Кора прошлась по комнате: ей не нравилось, что разменной монетой в политических играх мужчин становятся женщины — их репутация, их гордость. Но в славах Громовержца было слишком многое похоже на правду, печальную, но правду. И она кивнула, соглашаясь.
Зевс улыбнулся:
— Ты — жена своего мужа. Ровня ему. Я даже немного завидую Аиду. Вот бы Гере твой нрав и твою рассудочность.
Кора хотела возразить: мол, мужчина воспитывает женщину, лепит её, как статую. Но решила, что слова из книг, прочитанных во Вселенской библиотеке, будут неуместны в такой беседе и промолчала.
Вместо этого — сыграла женщину:
— Если ты не возражаешь, Владыка, я пойду. Очень устала.
К её удивлению Зевс посмотрел на неё с пониманием.
— Конечно, идти. В твоём положении нужно много отдыхать.
Уже за дверью, сообразив, что такой многодетный отец, как Зевс, точно знает, как выглядит и ведёт себя беременная женщина, и тихо хихикнула.
У выхода из Олимпийского дворца её ждала мать.
— Ох, как же он нетерпелив! — почти восхитилась она. — Едва расстался с тобой, и призывает снова. Будь осторожна, доченька, а то Гера тоже умеет метать молнии. Буквально.
Кора не сомневалась — мать-то свою сестру знает отлично, но ей хотелось расставить всё по местам сразу же. Поэтому она остановилась, вырвала руку из материного захвата и строго сказала:
— А ты больше распространяйся о нетерпеливости Зевса у неё на глазах! Глядишь, быстрее пришибёт твою дочь!
Деметра нахмурилась:
— Всё-таки этот твой на тебя плохо влияет…
Кора почувствовала, что волосы у неё на голове начинают шевелиться, как змеи вокруг морд Цербера.
— Это ещё кто на кого влияет! — сказала она, чем-то напугав свою мать.
Та быстренько подхватила её под руку и увлекла к своей колеснице.
— У тебя гормоны сейчас шалят, вот и бесишься, — резюмировала она.
На следующий день, чтобы кого-нибудь ненароком не прибить, при этом — быть на Олимпе, но в тоже время — подальше от сплетен, Кора отдала себя в руки своего учителя — Пеана, врача всея Олимпа.
Её он принял с радостью и окружил заботой, как родную дочь. Хотя она и замечала в его глазах азарт первооткрывателя, но не злилась.
Пеан сделал так, что рождение Загрея стало для неё истинным счастьем и почти не принесло боли. Так он не баловал ни одну богиню на Олимпе. Многим из них нередко приходилось переживать родовые муки. Но Кора таскала для него книги из Звёздного Чертога и выращивала травы для его снадобий.
И вот теперь — уставшая и счастливая — она прижимала к себе младенца и улыбалась. Слёзы благодарности к учителю текли по её лицу, он тоже плакал, потому что искренне любил маленькую, но очень смелую богиню Весны.
Загрей оказался шустрым ребёнком, тем более что рос не по дням, а по часам — как и все боги. И вскоре добрался до трона Зевса, завладел, под басовитый гогот самого Громовержца, скипетром и начал «править», швыряясь в нерасторопных пестунов молниями.
Гере это разумеется не понравилось.
И когда Кора вбежала в тронный зал, следом за маленьким проказником, жена Верховного Владыки сказала, гордо вскинув голову:
— Забирай своего ублюдка, пока я не разорвала его на части.
Кора сузила глаза:
— Не смей оскорблять моего сына.
— Хм… сына… разве ты не видишь, что у него рога. Это какой-то сатир, а не сын богини. Хотя… если учесть, что Аид — рогоносец, то почему бы твоему отпрыску не быть рогатым. Рога мужу наставила, рогатого сына родила.
Увлечённая своим глумлением Гера не заметила, как сзади неё вырастали огромные колючие лозы. Но вот одна из них впилась в её лебяжьи белую лодыжку, а Кора подхватила Загрея на руки и поспешила прочь.
Больше они на Олимпе не появлялись. Там потом сочинили легенду о том, что Загрея, по науськиванию Геры, разорвали, сварили, пожарили и съели титаны. Сочинителей не остановило даже то, что титаны к тому времени давно прохлаждались в Тартаре.
