— Если ты когда-нибудь вздумаешь изменить мне — Поля Мук покажутся тебе Элизиумом.
Он сказал это буднично, уловив момент, когда её мысли походили на кисель, но как только смысл сказанного всё-таки дошёл, она сузила глаза и не осталась в долгу:
— А если ты вздумаешь изменить мне, то сильно пожалеешь.
Он почему-то не разозлился, а наоборот — самодовольно ухмыльнулся:
— Всенепременнейше, моя Весна.
Потом он собственнически сгрёб её в охапку, а она так же по-хозяйски обняла его. Они только друг друга и никого больше.
Так и было до того жуткого дня, когда Гея, совокупившись с Тартаром, породила Тифона[1]. Задрожал небесный свод, закипели моря, скрылись в чаду и копоти высокие горы. Всё живое могло погибнуть, если бы Зевс не остановил чудовище своей молнией. Тварь, как и прочих, свергли в Тартар, за могучие кованные ворота… Туда, откуда было не вырваться.
А потом…
… Деметра плакала, глядя на разрушения, нанесённые Тифоном: выжженные посевы, сгоревшие сады, погубленные поля. И Кора не смогла оставить мать в такой момент. В конце концов, у неё, как у богини Весны, тоже есть обязанности перед этим миром. Да и Деметре одной не справится, это было ясно. Она богиня всходов и посевов, природы окультуренной и приручённой. Кора же — природа дикая, сама её стихия, дающая ростку колоссальную силу, с которой тот пробивает земную корку и вырывается к солнцу.
Растить придётся много, потому что сейчас перед ней — растрескавшаяся выжженная почва да раскалённый ветер, что играет сизыми шарами перекати-поля.
Она отправила Гермеса сказать Аиду, что в этом году не спустится к нему. Муж понял: кому, как не ему, незримо стоящему за пультом своего центра управления во время любой заварушки, было не знать, каково сейчас Серединному миру. Да и новая «зверюшка» не желала спокойно сидеть в Тартаре: ворочалась, билась, полыхала пламенем вулканов, вздыбливала землю…
«Так будет лучше, — передал ей Гермес ответ мужа. — Делай, что должно, Весна».
И она делала. Люди возносили благодарственные молитвы Деметре и Коре за долгую пору тепла, за тучный урожай, за зёленеющие поля и рощи.
Лишь через год спустилась в этот раз в своё царство прекрасная Персефона. У входа её встречала только Геката и сходящий с ума от радости Цербер — Ехидна прижила его от Тифона. Даже выползала для этого наружу. Церебр видел свою царицу впервые, но сразу же признал и полюбил всей своей монструозной душой.
Кинув питомцу медовую лепёшку и приласкав змеистые головы, Персефона перевела взгляд на подземную колдунью:
— Полагаю, мой царь занят судами, раз не смог встретить меня? — мягко и с затаённым волнением спросила она.
Сердце сжимало дурное предчувствие — мало ли что могло случиться с Аидом за это время. Он, конечно, бог и Владыка, но царство и так беспокойное, а тут ещё Тифон. И людей, вправду, погибло тогда несчётно, с таким наплывом теней и за год не управиться.
— Да, — неопределённо протянула Геката, — занят. Идём, сама всё увидишь.
Но повела колдунья её в свой замок. Там исходил паром огромный котёл. Геката подманила Персефону ближе, кинула в дымное варево щепоть голубоватого порошка. Сначала жидкость в котле забурлила ещё сильнее, заполнив комнату густым туманом с приятным, чуть горьковатым запахом, но через несколько мгновений поверхность зелья стала идеально ровной. И Персефона увидела то, отчего внутри у неё всё вспыхнуло лесным пожаром: собственного мужа, лихо наяривающего какую-то зеленокожую пышнотелую нимфу. Её волосы, больше похожие на болотную тину, обвивали его как змеи. Мерзавка гортанно стонала, а между стонами — изрекала:
— Зачем тебе эта Кора? Она тощая, подержаться не за что. Она глупая, если думает, что можно покинуть такого мужчину надолго, она…
Персефона не дослушала: сжав кулаки, она отпрянула от котла.
