— Как узнать настоящую любовь?
Кора услышала, что рядом с ней фыркнула Артемида, зашептав: «Вот так богиня Любви!» на ухо Афине, а та — ехидно улыбалась одними глазами.
Не удивилась только Гестия, она улыбнулась — мягко и мудро, погладила Афродиту по голове, как маленькую неразумную девочку, и ответила:
— Настоящая любовь тиха. Она не выпячивается, не грохочет, не кричат «вот она я» на весь мир. Она — как прикосновение крыльев бабочки и сама — крылья. Когда ощутишь — не спутаешь ни с чем.
И Кора слушала её, как завороженная. Странно, но девственная Гестия, скромная и незаметная, знала о любви куда больше раскованной, умудрённой опытом Афродиты. Да и казалась сейчас, окутанная нежным радужным сиянием, самой красивой из всех, кого доводилось видеть Коре. В тот миг, до боли в сердце, ей захотелось познать любовь, о которой говорила тётушка. И она передумала — ох, и расстроится же мама! — давать обет безбрачия.
Афродита же смотрела на Гестию широко открытыми глазами и в их синеве дрожали слёзы…
…не сон — грёза наяву.
Горькая грёза, ведь ещё недавно я была так счастлива, потому что считала, будто познала эту любовь.
«О любви не кричат. О ней шепчут на ушко».
Память… Злая… У неё — его голос: низкий, слегка рокочущий, но при этом — бархатный.
За что ты так со мной, Мнемозина[4]?
Так и вижу перед собой её — строгую, скромную, в простом серо-зелёном хитоне. Она вечно что-то пишет на своих восковых дощечках. Скидывает на меня большие умные глаза и говорит тихо: «Ты же сама недавно признавала — нет ничего хуже забвения».
Да, забвение кажется страшным, но иногда — лучше забыть. Тогда не так больно и вполне можно дышать.
Позволяю себе вздохнуть без болезненного укола в сердце, провожу ладонью по глади воды в ванной, и образ Мнемозины вздрагивает и исчезает.
Не хочу думать, не хочу вспоминать. Буду жить здесь и сейчас, и решать проблемы по мере их поступления. Потому что есть кое-что посерьёзнее плохих воспоминаний.
Выбираюсь из ванной, обтираюсь пушистым полотенцем и заворачиваюсь в халат. Он явно на пару размеров больше — приходится подкатить рукава, а полы волочатся за мной байковым шлейфом.
Я бы могла всё изменить. Одним взмахом руки. Раньше.
Прикрываю глаза, сжимаю кулаки, пытаюсь почувствовать силу.
Нет. Глухо.
Страх слизкой змеёй вползает в душу.
Что они сделали со мной, те мрази в подвале? Как смогли! Я ведь — богиня! Великая богиня Подземной весны.
Заталкивая панику поглубже, подхватываю чересчур длинные полы, чтобы не путаться, и решительно иду туда, где надеюсь найти Гермеса, — в библиотеку. И действительно нахожу его там.
Сидит в высоком, обитом коричневой кожей, кресле, закинув ногу за ногу, и читает книгу. Увидев меня, стремительно закрывает фолиант, но я успеваю заметить название — «Сказки народов мира». На его красивых губах тут же появляется ехидная, но при этом довольная улыбка.
— Кора! Вот это подарок! Ты — в моём халате! Его же теперь стирать нельзя.
Но мне не до веселья. Забираюсь в свободное кресло с ногами, кутаюсь в халат, тщательно укрываю щиколотки — а то Гермес вон как на них пялится! — и, опустив взгляд, говорю зло:
— Хватит паясничать. Я больше не могу… по-божественному… ничего… Не чувствую силу. Словно оглохла и ослепла. Мне страшно, Гермес.
Он мгновенно серьёзнеет и оказывается рядом, всё-таки заглядывает в лицо, и в глазах его — неподдельная тревога.
— Они доставали при тебе такие зелёные камни? Ну, те уроды в подвале?
— Да, — говорю, холодея.
— Тогда всё действительно плохо, — он произносит это без всякой иронии, и меня пробирает от правдивости сказанного.
Чувствую, как стучат зубы.
— И что… что теперь делать?..
— Ждать, — печально говорит он, поднимаясь и отворачиваясь от меня.
— Чего?
— Когда ты полностью исчезнешь…
Слова падают — булыжниками в воду, обдают холодными брызгами ужаса.
— И остановить это никак нельзя?
Наверное, не стоило говорить с такой затаённой отчаянной надеждой.
— Не знаю, — прямо отвечает он и, наконец, вскидывает на меня взгляд, который мне очень не нравится, — затравленный, обречённый. — Это — технология Звездного Чертога. Я лишь один раз видел, как она действует.
— И когда же? — почему-то мне кажется, что Гермес сейчас вспомнит одно из самых трагических событий в истории Олимпа.
И он не подводит меня, роняя жуткие в своей сути слова:
— Когда исчезла Гестия…
_____________________________________
[1] Ге́стия (др. — греч. Ἑστία) — в древнегреческой мифологии юная богиня семейного очага и жертвенного огня. Дала обет безбрачия, потому что полностью посвятила себя служению людям. Именно она символизировала тепло семенного очага, поэтому смертные почитали её превыше других богов, и даже Зевс соглашался с таким положением вещей. Ведь Гестия, как никто, далека от дрязг и страстей, обуревавших Олимп.
[2] Один из эпитетов Артемиды, связанный с праздником, участницы которого переодевались в медведиц.
[3] В древнегреческой мифологии — богиня победы.
[4] В древнегреческой мифологии — богиня, олицетворяющая память.
Персефона лишь смотрела, как бесится Аид — швыряет в стену предметы, ломает мебель, ревёт и бьётся, словно раненный зверь, но не лезла. Хотя до боли хотелось обнять, успокоить, наболтать нежных глупостей, только зачем? Они не помогут, они не вернут. Они лживы и никчёмны, как соболезнования смертных.
— Они волоска её не стоили! Грязью под её ногтями быть не могли! Пылью у стоп!
Персефона мало знала о жизни Аида до того, как он стал Владыкой Подземного мира. Ей казалось — он всегда находился в своём подземелье.
Но те, кто помнил его прежним, рассказывали иное: о мужественном разведчике времён Титаномахии, незримом щите, прикрывавшем спину своих братьев, опытном стратеге, разрабатывавшем дерзкие военные операции… Тех, кто говорил это, было немного. И среди них — тётушка Гестия.
Когда она вспоминала Аида, её светло-карие глаза нежно и влажно поблёскивали, и Персефона понимала: то не просто восхищение неизвестным героем, о котором не сложено легенд и торжественных од, это любовь — яркая, женская, перечёркивающая себя. Та любовь, что способна радоваться счастью любимого и твоему счастью с ним.
При этом Гестия ни капли не завидовала ей. Наоборот, обнимала и говорила:
— Хорошо, что ты. Другая бы его погубила.
А Кора (там, встречаясь с ней, — Кора) отмечала, как они с Гестией похожи: обе рыжие, вечно юные, тоненькие, как веточки.
Даже вспоминались слова Зевса: «Это Аид у нас всегда любил статуэточек, эстет». И теперь стало доходить, кто был ещё одной статуэткой. Непонятным было другое.
…однажды, уже после рождения Загрея, она заглянула к тётушке в гости и решилась спросить.
— Почему ты не открыла ему свои чувства? — Кора внимательно и с тревогой заглядывала в миловидное веснушчатое личико Гестии.
Та улыбнулась:
— Я всегда знала — все знали, впрочем, — быть трём братьям великими Владыками. А какая из меня Владычица? Нет, Кора, я бы никогда не смогла, как ты, — зародить жизнь во тьме.
Кора упрямо мотнула рыжей шевелюрой:
— Не правда. Ты же огонь! Ты бы согрела его, светила бы ему!
Гестия вздохнула:
— Нет, Кора. Ему не нужен огонь, ему нужна жизнь. Её сила, её мощь, её умение пробиваться сквозь толщу земли, пережидать зимние холода, возрождаться, цвести, плодоносить. Ему нужна ты, а не я. Я ведь нравилась ему, знаю, он сам не предложил и не взял. А я не стала навязываться. И очень рада, что у него есть ты. Спасибо тебе, девочка, за это.
Потянулась, поцеловала в лоб, нежно, по-матерински.
Они сидели в зале самого скромного и непритязательного дворца на Олимпе — в доме Гестии. Здесь не было мрамора и позолоты, здесь царили дерево, свежая зелень, необработанный камень. Кому-то может быть показалось бы убого и дико, но не Коре — её собственный дом, затерянный среди зелёных предгорий и священных рощ, выглядел так же.
Гестия вдруг подскочила и затараторила:
— Ой, у меня же есть подарок для тебя. Ещё на родины приготовила, а всё никак не отдам.
Она подхватилась и убежала вглубь комнаты, где стояли различные женские штучки — шкатулки и сундучки. Открыла один из них, достала нечто, полыхнувшее тёплым пламенем, и вернулась к Коре, поднявшейся к ней навстречу.
— Вот, — сказала и немного смутилась, протягивая ей незатейливое украшение — кулон-каплю на медной цепочке. Внутри капли металось и искрилось живое пламя. — Мой огонь, береги его, а он — будет хранить вашу с Аидом семью.
Кора задохнулась от благодарности, на глаза навернулись слёзы — на рождение Загрея ей преподнесли много подарков, дорогих и роскошных. Золото, алмазы, драгоценная глазурь украшали их. Но все они — холодные и пустые. А теплый огонёк, который бился сейчас в её ладони, согревал изнутри, наполнял душу светом и умиротворением.
В этот момент Кора поняла, почему смертные почитали Гестию превыше других — грозных и великих — богов: только она могла преподнести такой неоценимый дар — светлый огонь душевного тепла.
Юная тётушка нежно обняла её и сказала:
— Будь счастлива, дорогая. Тебе достался замечательный муж. А ты — всячески достойная его жена. Я очень рада за вас обоих.
Коре стало так тоскливо: столько долгих веков она мечтала услышать эти слова от матери. Но Деметра до сих пор убеждена — дочь глубоко несчастна в браке, а иначе с «этим» и быть не может. Не переубеждали даже горящие счастьем глаза и цветущий вид, когда Кора возвращалась на поверхность от мужа. И сколько Кора не пыталась переубедить — даже в гости звала, Деметра оставалась непреклонной.
Разомкнув объятия, Гестия отступила и потупилась, тяжело вздохнув. И, наконец, видимо, мысленно решившись, подняла на Кору больные и усталые глаза, мягко попросив:
— Сядь, девочка. Я должна сообщить тебе нечто важное.
Кора присела и прижала ладонь, с зажатым в ней огненным кулоном, к бешеному колотящемуся сердцу — дурные предчувствия её обманывали редко. А сейчас интуиция просто заходилась в крике.
Гестия и сама присела рядом, сложила руки на коленях, сцепив в замок, устремила взгляд в стену, где красовался гобелен с пасторальной сценкой.
— Была и ещё одна причина, почему я не открыла Аиду свои чувства.
Странно, но когда Гестия говорила с Корой о своих чувствах к её мужу, та не ощущала укоров ревности. Может быть потому, что любовь такой женщины, как Гестия, к такому мужчине, как Аид, казалось ей правильной?
— Ты наверняка слышала ту гнусную историю о том, как Приап[1] пытался овладеть мной?
Кора вздрогнула: мать рассказывала ей, смеясь и краснея, тщательно заменяя интимные подробности двусмысленностями, но она уже тогда чувствовала какой-то подвох. И сейчас, глядя в полные печали глаза Гестии, поняла — то ощущение было неспроста.
— Тебе, наверное, рассказали, что когда я уснула после пира богов, этот гадкий развратник полез на меня, но тут заорал осёл, боги проснулись и засмеяли Приапа. И ему, конечно же, не удалось совершить задуманное?
Кора кивнула, чувствуя, как внутри всё индевеет от страха услышать подлинную версию.
Но Гестия, как и полагается огненной богине, оказалась беспощадной.
— На самом деле всё было не так. Это случилось ещё до твоего рождения, милая. Одним словом… — она вздохнула, — мне доказали, что Олимпе позорно быть девственницей, — тётушка произнесла это, глядя перед собой сухими пустыми глазами, и Кора поняла: Гестия злилась бы на такое положение вещей, если бы умела злиться, — и все, кроме, разве что твоего мужа, тайно или явно потешались надо мной. На том пиру Афродита и кто-то ещё из её приспешников, — кто именно, не уследила, но рядом точно вились Гермес и Дионис, — подмешали мне в нектар снотворное. А потом она и натравила на меня своего сына Приапа. Осёл, говорят, орал. О, нет! Кричала я, умоляя о пощаде, а потом — от стыда и боли. Кричал Приап, ликуя и кончая в меня. И хохотали вокруг боги, довольные своей проделкой. Никому из них не было меня жаль.
Кора нежно и сочувственно пожала маленькую ладошку Гестии.
— Я уползла оттуда, еле живая, спряталась в роще и зализывала раны — физические у богини проходят быстро, а вот с душевными всё было куда сложнее. Я понимала, что не смогу явиться на Олимп и видеть всех этих самодовольных мерзавцев, которые так поступили со мной. Кроме того, я поняла, что под сердцем у меня шевелиться дитя — семя гадостного насилия дало плоды. Я не хотела этого ребёнка, не готова была его любить…
Последние слова утонули во всхлипах. Гестия закрыла лицо руками и разревелась, как обычная девчонка, а вовсе никак великая богиня из Дюжины.
Кора обняла её за плечи, прижала к себе и нежно баюкала. Ей снова было неловко, как и в случае с Герой — после наказания той. Неловко и страшно: у неё такая любовь, что и сама Ананка может позавидовать. И наказать.
Гестия же выбралась из её объятий и сказала:
— Не жалей меня, я оказалась малодушной. Двое суток промучившись родами, я всё же произвела её на свет. Она была такой миленькой: светлые волосёнки, глазки-василёчки, и такие умненькие. Казалось, смотрела на меня и всё понимала: что не нужна, что я собираюсь её бросить. Я назвала её Хлоей[2], потому что когда крохотная ручонка коснулась ветки, та покрылась листвой. Возможно, она бы заняла твоё место. Стала бы богиней весны, или побегов, или цветов. Но… ей было не суждено. Кое-как поднявшись на ноги, я выбралась из грота, где пряталась всю беременность, и отправилась к реке, чтобы положить свою малышку на лист кувшинки. И тут из-за группы деревьев выступили… я богиня, но не знаю, как правильно назвать этих существ. Некие сверхбоги, первосилы. Я даже не могу вспомнить сейчас их облик — он менялся каждую минуту. Они сообщили мне, что пришли из Звёздного Чертога, и сказали, что могут помочь, но я должна заплатить высокую цену. «Какую?» — спросила с надеждой. — «Твоё дитя», — сказали они. И я согласилась. Отдала им мою девочку, взамен же они — уж не знаю, как — обратили время вспять, к тому моменту, когда Приап полез на меня. И тогда действительно заревел осёл. Все проснулись и обсмеяли насильника. А я смотрела на них и не верила, не верила, что всё получилось. Что я снова — прежняя. Тогда мне было так хорошо, что я полюбила всех и каждого. Вскоре я и сама поверила: то был лишь дурной сон. Никакого насилия не случалось, никакая Хлоя не появлялась на свет. Только вот как-то пути мои пересеклись с Аидом, и он — всегда видевший больше других, умеющий читать в душе — посмотрел на меня, как-то странно, будто узнал что-то важное, но неприятное. Тогда я убежала от него, выбрав глупый предлог, а потом — старалась держаться подальше. Боялась: вдруг то был не сон, он узнает и осудит.
Гестия согнулась и стала похожа на старушку.
— Я — малодушная, я — плохая.
Кора покачала головой:
— Всё не так. Ты — великодушная и самая лучшая, — она обняла тётушку. — Просто игры богов, порой, бывают жестокими. А потом — вдруг и правда: то был лишь сон, последствие зелья. Ты же сама сказала, что тебя опоили.
Гестия горько улыбнулась:
— Долго я верила, что это так. Пока однажды ветры не спросили меня: «Не знаешь ли ты юную богиню с волосами цвета лунного серебра и глазами, как васильки? Она ходит по миру и ищет свою мать. Говорит, что не помнит её. Только то, что у были тёплые руки и красивый голос». Я так и обомлела. Нет, не из-за описания матери: под него подходили тысячи, от описания девушки. Значит, Хлоя всё-таки существовала.