Царица Персефона на сей раз возвращалась в аид триумфатором, прижимая к сердце драгоценное дитя.
Владыка помог ей сойти с колесницы, и едва изящная ножка Персефоны коснулась чёрного мрамора их дворца, как муж преклонил перед ней колено и поцеловал край одежд.
— Сегодня, богиня моя, — прерывающимся от восторга и любви голосом сказал он, — я присягаю тебе на верное служение во веки веков. И если отступлю от своей присяги, пусть самые страшные кары обрушаться на меня. Стикс, прими мою клятву.
Река вздохнула, соглашаясь и принимая, а Подземный мир немедленно огласил победный крик младенца.
И тогда Персефона обрела настоящую семью — любящую и сплоченную, такую не под силу разрушить никаким невзгодам.
Она верила в это, муж верил в неё, а сын — в них обоих.
А ведь известно — если близкие верят в нас, мы становимся непобедимыми.
Часто, сидя у постели сына, она вспоминала детский разговор с матерью о цветах лжи.
И, счастливо улыбаясь малышу, думая о том, что единственный цвет, который ложь не может скопировать, — сияюще-белый цвет веры.
К реальности возвращает звонок, в трубке — обеспокоенный голос Каллигенейи:
— Как ты? Вчера пронеслась мимо сама не своя. И Загрей следом. Я потом пристала к нему, выпытывала: что с тобой? Да разве ж он скажет!
— Мне плохо, — без прелюдий сообщаю я. Сейчас мне больше всего хочется рыдать на плече у подруги, рассуждая о том, что все мужики — козлы.
— Так, — строго произносит моя верная напарница, — давай — ноги в руки и дуй ко мне. Я уж найду, как тебя утешить и поддержать.
Она найдёт! Её саму бросил недавно парень. Смертный! Я отговаривала её, но она была упряма. Да и когда это доводы разума доходили до влюблённой женщины? Разочаровалась сама и сама же бросила, когда поняла бесперспективность отношений. Её возлюбленный тоже ловко плёл сеть лжи, изменяя ей — прекрасной нимфе! — налево и направо. Впрочем, чему удивляться? Я — богиня, и то мне изменяли.
В общем, мы точно найдём, о чём поговорить и как залечить раны своих разбитых сердец.
— Буду через полчаса, — обещаю ей.
Наспех переодеваюсь — в джинсы (Аид не разрешал мне их носить, я всегда должна была одеваться женственно, но теперь — я свободна, ношу что хочу) и водолазку. Собираю волосы в высокий хвост на затылке. Так я выгляжу на земные лет восемнадцать, но сейчас так даже лучше. Я словно рождаюсь заново, хоть сейчас по Ниссейской долине бегать, цветочки собирать. Ещё бы не было на юном лице тысячелетних глаз — вообще было бы здорово.
Одним мановением руки навожу порядок в комнате, потом — обращаю внимание на букет. Не хочу от Аида никаких подарков. Сейчас — точно. Возможно, позже мы поговорим. Но сегодня — обойдусь без цветов.
Вынимаю розовое великолепие из вазы, и на стол падает карточка. Читать тоже не хочу. Позже. Сую на автомате в задний карман джинсов.
Каллигенейя любит мои букеты, ей будет куда приятнее получить цветы от меня, чем мне было — от Аида. Хотя, я не получала. Мне их навязали, в очередной раз не спросив моего мнения: хочу ли я? надо ли мне? Поэтому меня нисколечко не будет мучить совесть, что я их передарю.
С «Амнезией» — спускаюсь к холодильникам. Выбираю ещё цветы — палевые пионовидные розы с тонким ароматом, кремовые гвоздики с бордовой каймой, лиловые анемоны, синие ягоды вибурнума, эрингиум, восковник, хамелациум, веточки эвкалипта. Кручу спираль[1], оформляю лентами. Букет получается изящный и девичий, немного колючий, под стать моей подруге.
Работа с цветами успокаивает меня, приводит в гармонию с собой. Я люблю дарить цветы девушкам и не вижу в этом ничего предосудительно. Для того чтобы женщина женщине принесла цветы — не нужно особенного повода. Простого желания порадовать — достаточно.
