— О, Владыка, если служанки в твоём доме столь красивы, то насколько же велика прелесть твоей жены?
Аид самодовольно ухмыльнулся и чуть подался вперед — герои стояли у подножья его трона и сейчас Владыка буквально нависал над ними:
— Вы когда-нибудь наблюдали весну? Всё это пробуждение природы, цветение, прилёт птиц?.. — царь скорее свернул речь, дабы не показать, что не силён в описании красот. Персефона, увидев это, улыбнулась. Она усиленно делала вид, что занята раскладыванием фруктов и расстановкой напитков, и ей нет никакого дела до беседы.
Герои же, разомлев, видимо, от одних только собственных фантазий, послушно закивали.
— А вот теперь представьте, что вся это прелесть воплотилась в одной женщине — в вечной юной богине Весны.
Персефоне показалось, что у непрошеных гостей сейчас закапают слюни. Она тихо хихикнула себе под нос и разрезала гранат, позволив соку стечь по изящной ручке — от кисти до локотка. За этим течением проследило сразу три голодных мужских взгляда.
Пирифой решил сыграть героя и заявил:
— Если всё так, как ты рассказываешь, Аид Ужасный, то мы просто обязаны выручить прекрасную Весну из твоего плена.
Аид ухмыльнулся, со скучающим видом подпёр щёку рукой и проговорил:
— Да забирайте. Она, конечно, та ещё красотка, но легкомысленная — сил нет. Только бы по полям бегать, цветочки собирать, песенки петь да плясать. А мне — царица нужна, чтобы скипетр ей под силу был.
Ой, кто-то напрашивается, ой, напрашивается!
Персефона с силой вонзила нож в стол и метнула в царя свой фирменный изумрудный взгляд: ну останемся мы наедине! ну, я тебе покажу! забирайте, значит!
Поймав взгляд мужа, в котором плескалось предвкушение и искрились смешинки, она фыркнула и ушла прочь.
Вслед ей раздалось усталое и досадливое:
— Видите, как рабынь избаловала. Никакого уважения и почтения.
Герои солидарно завыли что-то о том, что бабе нельзя много воли давать.
— Верно, — подтвердил Аид, — за это и выпьем.
И пригласил друзей к столу.
Пир гремел, сыпались шуточки, звучали рассказы. Плясали нимфы, срывали голоса аэды. Казалось, сам Олимп может позавидовать такому празднику. Тесей и Пирифой уже основательно захмелели и стали требовать царицу немедленно.
— Идите, — устало махнул рукой Аид, — она, как и положено, в женской половине. Ждёт не дождётся героев-избавителей.
Друзья рванулись, да не тут-то было — седалища их плотно приросли к ещё недавно таким удобным тронам. И теперь оторваться от них, можно было, лишь оторвав что-то себе.
Аид наблюдал за происходящим с довольным видом.
— Но этого мало, — сказал он, видимо, в такт своим мыслям, — эринии, явитесь.
Те радостно примчались на зов — они уже давно заприметили двух знатных красавцев и хотели поразвлечься с ними.
— У вас бичи с собой?
— Обижаешь, Владыка, — дружно пропели сестрёнки, демонстрируя своё грозное оружие, которого боялись даже боги.
— Тогда эти двое ваши.
И вскоре Подземный мир огласился отнюдь негероическими воплями и проклятиями.
Аид нашёл Персефону, слизал с её руки гранатовый сок, проведя горячим языком от запястья к локотку, и прошептал:
— Не желаешь, Весна, познакомиться поближе с величайшими героями, что явились избавить тебя от моей гнусной власти?
— Отчего же, мой царь, ещё как желаю.
Она провела рукой — и простенький хитон сменился на роскошные царские одежды, на голове засияла диадема из темного серебра, и Персефона, опираясь на руку своего мужа, гордо прошествовала в зал, где выли и извивались под бичами эриний Тесей и Пирифой.
Увидев её, они оба разразились отнюдь невежливыми ругательствами.
— Будь проклята твоя красота, Персефона Несущая Смерть! Ты не стоишь того, чтобы ради тебя терпеть такие муки!
