор вышел более доверительный. — Разве не ты недавно заходилась в крике под Громовержцем?
Кора даже закашлялась:
— Откуда такие сведения?
Деметра посмотрела на неё лукаво.
— Дочка, — проворковала она, — я не первый век на свете живу, и знаю, что так яростно, мощно и беспощадно брать может только один бог…
Кора залилась краской: она никогда не обсуждала с матерью свою личную жизнь, а особенно — постель. Сейчас ей очень хотелось возразить, рассказать кой-какие интимные подробности — они обе уже взрослые женщины, матери, можно и поговорить откровенно — но вспомнила просьбу мужа и просто промолчала.
Зато на следующий день, когда мать, нарядив её словно невесту, привела на олимпийский пир, все взгляды обратились в сторону Коры с неким «пониманием». Тут уже хотелось орать на них и топать ногами. Но она впилась тонкими пальцами в заздравный кубок и с достоинством выдержала ненавидящий взгляд Геры.
Когда пьяных вокруг становилось всё больше, а шутки приобретали совсем уж сальный и отвратительный характер, Зевс подал Коре знак следовать за ним.
Пропустил в небольшую комнатку, вошёл следом и закрыл дверь.
Пока он проделывал все эти манипуляции, Кора рассматривала Верховного Владыку — так близко она ещё никогда его не видела — и думала о том, насколько же они не похожи с братом: Аид резкий, весь будто состоящий из углов, Зевс — мощный, сияющий, яркий. Взгляд открытый и повелевающий, такому хочется подчиниться. Но не её. У неё есть кому подчиняться и есть кому ею повелевать. Владыка у женщины может быть только один. Пол-Олимпа могло бы с ней поспорить, но Кора всё равно осталась бы при своём мнении.
Поэтому она сейчас гордо вскинула голову и приготовилась держать оборону.
Зевс посмотрел на неё и довольно хмыкнул:
— А ты всячески достойна его. Я не ошибся, когда сказал брату, что нашёл ему подходящую невесту.
Этот комплимент из уст верховного Владыки, как ни странно, оказался очень приятен: Кора искренне поблагодарила Громовержца — и за себя, и за мужа.
— А насчёт того, что болтают — не переживай. Во-первых, ты не в моём вкусе, это Аид у нас всегда любил статуэточки, эстет, — хмыкнул Зевс, — я предпочитаю, чтобы в женщине было за что подержаться. Во-вторых, я никогда не стану на пути старшего брата — я слишком ценю и уважаю его, чтобы там тебе о наших отношениях не рассказывали. И прекрасно знаю, что он с тебя пылинки сдувает. Но… сейчас нам нужно, чтобы некоторые из олимпийцев думали, будто Аид настолько слаб, что за женой своей уследить не может. Здесь, — он повёл рукой куда-то за пределы комнаты, — назревает нечто нехорошее, заговор.
Она вздрогнула:
— Разве кто-то настолько глуп, что может посягнуть на твой трон, великий Владыка?
Зевс развёл руками:
— Власть всегда вызывает зависть. А значит, и посягать всегда будут. Поэтому, пусть думают, будто мы с Аидом — воюем. Тогда решат, что и я слаб. И у меня нет союзников.