— Отвлеки Аида! Под любым предлогом! — строго, по-владычески, распорядилась она. — Я хочу поговорить с этой тварью один на один.
Геката плотоядно оскалила острые зубки. Уж она-то не была дурой, из тех, кто полагает, будто весна — это цветочки да птичьи трели. Кто думает так, тот никогда не видел весеннюю бурю. И вот сейчас такая намечалась в Подземном царстве.
Геката убралась, а Персефона вновь вернулась к… подглядыванию.
Она заметила, что Аид спешно покинул свою подругу, не озаботившись даже её удовлетворением. И хотя вслед ему неслись недовольные вопли нимфы, Владыка Подземного мира, надо отдать ему должное, даже не оглянулся.
Вот тогда-то Персефона и явилась пред ней.
Незадачливая нимфа всё ещё костерила Владычицу, выпутывая из своих ужасных волос щепки и водоросли.
— Ну, здравствуй, соперница! — почти нежно пропела Персефона, приближаясь к ней.
Та вскинула на неё глаза — болотные, мутные, в куцых ресницах — и хмыкнула:
— О, прибыла царица. Только ты опоздала. Он — мой.
— Да ну, — ласково продолжала Персефона, сейчас, несмотря на свой невысокий рост, она буквально нависла над сидящей на берегу Коцита[2] нимфой, — я тебе его не отдавала.
— Он тебе не вещь, чтобы ты могла его отдать или забрать, — ухмыльнулась нимфа. — И он мой. Ты поймёшь это, когда обнимешь его. Он пропах мной, Минтой, а не тобой, нарциссная богинька.
— Богинька, значит, — этому шипению могли бы позавидовать и стигийские чудовища. — И да, он не вещь, он мой муж, тварь.
По мере того, как Персефона говорила и надвигалась, голос её креп, а сама она — будто увеличивалась в размерах.
— Как ты посмела коснуться моего мужа, мерзавка?! — звонкая пощёчина обожгла пухлую щёку Минты. — Ты! Недостойная быть даже прахом у его ног!
И тут Минта испугалась, поползла прочь. Но делать это становилось всё сложнее — руки превращались в стебли, волосы — рассыпались мелкой листвой, ноги вросли в землю.
Из Минты получилась отличная трава, пряно и свежо пахнущая, с нежными цветами — светло-сиреневыми, оранжево-коралловыми, серебристо-зелёная.
«Мята», — словно жаловалась она, тихо колышась.
— Ещё как мята, — ехидно отозвалась Персефона и стала собирать букет.
Когда Аид, всклоченный и немного растерянный, в одетом наперекосяк хитоне, ворвался, наконец, в их общую спальню, Персефона ждала его, как и полагается добропорядочной жене: сидела у стены, плела венок и тихонько напевала.
Вскинув на мужа, — признаться, немного ошарашенного, — чистый, как умытая утренней росой зелень, — взгляд, она нежно улыбнулась, возложила на свои огненные волосы венок (почему цветы в нём не вяли?) и встала навстречу.
Взяла за руку, заглянула в глаза.
— Мне идёт, мой царь? — тихо спросила она, коснувшись тонкими пальцами венка.
— Тебе идёт всё, моя Весна, — сказал он, сгребая её в охапку. — Но куда лучше без всего.
И начал потихоньку избавлять её от одежды. Но Персефоне удалось вывернуться и чуть отстраниться от него:
— Тебе нравится запах этих цветов, мой царь? — сказала она, снова указывая на свой венок.
— Нет, Весна, — Аид уже начинал злиться, — он слишком навязчив. Из-за него я не слышу твоего нежного аромата.
— Навязчив? — удивлённо переспросила Персефона, избавляясь, наконец, от его объятий и отходя. — Разве? Не ты ли наслаждался им целый год, ожидая меня?
Аид всё понял и недобро сощурился.
— Вот как, — мягко начал он, — значит, ты всё знаешь?
Она гордо вскинула голову, радуясь, что может сдерживать слёзы. Неважно, что он сейчас с ней сделает — изобьёт, изнасилует, она всё равно скажет:
— Да, я знаю теперь, какие важные дела бывают у Владык.
Он хмыкнул, шагнул к ней, но она выкинула вперёд тонкую руку в предупреждающем жесте:
— Не подходи, изменник.
Странно, но хрупкая преграда остановила его.
— Как ты мог! Променять меня, меня(!), на неё? — слёзы всё-таки выступили — злые слёзы обиды и унижения. — Но теперь не придётся. Она больше не позарится на чужого мужа. Эта трава, — она швырнула в Аида пучок цветов, — твоя Минта. Наслаждайся ею, а меня — не тронь. Этими руками… что её…
Она задохнулась, сжимая кулаки.
Глаза мужа сверкнули яростью, одним прыжком, как зверь, он настиг её, схватил и впечатал в стену, а потом, зажав тонкие запястья в железном захвате над головой, впился в её губы диким поцелуем.
— Всегда… только ты… — шептал он горячечно, сдирая с неё одежду и осыпая колючими жаркими поцелуями, — я не видел её лица… только твоё…
— Мой… только мой! — задыхаясь, говорила она, жадно отвечая на его поцелуи и бесстыдно стягивая с него хитон. — Никому! Никогда! Убью любую! Уничтожу…
Аид отстранился и заглянул в его глаза, затуманенные сейчас в равной мере гневном и желанием, и вдруг — расплылся в такой довольной улыбке, словно ему только что преподнесли ценный подарок.
— Ты ревнуешь! — радостно констатировал он.
Персефона взревела, вывернулась, схватила стоявшую на столе чашу, где плавали веточки мяты, и запустила в него, как диск.
— Гад! Как ты можешь радоваться! Я и тебя убью!
Аид же, вместо того, чтобы злиться, весело рассмеялся и ловко увернулся от летящего в него снаряда. Чаша разлетелась вдребезги, встретившись со стеной.
Тогда в Аида полетел нож, которым Персефона подрезала стебли цветов.
Аид поймал его налету, откинул прочь, затем — поймал и Персефону: вернее, маленькую эринию, которая кусалась, царапалась, брыкалась, и увлёк её на кровать.
Прижал, впечатал в подушку запястья и навис над ней:
— Собственница! — сказал он. — Царица моя! Владычица! Знай, для меня не существует женщин, кроме тебя. Я, недостойный, оскорбил тебя, коснувшись другую. Но лишь потому, что сходил с ума от тоски по тебе. Она предложила, я взял. Ни я, ни она не стоим твоей божественной злости.
Она высвободила руки, обвила его шею, притянула к себе и прошептала на ухо:
— Не оправдывайся, любимый. Ты Владыка, а не смертный, которого жена застукала с другой.
— Повтори то, что ты сказала? — севшим голосом потребовал он, а глаза его потемнели до цвета самой глубокой бездны.
— Про Владыку? — лукаво спросила она.
— Нет, раньше…
— Любимый, единственный, самый нужный… Никому не отдам… — срывающимся тоном проговорила Персефона, и была зацелована.
В ту ночь он даже позволил Персефоне быть сверху, хотя при этом — крепко, до синяков сжимал её бёдра, контролируя процесс и задавая ритм, — бешеный, рванный, жесткий, причиняющий боль, именно такой, какой был необходим ей, чтобы переплавить клокочущую злость в яркую страсть…
Тогда-то он и поверил, наконец, что любим. И Персефоне довелось видеть удивительное — сияющие тёплым светом глаза подземного Владыки и его счастливую улыбку, делавшую его очень молодым и очень красивым.
Четыре месяца Персефона купалась в любви и обожании, возвращая их в ответ. Прощаться в этот раз было особенно тяжело.
Вернувшись на поверхность, Кора всё ещё жила тем, Подземным, миром. И воздух не казался ей таким сладким, ручейки звонкими, а цветы и вовсе раздражали своей яркостью. Она часто отлучалась в библиотеку Тота, чтобы почитать в тишине, а люди сетовали: весна в этом году холодная.
Коре настолько не было дела ни до чего, что когда Иахе сообщила ей, расчёсывая и вплетая в волосы цветы, что у Афродиты новый любовник, она только хмыкнула:
— Последний что ли.
— О нет! — патетически воскликнула подруга. — В этот раз, похоже, Киприда[3] серьёзно влюблена. Да и видела бы ты этого красавчика! Наш Аполлон ему не чета!
В разговор включились и подбежавшие Фено и Левкиппа. Они наперебой стали рассказывать об Адонисе. Мол, он финикиец. Его прерогатива — летнее цветение, красота, желание. Все-все нимфы влюблены в него, но разве он посмотрит на кого-то, если ему благоволит сама Афродита.
У Коры разболелась голова, а причина восторгов подружек — красивый юный бог — заранее раздражал.
— Представь, он выбрал своим цветком анемон.
Кора только фыркнула:
— Тогда Афродите нужно быть особенно осторожной: анемон — цветок ветреный.
Сказала и ушла, не обращая внимания на шепотки в спину: «Что это с ней?»
Заполучить анемон — просто, вспоминался давний, из прошлой жизни, разговор с матерью, куда сложнее покорить нарцисс.
Он выступил из-за дерева, шагнул ей навстречу и вдруг — рухнул на колени.
— Кто ты, о, совершенство? — юный бог тянул к ней руки.
Кора даже усмехнулась: они в чём-то похожи — у юноши тоже ярко-зелёные глаза, а в волосах — золото и медь играют взапуски. Он мог бы быть сыном Деметры и её братом.
— Кора, богиня Весны, — представилась она, немного смущаясь столь пристального внимания.
Незнакомец был очень красив, настолько, что даже яркий Аполлон померк бы на его фоне. Но, на взгляд Персефоны, слишком утончённо-нежный. Ей нравились более мрачные и мужественные. Вернее, один.
— Встань, — сказала она и склонилась, чтобы помочь ему подняться. Коре было неловко, что этот юноша протирает колени перед ней.
— Разве я смею стоять в присутствии такой красоты.
Но всё-таки поднялся.
Он оказался немногим выше её, не приходилось задирать голову, как с Аидом. Она видела глаза юноши и видела в них искренний восторг.
— Я Адонис, — проговорил он, так важно, будто сделал ей подарок, — тебе, наверное, говорили обо мне.
О да, хотелось воскликнуть, уши прожужжали.
— Кое-что слышала, — ответила она нейтрально, — а ты обо мне?
— Слышал, что тебя похитил царь Подземного мира и вынудил быть его женой. Это ужасно.
— Это лучшее, что случилось со мной за всю жизнь. Для любой богини — честь быть женой Владыки.
— Но там же нет солнца, цветов. Я бы не смог.
— Аида и не интересуют юноши, за этим — тебе на Олимп.
— Ты удивительная, — сказал Адонис, он стоял, опираясь спиной о дерево и крутил травинку в тонких пальцах, — и очень красивая. Даже лучше Афродиты.
Кора оглянулась: так и есть — из кустов прочь метнулась птаха. Наверное, соглядатай Киприды. Стало дурно — вот с кем она бы не хотела враждовать.
Кора спешно попрощалась с Адонисом, сославшись на важные дела, и убежала в свой домик — ещё в девичестве подаренный ей Деметрой, и стоящий среди лугов и цветущих рощ. Здесь, плеснув ключевой водой на лицо, чтобы прийти в себя, села сочинять послание Афродите. Нужно всё объяснить — богиня любви не так уж и глупа, как о ней думают. Кора не претендует на её Адониса и за язык его не тянула — сравнивать их.
Письмо получилось немного резким, но Кора была раздражена. Она призвала Гермеса и вручила ему послание. Тот умчался, быстрее ветра, но вскоре вернулся.
— Она даже читать не стала. Выкинула в очаг. Рвёт и мечет. Уже Адонису разнос устроила. Мальчишка на коленях ползает, прощения просит. Говорит: ты его какими-то подземными зельями одурманила, вот он и назвал тебя Прекраснейшей.
При этом сам Гермес смотрел на неё так, что было видно — полностью согласен с Адонисом.
Но она думала о другом — о некрасивом брошенном муже самой красивой и ветреной богини Олимпа.
— Бедный Гефест, — пробормотала она.
— Ты лучше бы себя пожалела, — сказал Гермес. — Киприда в гневе страшна и способна на любую подлость.
Кора мотнула головой — рыжие волосы живым пламенем разлились по хрупким плечам и узкой спине, ниспадая до самых бедёр, окутывая её тонкую фигурку, словно медный пеплос.