Персефона хмыкнула, прижимаясь к мужу, который крепко, но нежно держал её руку:
— А я вас сюда не звала. Ваши гордыня и чванство руководили вами. Ваша похоть гнала вас вперед. Ваша глупость диктовала вам. За то и страдаете, а вовсе не из-за меня.
Сказала и, гордо вскинув голову, ушла.
— Стерва!
— Самка собаки!
Аид скривился и скомандовал эриниям:
— Добавьте им ещё — за оскорбление Владычицы.
Сёстры расстарались.
А царственная чета, оказавшись в своей спальне, взялась за выяснение отношений.
— Забирайте, значит! — Персефона упёрла руки в бока, а её глаза метали молнии не хуже Зевсовых. — Бабам нельзя давать много воли! Плохая царица! Да я тебе сейчас покажу!
И в Подземном мире разразилась локальная весенняя буря. Предметов в комнате оказалось много, но Аид ловко уворачивался от них, всё сокращая расстояние между собой и бушующей Персефоной.
А, изловив, доказал, довольно хохоча, что любит бури, а особенно — усмирять их. И позже, размашисто вколачиваясь в неё, глуша крики дикими жадными поцелуями, буквально впечатывал слова:
— Сладкая… самая нужная… лучшая царица…
Чтобы верила, чтобы не смела сомневаться. За это он готов даже потерпеть мстительные царапины на плечах и искусанные до ихора губы…
Четыре года провели горе-герои в Подземном мире, множество раз пожалев о том, что явились сюда за Персефоной. Так и сидели на своих тронах — живым назиданием всем, кто задумает воровать у Аида.
На четвёртый год Тесея выручил Геракл, спустившийся под землю за Цербером, а Пирифой так и остался сидеть у ухода, оглашая окрестности своими воплями.
Двум знаменитым героям так и не удалось возвести похищение в искусство, лишь сами стали посмешищем и нарицанием — уроком добрым молодцам во веки веков.
Хотя ещё неизвестно, чтобы с ними сделала сама Персефона, если бы им всё-таки удалось её украсть.
На фантазию богиня Весны никогда не жаловалась…
______________________________________
[1] Лапи́фы (др. — греч. Λᾰπίθαι, букв. «хвастуны») — полумифическое-полуисторическое племя, многочисленные представители которого встречаются в разных мифах. Их царём и был Пирифой.
Гермес бережно опускает меня посреди комнаты. Это — огромная библиотека. Не такая, конечно, как у Тота в Звёздном Чертоге, но вполне себе приличная. Вон как самодовольно ухмыляется, хитрая рожа.
Несмотря на наши столкновения в прошлом и на ту неприятную историю, я очень рада видеть его. Ведь, в конце концов, именно легенда про мой роман с Адонисом, успешно сочинённая и воплощённая Гермесом и Афродитой, проверила наши с Аидом чувства и подарила нам Загрея. Так что я скорее благодарна, чем зла на него.
Шагаю вперед, обнимаю за пояс.
— И это вся благодарность за спасение? — надувает Гермес свои красивые губы.
Я резко отстраняюсь от него, горько хмыкаю.
— А я-то думала — ты бескорыстно, по дружбе.
Он нагло ржёт.
— Ты меня с кем-то перепутала, Кора, — говорит, отсмеявшись. — Я и бескорыстие — понятия несовместимые.
— Ну да, ну да, — отзываюсь, отходя к креслу. — Хотя если бы ты, кроме спасения, предложил мне ещё и ванну, моя благодарность, возможно, стала бы более явной.
Теперь хмыкает он.
— А ты не менее корыстная, чем я.
Пожимаю плечами:
— У меня были хорошие учителя.
Мне кажется, или в его глазах мелькает грусть? Ещё не хватало, чтобы меня жалел Гермес!
Он ведёт меня по длинному коридору через анфиладу комнат, и мне кажется, я попала в какой-то старинный роскошный дворец — кругом мрамор, малахит, позолота, глазурь.
— А ты хорошо устроился, — говорю, когда мы останавливаемся возле высокой двери с изящной ручкой.
— Не жалуюсь, — он разводит руками и распахивает передо мной дверь в шикарную ванную комнату в викторианском стиле.