Замыкаю салон — до официального начала работы ещё два часа — и иду к машине. Отмечаю, что осенняя улица — пустынна. Конечно, ещё ранее утро. Но всё равно нынче как-то подозрительно тихо.
И тут раздаётся короткий резкий звук — так меня обычно «приветствует» WhatsApp, извещая о том, что кто-то написал мне. Я кладу букет на крышу «Жука», достаю из кармана ветровки айфон, открываю мессенджер и замираю, увидев, что связаться со мной пытались со знакомого номера. Дрожащими пальцами нажимаю заветную единичку в зелёном кружочке и клацаю на аудиосообщение. Раздаётся голос, прежде — обращённый ко мне — всегда такой тёплый и полный нежности, сейчас же — в нём арктическая стужа и презрение:
«Хорошо, что ты ушла сама. Всё не знал, как тебе сказать — ты мне надоела за вечность. Я устал от тебя. Ты слишком ограничивала мою свободу. Братья жили, как хотели, — любовницы, дети на стороне. Я же, как глупый смертный, сидел у твоей юбки. Позволял тебе чересчур много, вот ты и залезла на шею. Я рад, что ты, наконец, сама всё поняла и не пришлось выгонять тебя. Ты всегда была разумной. Потому тебя и уважал. Я не могу запретить тебе видеться с Загреем, только делайте это так, чтобы я не знал».
Слова падают ударами плети, сбивают с меня ног, вышибают дыхание. Я лишь могу хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
За что? Почему он так со мной? Разве я мало любила его?
Слёз нет, глаза мои сухи, пусты и разбиты. Там, за расколотыми зеркалами души, — темень и воет ветер. Сижу прямо на асфальте, нелепо раскинув ноги.
Сломанная кукла.
Игрушка, с которой развлеклись и выбросили.
Глупая богиня Весны, которая поверила, что под землёй могут расти цветы. Возомнила себя нужной и неповторимой.
Мне даже не больно, потому что сердце вырезали сердце. Всего лишь несколькими фразами — острыми и ядовитыми, как отравленные кинжалы.
Не тянись за нарциссом, ты умрёшь, Кора!
Я умерла. Мгновенно.
Даже не замечаю двух амбалов, которые вразвалочку приближаются ко мне.
— Эй, крошка, кто тебя обидел? — говорит один, склоняясь ко мне и довольно ухмыляясь. У него прозрачные глаза, лицо изрыто оспой, передние зубы — металлические. Он гадок, как смрад преисподней.
Но мне всё равно. Я продолжаю молча смотреть перед собой.
— Не разговорчивая, — тянет другой. Жирный, лысый, с серьгой в ухе. — Но красотка. Не соврал тот хмырь значит.
— Ага, — первый вертит меня, будто я и впрямь игрушка: наклоняет мне голову, заматывает и разматывает вокруг кулака мой хвостик, поднимает и роняет безвольную руку.
Сейчас я и захотела бы — не смогла защититься. Аид был прав, когда говорил: любовь — это сила. И меня лишили главной моей силы. К тому же к осени я и так теряю свой божественный потенциал.
А значит для этих уродов — не опаснее смертной: безвольной, сломленной, желающей умереть.
Я даже не бьюсь, когда один из них накидывает на меня тонкую золотую сеть. Второй — хватает и рывком ставит на ноги.
Равнодушно наблюдаю, как задетый им букет падает рядом со мной. Розы, ударяясь об асфальт, роняют на него свои атласные лепестки. И моё угасающее сознание отмечает — цветы очень красивы. Удивительные. В одном венчике — столько оттенков.
Розы цвета лжи…
Это последнее, о чём я думаю, спутанная, будто в коконе, в руки одного из верзил. И меня накрывает блаженная тьма…
______________________________________________________
[1] Профессиональный сленг флористов, означающий букет, собранный в спиральной технике.
Сон седьмой: Похищение как искусство
— Я бы хотела, чтобы меня похитили, — мечтательно проговорила Фено, откидываясь на траву. В её светло-серые глаза тут же опрокинулось лазурное небо, наполнив их удивительной синевой.
— Да, — подтвердила Иахе, томно закидывая руки за голову и опираясь на ствол дерева, — только пусть это будет красавчик вроде Аполлона.
— Вряд ли Аполлон посмотрит на тебя, — не без ехидства заметила Каллигенейя, вплетая белые и голубые цветы в ярко-рыжие волосы юной богини, — он к нашей Коре сватался.
— Да!? — одновременно воскликнули обе нимфы, подаваясь вперёд. — Кора! И ты не сказала!
Богиня Весны лишь пожала хрупкими плечами:
— Да там рассказывать не о чем. Мама отказала ему.
— Отказала? — удивлённо протянули Фено и Иахе.
— Угу, дала такой от ворот поворот, что Сребролукий бежал, не оглядываясь.
— А ты?
Кора опустила глаза:
— А что я? Я, может, тоже хочу, как вы…
— Как мы?
— Ну да, чтобы меня похитили.
И всё вместе дружно расхохотались. Лишь Каллигенейя оставалась печальной и осуждающе качала головой.
— Не понимаю, что в этом хорошего? — честно призналась она, стряхивая цветы со светлого хитона. — Незнакомец утаскивает тебя в своё логово, трогает тебя везде. Он — твой хозяин, ты — в его воле. Вряд ли он будет нежен. Фу…
Кора однако вскинула зелёные, как растущая вокруг трава, глаза и спросила прямо:
— А если бы он похитил тебя, потому, что сходит с ума от страсти?
Каллигенейя мотнула головой:
— Не бывает страстно влюблённых похитителей. Это — бредни аэдов. Если что-то близкое к чувствам и движет вором, то только похоть. И когда он удовлетворит её — похищенное перестаёт иметь ценность. Становится ненужным, надоедает.
В глазах стражницы — холодный огонь тёмного знания.
— Идём, — сказала она, вскакивая и окончательно стряхивая на землю цветы, в её карих глазах, обычно — таких тёплых, сейчас почти отчаянная решимость, — идём, Кора. Я кое-что тебе покажу.
Взяла Кору за руку и направилась к гроту, где они обычно всем девичьим коллективом прятались от жары.
Фено и Иахе, было, потянулись следом, но Каллигенейя так зыркнула на них, что подруги попятились и отстали.
Когда они с Корой оказались в гроте, Каллигенейя набросила на вход запирающие и отвлекающие заклинания, чтобы никто посторонний не потревожил их уединение и не помешал разговору.
Кора была удивлена и взволнована всем происходящим. Она никогда раньше не видела старшую подругу такой решительной и сосредоточенной.
Нимфа усадила её на поросший мхом камень, примостилась напротив, взяла за руки и, взглянув Коре прямо в глаза, сказала:
— Помнишь, ты однажды спросила, почему я ношу так много браслетов?
Кора кивнула — слова не шли, а дурное предчувствие мешало связно мыслить.
— Сейчас покажу, — отозвалась Каллигенейя и начала спешно снимать украшения, обнажая тонкие запястья. — Вот, смотри.
И Кора увидела, ахнув, — смуглую кожу подруги расчерчивали узкие белёсые шрамы.
— Это мне на память о похищении… — тихо уронила она и закрыла лицо руками. — Их было двое. Неразлучные друзья, они всё делали вместе. Они и меня захотели оба. Увидели совсем ещё юную нимфочку и решили поразвлечься.
Она остановилась перевести дыхание, и Кора, подавшись вперёд, обняла её.
— Бедная ты…
Каллигенейя горько улыбнулась:
— Ты не представляешь — настолько. Они утащили меня с цветущего луга в дом одного из них — он стоял на отшибе, в горах. Туда так просто не добраться. И в ту же ночь овладели мной, вместе… Они всё так делали…
Каллигенейя сжала кулаки.
— Желаю тебе, Кора, никогда не познать, каково это — когда тебя берут одновременно сразу двое мужчин. То, что я нимфа, оказалось скорее проклятием. Я быстро восстанавливалась, и это побуждало их вовсе не церемониться со мной. Эти шрамы, — она кивнула на свои руки, — они хотели так оставить на мне отметины, заклеймить, показать, что я — их. А ещё им было интересно, что испытает божество природы, если к его нежной коже прикоснётся раскалённое железо.
Кора вздрогнула, а потом — замотала головой: