А я смотрю на неё и не могу прийти в себя, в ушах всё ещё звучат слова, произнесённые голосом Аида: «Самый страшный враг тот, кого не принимают в расчёт». Златокудрую Киприду никто и никогда всерьёз не воспринимал. Да, любовные интриги она плела ловко, мстила зло, унижала качественно, но властных амбиций не демонстрировала. Да и зачем ей? Она и так — властительница дум и умов. Вернее, безумия, имя которому — страсть, похоть, вожделение. Но не любовь, напрасно люди думали, что любовь. Вот только власти и желания трона в ней не проглядывало никогда.
А Геба? О ней я вообще молчу. Кстати, её в комнате уже нет. Как и разлитых по полу следов какого-то варева, которым, видимо, пытались напоить меня.
Интересно, чем тот старик мог купить Сешат?
Сощуриваюсь, надеюсь, недобро и, припустив в голос яда, спрашиваю, хотя почти знаю ответ:
— Что он предложил тебе?
Она хмыкает и вдруг становится как-то старше и злее.
— Разделить с ним власть над новым миром. Миром, которым по-настоящему будет править любовь. Подумай, на Олимпе я всегда была на вторых ролях. Хотя моя суть — одна из самых важных. Но нет! Все считали: глупая Афродита, только и может — длинными ресницами хлопать, губки дуть да ноги перед мужиками раздвигать. А я — не такая. И я всегда ждала и искала настоящую любовь.
Смеюсь:
— Зачем тебе было её искать? Она у тебя всегда под боком — только свистни.
— Ты Гефеста имеешь в виду? — фыркнула Киприда. — О нет, для него я всегда была маленькой сладкой девочкой, которую надо беречь, спасать, холить и лелеять. Он носился со мной, как с хрустальной вазой, но никогда не видел во мне… — она запинается, не зная, как правильно выразиться.
И тогда я подсказываю:
— …богиню!
Я знаю, каково это. Раньше ощущала себя богиней рядом с великим богом — достойной его, ровней ему, как говорили многие.
Но не хочу думать об этом сейчас. Любая мысль о прошлом прицельно бьёт под дых.
— Да, Богиню. Великую Богиню! Для всех на свете — я лишь красивая куколка для утех. А я так больше не хочу. Мне нужен мир, в котором я буду царить единолично.
— И что же — старик так просто тебе уступит трон? Разделит его с тобой?
— Ему не нужен трон, и власть, по сути, тоже. Он тогда правильно представился мне: друг и советчик. Не более. Править он предоставляет молодым.
— Юность и Любовь, — говорю я. — Полагаешь, вы с Гебой справитесь?
— Если не справятся, — звучит тихий, похожий на шелест страниц голос, — я помогу.
Сешат — тонкая, изящная, уставшая, в длинном, в пол, пёстром сарафане и с крупными серьгами-кольцами в ушах — опираясь бедром о комод, смотрит на нас.
Я мотаю головой: потому что это — не укладывается в голове. Сешат! Она-то — разумная, рассудительная, любящая Тота, — она-то как здесь?!
— Афродита, оставь нас.
Надо же, она умеет говорить с повелительными нотками. Вот тебе и тихоня.
Златокудрая куколка вскидывает голову, надменно фыркает (всё-таки ей вредно много общаться с Герой, даже в воспоминаниях!), но, тем не менее, идёт к двери.
Когда Киприда, наконец, покидает комнату, Сешат подходит, садится рядом, берёт за руку, внимательно вглядывается в глаза.
— Считаешь меня предательницей?
— Да, считаю, — честно признаюсь я.
Она грустно улыбается.
— Тебе не понять, что значит быть тенью великого мужа. Приложением к нему. Когда о тебе и вспоминают-то только, если говорят о нём. Ты всегда была равной, с тобой считались, тебе возносили молитвы. У тебя даже были свои тайные мистерии. А я — лишь следовала за Тотом и записывала, записывала, записывала… С тем же успехом он мог таскать за собой письменные принадлежности.
— Нет, это не так. Тот любит тебя. Он сейчас с ног сбивается, ища способы вытащить тебя отсюда.
Она улыбается ещё печальнее.
— Вот видишь, он снова думает только о себе. О том, что потерял тень. Он не спросил, хочу ли я вернуться и чего я хочу вообще… Представляешь, ни разу за века, проведённые вместе.
— А чего ты хотела? — всё-таки она слишком дорога мне, чтобы по-настоящему на неё злиться или обижаться.
Сешат пожимает узкими смуглыми плечами и говорит тихо, глядя куда-то в стену:
— Не знаю… Немногого… Ужин при звёздах на берегу Нила… Букет желтых орхидей… Ребёнка…
— А ты говорила об этом Тоту? Хоть раз?
Она горько смеётся:
— Зачем что-то говорить тому, кто может прочесть всё, лишь заглянув в глаза…
— Прочесть — да, — говорю я, — правильно интерпретировать — не всегда. Знаешь, мужчины бывают такими глупыми, даже если они — боги…
— Верно, — произносит она, — иначе бы Аид тебя не отпустил.
— Он и не отпускал, — отзываюсь я, чувствуя, как сжимается сердце, — он сначала опутал меня паутиной лжи, а потом и вовсе заявил, что я ему надоела.
Сешат качает головой, кусает пухлые вишнёвые губы.
— У тебя очень мало времени… — она порывисто сжимает мою ладонь, — ты должна сказать ему. Обязательно должна, Кора!
— О чём? — недоумённо произношу я.
— О ком, — уточняет она и кладёт узкую ладонь мне на живот, — о девочке с зелёными глазами и чёрными волосами, той, что ты носишь под сердцем. О вашей с ним дочери. Он должен знать!
Меня словно пронзает иглой. Буквально переворачивает всё внутри: ребёнок! Девочка! Как же я, богиня Весны, не узнала, не поняла, не почувствовала прорастающее во мне семя?! Неужели я оглохла совсем?! На миг окатывает холодным потом ужаса…
Накрываю ладонь Сешат свой и мысленно произношу: «Отзовись, доченька! Услышь!» И издалека доносится нежное-нежное: «Мама!»
Звуки возвращаются, бурлит и искрится сила, покалывая пальцы на руках и ногах, я чувствую необыкновенный подъём и радость. Такую, какая никогда прежде не захлёстывала меня.
Глупцы! Они не учли: можно лишь силы богиню, нельзя лишь силы мать!
И пусть я сейчас плачу — это хорошие, счастливые слёзы. Они — знак свершившегося таинства и тайны. Зато на губах моих — торжествующая улыбка. Битва только началась. И теперь — это моя война, и она пойдёт по моим правилам.
Хватаю Сешат за руки и требую:
— Поклянись Стиксом, что никому не скажешь.
— Я и без клятв не скажу — это только ваши дела.
Вот и хорошо. Значит, хоть тут могу быть спокойна.
Прошу Сешат уйти, откидываюсь на подушки и кладу руку на живот.
Нет, доченька, мы будем с тобой только вдвоём. Мы никому не скажем. Это — будет наш секрет. Один на двоих.
Сон десятый: Это моя война!
Кора попыталась встать на ноги, но тяжёлые доспехи снова пригнули к земле, кинули на колени. Копьё и щит и вовсе оказались неподъёмными.
Тяжело дыша, она мотнула головой:
— Нет, не могу.
Афина протянула ей руку и помогла подняться, а потом и разоблачиться. Всё это время воительница молчала, а Кора — старалась отдышаться.
— Я никогда не смогу, как ты. Я — слабачка.
Афина фыркнула:
— Ты-то слабачка? Не смеши меня, Кора. Ты заставляешь тонкую травинку пробивать толщу земли, вырываясь на свет. Твоя сила будет поболее, чем у всех нас. Это сила самой жизни.
— Так в чём же дело? Я твоё копьё даже поднять не смогла, не то, что удар нанести.
— Потому что это — моё копьё, — пояснила Афина. — Тебе нужно найти своё оружие.
— Но как это сделать? — Кора уставилась на подругу, ожидая подробных инструкций.
Однако Афина лишь пожала плечами.
— Тут я тебе не советчик. Я только подумала о своём копье, как оно сразу в руку легло.
Кора расстроилась, попрощалась и побрела назад — в цветущие мамины сады. Дорогой она размышляла, каким бы могло быть её оружие? Но ничего не приходило в голову — Весна плохо приспособлена для войны.
Когда Кора поравнялась с домом, Деметра как раз трудилась над очередной клумбой. Цветы в этот раз выходили удивительно прекрасные, но коварные — они повисали на деревьях, располагались на кустарниках. Они тонко и дурманяще пахли, манили, звали.
— Ах! — восторженно выдохнула Кора. — Что это за цветы, мама?
Деметра обернулась к дочери — в глазах её сиял мягкий тёплый свет созидания. Она подошла, обняла Кору за талию, заправила ей непослушную рыжую прядку за ушко и сказала:
— Я назвала их орхидеи. Правда же они совершенны?
— О да, ты превзошла саму себя. Это цветы, достойные богини.
Деметра внимательно посмотрела на дочь.
— Кора, милая, почему на твоём личике я вижу печать уныния? Что расстроило моё дитя?
Юная богиня Весны вздохнула.
— Я никак не могу понять, какое у меня оружие. Я должна представить его, чтобы оно появилось.
Деметра обеспокоенно оглядела дочь:
— Кора, только не утаивай от меня ничего! Скажи честно — тебе кто-то угрожает?
— Нет, мама, что ты, — богиня Весны поспешила успокоить мать. — Просто я бы хотела уметь защищаться, если вдруг кто-то будет угрожать.
— Тебе не нужно, — отозвалась Деметра, в голосе её — прозвенела сталь, а красивое лицо стало жёстким, — если кто-то попробует навредить тебе — ему придётся иметь дело со мной. А этого, думаю, и сам Зевс не захочет.
— Мама, но ты ведь не всегда будешь рядом! Вдруг мне придётся защищаться самой?
Деметра тяжело вздохнула, крепче прижала к себе дочь и произнесла:
— Милая моя девочка, надеюсь, тебе никогда не придётся. Но если всё-таки это случится, поверь — оружие найдётся само. Оно появляется всегда, когда тебе есть что защищать.
Кора кивнула, приняв услышанное, и тут же спросила:
— А какое твоё оружие, мама?
Деметра вздрогнула, тяжело вздохнула, но всё-таки ответила:
— Когда-нибудь я тебе покажу.
… Её оружие не появлялось долго — сначала её защищала мать, потом — муж. Ей самой нечего было защищать. Ровно до той поры, пока не покусились на самое святое для неё — её любовь.
Она хорошо запомнила тот день, виноватого Адониса и собственную ярость, охватившую, будто пламя, всё её существо. Чёрные шипастые плети выстрелили сами. Обвили тонкое тело юного бога, пронзили ему сердце, подняли над землёй. Глядя, как беспомощно Адонис хватает ртом воздух, как пытается слабыми пальцами оторвать лозу, что прочнее стали, каким ужасом полны его изумрудно-зелёные глаза, Кора ощущала странное, неведомое ей доселе, удовлетворение. В ней ликовала и торжествовала, обретя, наконец, полную силу, Богиня Подземной Весны, Персефона-разрушительница.
Позже она узнала, что её лозу не берёт огонь и не режет железо. Но тогда это не обрадовало её, а скорей — напугало. К тому же, напитываясь ихором, плети ширели, крепли и хотели ещё и ещё убивать.
И потому Кора старалась не использовать их.
Просыпаюсь от нежного прикосновения к руке. Открываю глаза и фокусируюсь на фигуре, склонившейся надо мной.
— Вставай, соня, — мягко пеняет он. — У меня кое-что для тебя есть.
Тру глаза, потягиваюсь, разминая чуть затёкшие после сна мышцы, и смотрю туда, куда указывает узкая ладонь Гермеса.
Перекинутое через спинку кресла, струится изумрудным шёлком вечернее платье, а внизу — поблёскивают тонкими полосками изящные босоножки.
Вскидываю брови:
— Это такой подкат?
Гермес хмыкает:
— Самое его начало, Кора. Не бойся, пока наряд тебе ничем не грозит.
— А может грозить?
Гермес пожимает плечами:
— Кто знает… Ты скоро исчезнешь… Вдруг захочешь в последние свои дни…
— … пуститься во все тяжкие? — подсказываю я.
— Угу, со мной, например. Я знаю все, и особо тяжкие — тоже, — лукаво подмигивает мне он. — Но пока — спокойно одевайся. Я даже подглядывать не буду, честно-честно.
Очень хочется запустить в него подушкой, а ещё губы почему-то трогает улыбка — злиться на него не получается совсем.
Гермес выходит, а я переодеваюсь. Платье сидит идеально, босоножки — точно по ноге. Неужели, пока я спала, снял мерки? Оглядываю себя в зеркало, что висит чуть поодаль от кровати: что со мной стало? лицо осунулось, под глазами — круги, кожа бледная и как-то потемнела? Я что — и впрямь превращаюсь в чудовище?
Да нет, глупости всё это. Тот ошибся, и другие — тоже. Мы спокойно пережили приход Единого, и то, что люди перестали молиться нам. Да, пришлось перестраиваться, учиться жить в изменившихся условиях, но мы справились.
Справились же?
А значит, нет никаких чудовищ внутри. Это всё — философские дебри Тота, не более.
Или есть?
Отгоняю дурацкие мысли. Сейчас это не важно — важно, понять замысел Гермеса и начать войну.
Снова приглядываюсь к себе. На шее — в глубоком вырезе платья — явно не хватает кулона. И он взблёскивает из шкатулки, что стоит на туалетном столике. Тяну за цепочку и замираю. Кулон Гестии. Тот, который я раньше никогда не снимала. Тот, который потеряла однажды.
Или не потеряла? Недаром же Гермес всегда числился лучшим вором всея Олимпа.
Прежде я считала это украшение символом своего семейного счастья. И оно, по сути, им и было. Огонь Гестии горел в домашнем очаге, и в нашей подземной семье царили лад и понимание. Но вот у меня украли его — украли моё счастье. Разрушили привычный мир. А я этого не прощаю.
Эй, Гермес, ты, кажется, не учёл, что я не собираюсь исчезать. И не знаешь, что теперь мне есть, кого защищать — за своё дитя я буду бороться до конца, учти.
Я решительно защёлкиваю застёжку кулона на шее и выхожу из комнаты. Гермес ждёт меня в коридоре, опираясь о стену.
При моём появлении даже присвистывает:
— И всё-то ты хорошеешь.
Я улыбаюсь, надеюсь, что плотоядно, и протягиваю ему руку. Он галантно целует, потом притягивает к себе, и пространство вокруг нас закручивается в вихри, как всегда, при перемещении.
Мы оказываемся в неком филиале Звёздного Чертога. Прямо… посреди усыпанный звёздами космической тьмы красуется накрытый на двоих столик. Играет музыка. Мой любимый смертный композитор — Моцарт. Его мелодии всегда полны солнца.
— Прошу, — с изящным полупоклоном приглашает Гермес, и я шествую к столу.
В бокалах искрится шампанское, в вазе — исходятся ароматом сочные фрукты.
Я обнимаю пальцами тонкую ножку, поднимаю сосуд вверх.
— За что пьём? — получается говорить игриво, хотя внутри всё бурлит, как пузырьки в шампанском.
— За возможности! — пафосно провозглашает Гермес.
Отхлёбываю искристого напитка, смакую, ставлю на стол и, прищурившись, спрашиваю:
— Этим он тебя купил? Тот старик…
Гермес усмехается:
— Он не покупал. Я сам его нашёл и предложил сделку. Мне нужен был опыт и мудрость, ему — ловкость и умение проворачивать дела. У нас — взаимовыгодное сотрудничество.
— И всё-таки… какая выгода именно тебе? Ты же получается у него кто-то вроде офис-менеджера.
— Возможность творить, Кора. Чувствовать себя богом по-настоящему. Ведь нет бога без творения. — Встаёт, протягивает мне руку. — Идём.
И я покорно отправляюсь за ним, потому что заинтригована донельзя.
Мы останавливаемся у парапета, который я даже не заметила слегка. Нас почти ощутимо охватывает безграничность вселенной. Я на миг даже задыхаюсь. Каждый раз вид просторов космоса повергает меня почти в детский восторг. Даже орхидеи в мамином саду не вызывали таких чувств.
— Смотри, я могу создавать.
Он поводит рукой — далеко впереди вспыхивает сверхновая.
— Мириады миров, миллионы галактик, целые вселенные, Кора. Я теперь — Предвечный Демиург. Я понял тайну и смысл великого делания.
Он берёт меня за руку, смотрит в глаза — пристально и странно, они влажно поблёскивают в неровном мерцании звёзд:
— Что он мог дать тебе? Ужас подземелья? Тьму и холод? Уродов и чудовищ в свиту? Кора! Ты рождена, повелевать мирами. Я положу вселенные к твоим ногам, Кора. Только скажи. Одно твоё слово.
Он замирает, ожидая.
Замираю и я, чувствуя, как кипит внутри гнев, как темнеет кожа, как удлиняются ногти.