Я уже переступаю через порог, когда он тихо произносит:
— И прости, глупо получилось с этой благодарностью. Тебя же чуть не изнасиловали какие-то ублюдки, а тут я…
— Скажи ещё, что ты их не знаешь? — ехидничаю.
— Ты можешь не поверить, но нет.
— Как же ты меня нашёл?
Он загадочно ухмыляется, и эта мерзавочная ухмылка дико ему идёт.
— У меня свои секреты. Правда, я удивлён, что твой муженек не примчался. Уж у него-то точно все под контролем с этой его «С.О.Б.».
Упоминание об Аиде болью отдаётся в сердце, хватаюсь за косяк, опускаю глаза, чтобы Гермес не увидел в них панику и боль.
— Мы расстались, — произношу глухо то, в чём в последние несколько часов боялась признаться самой себе. — Он сказал, что я ему надоела…
Гермес аж присвистывает.
— Лично сказал? — он тщетно ловит мой взгляд — я пересчитываю разводы на кафельной плитке пола.
— Нет, прислал сообщение.
Гермес прислоняется к стене, прикрывает глаза.
— Никогда бы в это не поверил, если бы не видел тебя сейчас такой убитой и не знал, что ты не умеешь врать.
— Я и сама не верила, — говорю и чувствую соль на губах: значит, всё-таки расплакалась? — пока спасать меня не явился ты… вместо него…
— Прости… — говорит Гермес грустно и виновато, как будто это он сказал: ты мне надоела! — Иди прими ванну, а потом я отведу тебя к девочкам.
— К девочкам? — приподнимаю бровь, не сразу соображая, о ком речь.
— Ну да… Психея разве не добралась к вам? — утвердительно киваю: добралась. — Значит, должна была рассказать, что я — злобный монстр — держу в плену прекрасных богинь. Особенно, её драгоценную подругу Афродиту. Что я такой-сякой похититель!
— А разве нет? — удивляюсь я.
— Скоро сама всё узнаешь, — говорит и уходит.
А я остаюсь на пороге ванной и чувствую, как тихо закипаю.
Да, сейчас искупаюсь, приду в себя, и у меня будет много вопросов и к похитителю и к похищенным.
Потому что мне, если честно, страшно надоели эти игры вслепую.
Сон восьмой: Как угадать любовь?
Готовить девушек к тому, чтобы дать обет безбрачия, взялась тётушка Гестия[1]. Вечно юная, она точно знала, как сохранить девство. Но была сведуща и в том, как сберечь лад и благополучие в семье. Пожалуй, разбиралась в данном вопросе даже лучше своей сестры Геры, хоть та и считалась покровительницей семейных уз.
Импровизированная школа для подготовки девственниц разместилась в одном из цветущих садов. Их в великом множестве вырастила вокруг Олимпа Деметра.
— Помните, дети мои, — Гестия хоть и выглядела не многим старше их самих, имела право так называть богинь из второго поколения, а Кора, Афина и Артемида с должным почтением внимали ей, — если вы дадите обет — следовать ему должны будете всю свою вечность.
Афина нахмурила свои идеальные соболиные брови.
— А что если я полюблю? — сказала и густо покраснела. Артемида бросила на подругу почти негодующий взгляд: как же? ты же обещала: всегда и во всём — вместе? Кора же — понурила голову и рассматривала цветы — белые и лазоревые, которые специально для их занятий вырастила здесь мать. Холодная и бесстрастная невинность — откровенный намёк на желаемое для дочери будущее.
Кора вообще пришла сюда по велению Деметры и лишь из глубокого уважения к тётушке Гестии. Она не собиралась давать обет, хотя — после некоторых красочных рассказов Артемиды о мужчинах, — была вовсе не прочь оказаться в стане вечных девственниц. Но недавно её стали посещать странные видения, и в сердце поселились сомнения. И придя сюда, она от всей души хотела избавиться от них.
Богиня жертвенного огня мягко улыбнулась и похлопала Афину по руке, сказав:
— Любовь ничуть не противоречит обету. Наоборот, только истинно любящий сможет хранить его целую вечность.
Пролетавший мимо Зефир хохотнул, подбросил вверх золотисто-рыжую прядку, тронул россыпь веснушек на нежном личике, взметнул края серого пеплоса.
«Я тронул тебя, разве тебе неприятно?» — будто вопрошал ветреный проказник.
Но Гестия отмахнулась от него и гордо вскинула голову: я самому Аполлону отказала!
Кора усмехнулась: она тоже Аполлону отказала. Интересно, кто на Олимпе придумал версию, что он удачлив в любви?
Но Афина упрямо мотнула головой и задала вопрос посложнее:
— А если я захочу быть с любимым?
Однако Гестия нашлась и тут:
— И это не помешает тебе блюсти обет, если ты только не имеешь в виду под любовью, дитя моя, отвратительные дела Афродиты.
Богиня Любви, будучи помянутой всуе, будто из самих олимпийских цветущих кущ выпрыгнула.
— Ха! — фыркнула она, кокетливо отбрасывая тёмно-золотой локон, упавший на идеальный белый лоб. — Слушайте её больше! Она вас глупостям-то понаучит! Даже у богини жизнь слишком коротка, чтобы познать всю глубину и силу любви! Любите, отдавайтесь, горите, пока прекрасны и молоды! Вот чему я учу своих адептов, и за это они возносят меня выше других!
Афродита откровенно лукавила: все знали, что первый гимн любого священнодействия — отдан Гестии. Это её, тихую, кроткую, скромную, смертные ставили выше остальных богов. И даже Зевса устраивал такой расклад.
Услышав слова Пенорождённой, Артемида свела брови к переносице и потянулась за луком.
Но Афродиту это нисколечко не смутило, наоборот — она лишь скривила свои безупречные пышные алые губы и сказала:
— Ты бы, Браврония[2], не дёргалась и за оружие своё не хваталась. Тебя даже земные поэты называют «мужеподобной».
Афродита нарочно уселась так, чтобы можно было прогнуться в спинке и выпятить грудь. Небольшую, но и немаленькую, совершенной формы, высокую, с задорно торчащими вверх сосками, просвечивавшими через тонкую ткань бледно-голубого с жемчужными переливами хитона.
Кора поймала себя на том, что невольно любуется Пенорождённой. Ей почему-то подумалось, что когда люди говорят «прекрасная, как богиня», они имеют в виду Киприду. Она и есть — абсолютная, космическая, божественная красота.
Вон и Зефир соглашался: играл золотом волос, старался заглянуть в безупречную синеву глаз, облепливал одеждой точёную фигурку.
Афродита знала, как хороша, и снисходительно улыбалась коралловыми устами шалостям теплого ветра.
Гестия в песочном хитоне и сером пеплосе казалась на её фоне невзрачной простушкой. Но богиню Очагов это ничуть не злило. Она лишь улыбалась — тепло и очень по-доброму.
Подошла, провожаемая удивлёнными взглядами своих учениц, села рядом с Афродитой, взяла маленькую молочно-белую ладошку богини Любви и, заглядывая в синие омуты её глаз, окруженных, будто озёра — высокой осокой, длинными пушистыми ресницами, сказала:
— Твоим словам можно было бы верить, Киприда, не плачь сейчас твоё сердце.
Афродита фыркнула и, высвободив свою ладонь, брезгливо обтёрла о траву — словно боялась заразиться девственностью.
— Много ты понимаешь! — горько воскликнула она. — Да, моё сердце кровоточит. Арес вновь изменил мне. Увивается за этой Никой[3], кричит, что ему не нужна война без побед. А на любовь ему плевать. Мол, она — пустое.
— То и понимаю, что ты забросила свой семейный очаг, и гоняешься за призрачной тенью любви.
— Семейный очаг!!! Посмотрела бы я, как бы ты стала рассуждать об очаге, будь твоим мужем уродливый Гефест.
— Красота в глазах смотрящего, Киприда. Вот когда ты угадаешь, распознаешь настоящую любовь, ощутишь её, тогда и приходи поучать и глумиться. Я сама склонюсь перед тобой и признаю тебя правой.
И тут Афродита, вдруг погрустнев и сделавшись неожиданно серьёзной, спросила: