— А ты разве нет? Тебя вообще отдали в дар за особые заслуги. Как вещь.
— Верно, — киваю, — и тебя, и меня, и Гебу. Мы — вещи в мире мужчин. Они редко интересовались нашими чувствами. Они приучили нас к их пониманию любви — к похоти, лишённой чуткости, умения слышать и понимать. И мы оглохли сами. Мы потерялись в навязанных нам стереотипах. Разучились любить. Игры богинь… Их суть — научить мужчин любить по нашим правилам, той любовью, которая превращает мужчину и женщину в единое целое.
Кроткая Геба смотрит на меня с восхищением, а Сешат — с печалью. И только Афродита становится в позу — складывает руки на груди, закрываясь от меня.
— И кого же ты предлагаешь мне учить любви? — с издёвкой интересуется она.
— Своего мужа. И самой учиться вместе с ним.
— А сама, учительница, своего мужа учить не собираешься? — ловко вонзает шпильку в самое больное.
Но она промахивается: сегодня я полна любви, и её сарказм разлетается в щепки.
— Со своим мужем я разберусь сама. Но для начала нам всем нужно вернуться. Здесь мы не сможем никого ничему научить. А, не обретя истинную любовь, мы так и будем оставаться слабыми. Нами будут манипулировать и играть, как вещами.
Сешат качает головой:
— Думаешь, Гермес и тот старик нас так просто отпустят?
Я пожимаю плечами и напоминаю сказанное мне недавно:
— Разве кто-то может удержать великих богинь?
И тут Афродита опасно улыбается:
— Верно. Пусть попробуют удержать любовь.
И поправляет свой знаменитый золотой пояс.
Игра началась, похитители. Теперь она пойдёт по нашим правилам. А вы, кажется, не учли силу, имя которой — женская солидарность.
Сон двенадцатый: Лики любви
Пойти на праздник к океанидам предложила Иахе.
— Они такие весёлые и так красиво поют! — заверила она, едва ли не подпрыгивая на месте от нетерпения.
Строгая Каллигенейя лишь покачала головой: что-то в последнее время слишком много беспечности в их компании. Как бы чего не вышло.
Но Фено и Левкиппа уже перемигивались с Иахе, а Кора, поглядывая на них, лишь прыскала в кулачок. Самой ей очень хотелось к океанидам — часто она слышала издалека их песни: они и впрямь были волшебными, завораживающими, но немного грустными. И хотя Кора находилась ещё в том возрасте, когда трудно понять причину и суть девичьей печали, дивные мелодии волновали её. И не терпелось увидеть исполнительниц.
— Ну же, Нейя, не занудствуй! — наморщила веснушчатый носик пухленькая Левкиппа.
— Верно, — поддержала подругу Фено. — Ну что дурного нам могут сделать милые океаниды?
А Иахе просто умоляюще смотрела на старшую.
Рассудительная Каллигенейя вздохнула и махнула рукой:
— Что с вами поделаешь… Идите уж к океанидам, только — без меня.
От любопытной Коры не ускользнуло, что старшая нимфа последнее время грустна, задумчива, а взгляд её прекрасных глаз обращён внутрь себя. Но юной богине хватало такта и воспитания не лезть с расспросами: в свои годы она уже знала — если взрослые захотят, они расскажут сами. Но Каллигенейя делиться секретами не спешила.
А Кора знала точно: без няньки-надсмотрщицы, коей являлась по сути старшая из её спутниц-нимф, ни на какое празднество мать её не отпустит.
Поэтому сейчас ласково взяла нимфу за руку и попросила, стараясь не канючить, чтобы та не восприняла просьбу как каприз:
— Нейичка, ну пожалуйста! Я ж без тебя не могу!
— Верно, — снова ввернула любимое словечко Фено. — Деметра нам строго-настрого приказала: без тебя — никуда. А гневить её очень бы не хотелось.
Иахе и Левкиппа округлили глаза, с ужасом представляя гнев Деметры.
Каллигенейя снова вздохнула:
— Эх, а я так хотела отдохнуть от вас в тишине. Полистать последний сборник од Аполлона. Поиграть на флейте, — выражение её красивого строгого лица стало мечтательным. — Вы же знаете, как я не люблю все эти песни-пляски.
— Поверь, — хохотнула соблазнительница Иахе, — среди океанид есть такие зануды, как ты. Заодно и поболтаешь с ними про последний сборник Сребролукого[1].
— Уговорили, — согласилась, наконец, Каллигенейя. — Тогда идём собираться.
— Да-да, — сказала Иахе, — и притом нам нужно принарядиться, как следует. Говорят, там сами Крониды будут!
— Я слышала, — Фено многозначительно подняла палец вверх, — Посейдон присматривает себе жену из морских…
— Рассказывают, ему приглянулась дочь Нерея, — вставила сведущая Левкиппа.
— Которая из них? — поинтересовалась Иахе.
— Вот и расспросим океанид! — привела веский аргумент Левкиппа.
И девушки пошли в грот, который был их обычным пристанищем в солнечные дни, чтобы принарядиться к выходу.
Во время их беседы Кора молчала. Молчала она и теперь, когда подруги расчёсывали её медные кудри и вплетали в них цветы.
Кора ещё прибывала в том возрасте, когда разговоры о мужчинах, сватовстве и предстоящем замужестве скорее пугают, чем будоражат ум. Но при этом кажутся необыкновенно привлекательными: хочется слушать-слушать-слушать. Впитывать, как измождённая жаром почва — воду, каждое слово. Что, впрочем, и делала юная Кора. Не вмешиваясь в разговор старших подруг, но жадно поглощая всю информацию, которой они, хихикая и перемигиваясь, делились с ней.
На вечеринку к океанидам девушки явились нарядными и счастливыми.
Океаниды тут же обступили их, со смехом и весельем увлекли в хоровод на морском берегу.
Волны ластились к песчаному пляжу, перемигивались в ночном небе звёзды, улыбалась сверху Селена-Луна и, должно быть, сожалела, что сама не может покинуть пост и влиться в их беспечные игры.
Вечер обещал быть радостным.
Но тут по стайке девушек пробежал взволнованный шепоток:
— Крониды здесь! Они смотрят на нас!
Кора бросила взгляд в ту сторону, куда показывали океаниды, но не увидела ровным счётом ничего. Лишь воздух густел и колебался в том месте, где, по словам морских дев, находились боги.
— Левка[2], спой! — попросил кто-то.
Из группы выступила вперёд одна океанида. Она не блистала красотой, её, скорее, можно было назвать миловидной. Очень нежной и тонкой, как молодой тополёк. Серебристые волосы струились по хрупким плечам, а глаза переливались, будто в них опрокинулось море, — такие же изменчивые, бездонные и манящие.
Остальные нимфы, а с ними и Кора, опустились на песок, чтобы насладиться песней своей сестры.
Когда Левка запела, то казалось, мир замер, заслушавшись, — таким мелодичным, дивным и чарующим был её голос.
Левка выбрала печальную песнь — о девушке, мечтающей о несбыточной любви: смертной — к богу.
Кора не совсем поняла, о чём собственно речь, и почему так тоскует девушка, но и у неё на глаза навернулись слёзы.
Океаниды плакали тоже.
Лишь Каллигенейя смотрела куда-то вдаль и будто вновь — вглубь себя и теребила края серебристого хитона.
…мало кто успел понять, что произошло…
Левка вдруг замолкла и исчезла…
Вот была — и нет!
Только ветер, веющий могильным холодом, всколыхнул лёгкие одежды Коры, взвил рыжие волосы.
И, пожалуй, лишь она, в поднявшейся вдруг суматохе и криках, расслышала счастливый смех Левки — нежный, журчащий, кристально чистый…
Ей не ведомо было тогда, что, лишь столетье спустя, в таком же чёрном леденящем ветре унесётся из Серединного мира и она сама.
А потом во тьме и безжизненности Подземного мира увидит единственное дерево — серебристый тополь. Он будет ронять свои листья в озеро памяти… И её сердца коснётся печаль по несбыточной любви, о которой будут тихо нашептывать его ветви… И станет тоскливо, словно от измены.
Тогда юная Кора ещё не знала, сколь разными бывают лики любви…
_______________________________________
[1] Один из эпитетов Аполлона.
[2] Левка (др. — греч. Λεύκη «белый тополь») — в греческой мифологии прекрасная нимфа-океанида, которую полюбил Аид и похитил, увезя в подземный мир. Когда, по истечении определённого ей срока жизни, она умерла, Аид превратил её в белый тополь, растущий на Елисейских полях.
Я отдыхаю. После вчерашнего сумасшедшего дня могу себе позволить просто валяться и смотреть в потолок. Гермес предусмотрительно не заходит — и правильно, самое интересное ждёт его впереди.
Думая об это, злорадно улыбаюсь. Он заслужил, давно-давно заслужил.
Мы с девочками достаточно подробно обсудили план: то, что он остался в пределах этой комнаты — уверена, щит ставили все вместе. И теперь я могу предаваться грустным мыслям и грезить наяву.
Грёзы уносят в далёкое прошлое. Настолько далекое, что оно уже кажется не моим. Потому что в том далёком прошлом, увидев серебристый тополь на березу озера Мнемозины, я могла спросить Владыку Подземного царства, смело глядя ему в лицо:
«Ты любил её?»
Для того чтобы понять, кем раньше этот тополь — мне достаточно коснуться ветвей. Все растения мира сразу же рассказывают мне свои истории. Это деревце тоже не стало держать секретов от меня. Коснулась — и сразу увидела хрупкую среброволосую нимфу, умевшею так дивно петь о невозможной любви.
«Ты любил её?» — поговорила я вновь, потому первый раз он не ответил мне, глядя куда-то поверх моей головы.
Потом вздохнул, притянул к себе, спрятал лицо в волосах и глухо произнёс:
«Это неважно, важно, только то, что здесь и сейчас для меня существуешь лишь ты».
Я помню, как тепло разливалась по телу от его слов, и отступало тягостное чувство брошенности, измены, которое появилось, едва тронула тот тополь.
Тогда я безоговорочно верила ему.
Трудно было не верить, когда с тобой обращаются так, будто ты — ценнее воздуха: исчезнешь — и станет невозможно дышать.
Да, Аид никогда не говорил мне: «Я люблю тебя». Но этого было и не нужно. Он делал всё, чтобы я чувствовала — любима, необходима, единственная.
Он не врал мне.
Тогда не врал. Я это знаю.
И потому я снова спрашиваю его:
«А если я умру — тоже обратишь в тополь и посадишь у озера памяти?»
Он отвечает раздражённо:
«Не говори глупостей. Ты — Богиня. Ты не можешь умереть. Она была всего лишь нимфой, океанидой, ей было не выжить в Подземном мире и тем более не стать его Владычицей».
«И всё-таки, давай порассуждаем, если бы я умерла… Ты бы превратил меня в дерево?»
Задираю голову, заглядываю в глаза.
Он смотрит открыто, душа нараспашку, и в глубине души безраздельно царю я.
Аид ведёт рукой по контуру моего лица, поддевает подбородок, нежно касается губ и лишь потом говорит:
«Нет, не превратил бы. И не посадил»
Что-то обрывается в душе, летит в самый Тартар, отвожу глаза, чтобы он не заметил набежавших слёз.
Но он, конечно же, замечает. И требует:
«Посмотри на меня!»
Вскидываю голову, задираю нос, глотаю слёзы — да, не буду слабой. Если не хочет помнить меня вечно — пусть.
Он усмехается, немного печально, и как обычно отвечает на непроизнесённое:
«Я хочу быть с тобой вечно. С тобой, а не с деревом, Весна. Мало кто знает, но я могу возвращать жизнь. Я бы воскресил тебя, юную, ничего непомнящую, отнёс бы в Ниссейскую долину, а потом — похитил вновь, чтобы никогда уже не отпускать».
И я улыбаюсь: глупая! Надо же, чего надумала себе! Встаю на цыпочки, тянусь за поцелуем, и получаю его — жадный, поглощающий, утверждающий, что я — самый необходимый элемент в его вселенной. Важнее воздуха, воды, огня.
Да, тогда я верила ему…
А сейчас?
Увы, те злые слова — ты мне надоела — тоже похожи на правду. Мы вместе уже не одно тысячелетие. За это время могла поизноситься даже самая крепкая, самая верная любовь.
Снова накатывает тоска, и слёзы бегут по щекам, мочат подушку. Я не всхлипываю, просто смотрю в потолок пустыми глазами и ёжусь от ледянящего холода, которым вдруг сковывает всё внутри…
Но… является чудо, размораживает меня: маленькая девочка с волосами темнее ночи и глазами, что весенние травы. Она тянет ко мне ручки, нежно шепчет: «Мама!», я обнимаю её и чувствую умиротворение, счастье и благодарность.
Пусть я надоела ему, пусть разлюбил, зато он подарил мне дочь, а через неё — вернул силы, желание бороться, сделал вновь Богиней созидающей.
И за это я готова простить ему всё.
И вообще я больше не могу злиться, обижаться, ненавидеть. И даже Разрушительница внутри меня сидит, как довольная сытая кошка — в позе лотоса, тянет «Оооом», познает дзен.
Улыбаюсь почти счастливо и засыпаю, и в этот раз вижу только то, как мы с малышкой бегаем по лугу, и я учу её плести венки.
Просыпаюсь резко, оттого, что меня обливают водой.
Афродита разводит руками:
— Уж извини. Иначе было не добудиться.
Отфыркиваюсь, выбираюсь из мокрой постели, спешно сушу волосы полотенцем.
— Ничего, — успокаиваю её, — проехали. Ты готова?
Афродита кивает. Впервые вижу её такой серьёзной и сосредоточенной. Я никогда не считала её легкомысленной дурой, как другие. Всё-таки ей подвластна предвечная сила — Любовь, перед которой искони склонялись не только смертные, но и боги. Однако мужчины поработили её, направили лишь на удовлетворение своих низменных потребностей. И вот теперь пришла пора Афродите расправить свои точёные плечи и начать утверждать свою власть — начать любить по-настоящему. Той любовью, которая создаёт миры. И я знаю, она сможет, ведь она — великая богиня Любви. И умеет быть очень разной — благостной, перерождающей, стимулирующей творчество, или тёмной, разрушающей, сводящей с ума. Поэтому даже боги её боятся.
Афродита по-настоящему бессмертна. Потому что Любовь не может умереть — тогда рухнет мир.
Но при этом Афродита вовсе не хищница, ей не нравится убивать. Она всегда боялась Ареса, хоть и спала с ним. А вот с Гефестом — чувствовала себя, как за каменной стеной. С ним ей хотелось быть нежной кошечкой, и прятать острые коготки в мягкие лапки.
Она сама рассказала нам об этом вчера. А ещё — о своём котором романе с Гермесом. Плодом этой связи стало двуполое существо — Гермофродит. Словно наглядное доказательство тому, что бывает, если соединить коммерцию и любовь.
Но тогда она играла по его — мужским — правилам.
Посмотрим, что будет теперь, когда торговцу придётся сыграть по правилам любви.
Я улыбаюсь, представляя себе эту картину.
Афродита сегодня выглядит просто обворожительно, даже прекраснее чем всегда.
Она тоже улыбается мне и отвечает:
— Готова как никогда. Пожелай мне удачи.
Я обнимаю её, как давеча обнимала Разрушительницу. Но чувствую не слабость и одиночество, как там, а первозданную мощь.
Афродита выскальзывает из моих объятий, подмигивает и идёт к двери.
— Кстати, — оборачивается она на пороге, взметнув золотой вихрь кудрей, — я зашла к тебе вовсе не за благословением, мамочка, — ерничает без злобы, поэтому не обижаюсь, — а кое-что отдать. По-моему, это твоё.
Она протягивает мне сложенный вчетверо листок.
И я вспоминаю его — записка, что выпала из букета роз сорта «Амнезия», роз цвета лжи…
Тогда я не стала её читать, теперь же она жжёт мне пальцы, я едва дожидаюсь ухода Афродиты, чтобы развернуть послание и прочесть.
Распрямляю бумагу медленно… Даже не знаю, чего боюсь — признаний ли? отповеди? Просто сердце колотится в горле и трудно дышать.
Но в записке нет ничего из того, чего я опасалась, потому что тот, кто писал её — умеет бить, как Владыка, — прямо под дых, по больному, заставляя хватать воздух, как выброшенная на берег рыба…