Он облизал бледные обескровленные губы и уточнил.
- Я вам неприятен?
- Руку и сердце я бы предлагать не стал, - Себастьян вытащил платок, щедро политый анисовым маслом. Надо полагать, к вечеру этим самым ароматом аниса, который теперь уже не казался спасительным, пропитается и костюм, и белье, и сам Себастьян.
Ничего, от анису, поди, легче, чем от супруги избавится.
- Многие считают нас воронами, этакими тварями, которым чужда жалость… да и прочие чувства чужды.
Йошер потрогал мизинчиком желтоватую косточку.
И мизинчик лизнул.
Себастьяна аж передернуло. Нет, кажется, он несколько поспешил, решивши, будто Йошер ныне почти нормален. Или не ныне, а в принципе?
Как ему вообще ежегодный допуск подписывают-то?
- Дело в том, что они отчасти правы. Чужая смерть сродни дурману. Я двенадцать лет на границе служил, там вот покойников изрядно имелось. Всяких… и привык, знаете ли… привык… до того привык, что одного раза, когда затишье выдалось, всерьез стал думать о том, как бы и кому помочь… уйти.
Экое душевное признание.
- Это сделал не некромант, - он крутанул голову, которая вдруг вывернулась из рук Йошера и покатилась по столешнице, но была остановлена. – Некромант ни за что не оставил бы такое…
Мечтательный взгляд.
Осоловелость легкая.
- Я тогда в госпиталь заглянул, выпросил увольнительную… у меня собралось изрядно… добрался… а там четверо лежат. Отходят. И от одного так сладко… я руку и протянул ему. Мол, не желаешь ли ты в мир иной отойти без боли и мучений… он согласился. Все бы ничего, да… но застали меня… хорошо, ведьмак толковый попался, понял… да и тому-то мое появление во благо было, от черной гнили уходить радость невелика. Но ведьмак тот сказал, что мне на границе больше нельзя, что я свою собственную границу перешагнул и не заметил. И что не я первый… он мне морфий выписал. Чтобы отвлечь. Облегчить боль.
Изрядно, получается, облегчил. А Себастьян такого и знать не знал. Зато понятно, отчего некромантов к кладбищам тянет.
- Мы питаемся этими вот эманациями, как иные люди питаются хлебом… и это не наша вина. Мы такими созданы. Отродья Хельма… было время, когда нас на костры отправляли вместе с колдовками, - Йошер сдернул пыльную простыню и чихнул.
Утер нос рукавом.
- Дальше я уж сам… и с морфием тяжеловато отвыкалось, а там опиум…
- Отчего сразу не дурная трава?
- Ну, голова у меня худо-бедно на плечах держится… и к слову, эта самая трава изрядно способности ослабляет. А это куда как неприятно… да… но к нему… я специально выбрал городок, чтобы небольшой, тихий. Вас, конечно, это удивляет… все же граница с Хольмом, но при всем том здесь прекрасно понимают, что наша тишина – это наша защита… - он поднял запыленную пробирку. Поморщился. Вернул в штатив. Исследовал еще с полдюжины, буркнув недовольно. – Хлам… здесь привыкли дела вершить по-тихому, не привлекая излишнего внимания, потому как внимание это крепко хорошим людям жизнь испортить способно… главное, что? Главное то, что будь он кому из местных помешал, его бы тихо прикопали на местечковом кладбище, а этакий показушный выход – нет, не из наших… наших он крепко озлит. Прям как вы.
Еще пара пробирок.
И колба с красною густой жижей, горло колбы запечатано, да и перетянуто проволокой, а на проволоке болтается сургучная печать с трещинкой. Значит, зелье особого учета, брать которое можно лишь после согласования, да в присутствии комиссии о трех доверенных лицах с составлением оною комиссией расходного ордеру…
Тьфу.
…и храниться оно должно в малом сейфовом хранилище, а не просто на столике.
- Значит, - Себастьян отогнал подлую мыслишку о выговоре. – И меня могут… прикопать по-тихому?
Не то, чтобы он боялся, понимал прекрасно, что мешает многим, однако настолько ли мешает… некроманта вопрос не удивил. Он вытряхнул на поднос нетопыриные крылья и пальцем разгреб сухую кучку, пытаясь найти пригодное. Крылья, судя по виду, хранились давно и отнюдь не по уложению.
Он вообще оное уложение читал?
Себастьяну вот пришлось. Трижды. И чтение было преотвратное…
- Скажем так, - за крыльями наступил черед сушеных жабьих шкур, но тут уж некромант не перебирал, взял верхнюю, постучал по столешнице, сбивая пыль. – Находились желающие, но… ваша скоропостижная кончина лишь осложнит ситуацию. Понаедет расследователей. Кто знает, до чего до расследуются… куда проще отыскать обходные пути.
Логично.
Более чем логично.
- Значит, не наши?
- Не деловые люди… деловым людям с этакими забавами некогда возиться, - некромант чертил пентаграмму пальцем на столешнице. И линии выводил ровные. – Нет, это… я бы сказал личное… сначала голову отрезать. Потом размалевать…
В этом имелся свой смысл.
Пожалуй, Себастьян пришел к таким же выводам.
Еще бы понять, где тело находится…
Наконец, чертеж был готов.
- Отошли бы вы, - меланхолично заметил некромант, вновь же вытирая грязные пальцы о пиджачок.
- Куда?
- А хоть бы вон туда… правда, не уверен, что работает, - Йошер указал на старенькую защитную пентаграмму. – Но… есть у меня одно подозрение.
Себастьян встал, куда было сказано.
Пентаграмму Йошер подновил, то ли вправду беспокоился за Себастьяна, то ли вспомнил то количество бумаг, которые придется оформить, произойди тут несчастный случай.
Некромант заговорил.
Быстро.
Речитативом. И отбивая ритм взмахами левой руки. Правую, хитро вывернув, он сунул за полу пиджака, будто опасался, что она, рука эта нелепая, ему вдруг помешает.
Воздух сгустился.
Лампочка под потолком мигнула. Стало тяжело дышать. Запахло кладбищем и… и больше ничего.
Голова на столе не шелохнулась.
- Интересно, - сказал некромант, вытирая вспотевшие руки. – Кто бы с ним не работал, он знал, что делает. Поднять не выйдет…
И Себастьян поверил.
Вздохнул.
Воздел очи к потолку, мысленно интересуясь у богов, чем же таким он заслужил подобное. Впрочем, стоило признать, что молитве этой несколько не хватало искренности.
…и не удивился, когда ничего не вышло и с убиенною девой. А судя по отчету патологоанатома, она именно девой и была, что удивительно, потому как годами несколько вышло из возраста юного.
Личность установить не удалось.
Ведьмак, в кои-то веки выпав из полусонного своего состояния, деву обнюхал, потер ей пальчики, заглянул в мертвые глаза, а потом произнес:
- Душу вытянули.
- Кто вытянул? – уточнил Себастьян.
В городской мертвецкой, для этаких страстей не предназначенной, было не по-осеннему светло, сухо и пахло корицей. В углу, на столике, застланном скатертью-вышиванкой, исходил жаром самовар, блестящий, медный. За ним высились горкой фарфоровые пузатые чашки. На пыльном боку банки с малиновым вареньем виднелись отпечатки чьих-то пальцев. Сам хозяин, что самовара, что мертвецкой, скромненько сидел в уголочке, пощипывая и без того крепко пощипанный бочок маковой булки. Вид он имел презадумчивый, сосредоточенный, и Себастьяна подмывало булку отобрать.
Он, между прочим, тоже есть хочет.
- Кто вынул, милейший, я об том не ведаю, - местный ведьмак, в отличие от Аврелия Яковлевича, был мал и тщедушен, и обличьем своим больше походил на канцелярскую крысу, не особо молодую, отъевшуюся на пасквилях и государственных бумагах. При том, полнота ведьмаковская была престранного свойства. Руки и ноги его оставались тонкими, что тростиночки, и потому удивительно было, как эти тростиночки не ломаются под тяжестью шарообразного тела. – Это уже не мое дело.
Ну да… тут все ничье дело.
- Что еще сказать можете? – Себастьян с трудом сдерживал раздражение.
- А что тут скажешь? Убили… от этом вам Штефан поведает лучше меня, - ведьмак взмахнул белым платочком, поднимая облако жасминового аромату, от которого защипало в носу. – А по вашему вопросу… есть слабые остаточные явления… на приворот не похоже. Заявляться станете?
Себастьян покачал головой.
- Зря, - равнодушно произнес ведьмак и платочек поднес к носу.
Вот и вся консультация…
Да уж…
- Твою… - Себастьян мысленно дал себе слово, что уволится.
От прямо завтра и напишет заявление. Правда, конечно, сразу не отпустят… с каторги вообще отпускают неохотно.
- Значит, убили? – светским тоном поинтересовался он у медика, который замер с булкой в руках.
- Убили, - печальным голосом ответил тот.
И булку отложить-таки изволил.
- И как же?
А еще хотелось бы знать, когда. И если очень повезет, - в этом Себастьян сомневался изрядно – за что.
Медик поднялся.
Одернул кургузый пиджачишко горчичного цвету, что несколько диссонировало с ярко-алым шейным платком, замотанным вокруг тощей шеи.
- Печально, - а вот голос его оказался неожиданно глубоким, басовитым. – Печально, когда уходят молодые… и смерть ее была подобна грому, сотрясшему ясные доселе небеса…
Он снял очочки, которые протер платком.
Водрузил на переносицу.
- Наступила она вследствие колотой раны под пятым ребром. Смею предположить, смерть эта была безболезненна и быстра, что есть милосердие…
Вотан избавь Себастьяна от этакого милосердия.
- Он сидел и глядел, как жизнь покидает трепетное ее тело… держал за руку…
- За которую, - уточнил Себастьян, дивясь этакой прозорливости.
- За левую. Может, и за правую… взгляд его был преисполнен жадного любопытства…
- Стойте, - Себастьян прервал поток речи. – Это-то вам откуда знать?
- Я предполагаю…
Твою ж… Вотан помилуй, удержи от членовредительства.
Глубокий вдох. И медленный выдох. Сосчитать до ста. И от ста до единицы… медик ждал. Он стоял над телом, глядя на него с непонятным – будь девушка жива, Себастьян решил бы, что влюбленным – выражением лица. Штефан раскачивался.
Вздыхал.
И мягко улыбался.
- Она совсем не мучилась.
- Это я уже понял, - Себастьян вытащил часы, убеждаясь, что рабочий день его давным-давно закончен, однако возвращение домой в ближайшие часы не грозило.
…еще обещался в театр заглянуть.
…там не то премьера, не то еще какая-то ерунда, на которой Ольгерда будет выступать и за ради успешности выступления отчаянно нуждается в Себастьяновом присутствии. Ибо в отсутствии его у ней вдохновение пропадает…
- Пожалуйста, поконкретней, - почти взмолился он, понимая, что в театр уже опаздывает и, скорее всего, опоздает совершенно непозволительно.
Ольгерда обидится…
…уже обиделась. А если он на эту то ли премьеру, то ли перфоманс не явится, обида перейдет в разряд смертельных…
…а может, ну его? То есть ее? Пусть себе обижается. А Себастьян тихонько домой, поужинает, чем боги послали… или не боги, но вдова, которая готовить умела и любила. Особенно хороши у нее ягнячьи ребрышки получались… авось, свезет?
- Нет в вас романтики, - с немалым упреком произнес медик. – Нет тонкого чувства смерти. А она ведь сродни поэме. Наш путь земной в мгновенье обрывая…
Он замер с приоткрытым ртом.
- Смерть наступила где-то между десятью часами вечера и полуночью, - все тем же, преисполненным неизбывной тоски тоном, произнес Штефан. – И предполагаю, что ближе к полуночи.
- Почему?
- Так романтичней.
Себастьян мысленно начал обратный счет…
…из мертвецкой он поднимался с гудящей головой и твердым убеждением, что все в этом проклятом городе сговорились, дабы извести нового воеводу. А потому почти не удивился, когда дорогу ему преградил серый человек.
Верней, мгновенье спустя Себастьян убедился, что человек этот был обыкновенного обличья, а что показался серым, так благодаря какой-то нарочито невзрачной одежонке: плащ с прорезями вместо рукавов да шляпа-котелок, поля которой скрывали лицо.
- Пан воевода? – шелестящим голосом осведомился человек.
- Пан, - Себастьян почел за лучшее согласиться. От ночного гостя несло не только туалетною водой «Пикантная гвоздика для мужчин», но и Тайною канцелярией. – Воевода.
- Не соблаговолите ли проследовать для беседы? – человек приподнял котелок, что, должно быть, означало приветствие.
- Соблаговолю.
Отказываться все одно бессмысленно…
…а Ольгерда не простит.
…и ну ее… завтра же Себастьян соберет скромные свои пожитки и отбудет в Познаньск. Князь он, в конце-то концов, али хвост собачий? Раз князь, то и самодурствовать имеет полное право.
- Тогда пройдемте, - человечек махнул рукой в дождь, который усилился, словно не хватало воеводе и без того проблем. По мостовой расплылись лужи, в мелкой ряби их тонули фонари, и казалось, что кто-то там, снизу, по некой божественной прихоти, не иначе, подсвечивает и лужи эти, и дома, и вовсе продляет никчемный городишка, открывая ему ворота в иное измерение.
Ботинки промокли.
Пальтецо собственное Себастьяново, несомненно, модное, оказалось неудобным и ненадежным. Оно набралось воды, отяжелело и шерстяной воротник мозолил шею, будто лизал ее кто влажным шершавым языком. Вода подтекала за шиворот.
И вспомнилось, что зонт остался в управлении, и что возвращаться туда далековато, и что местные извозчики с наступлением темноты с улиц уходят, только редкие, вовсе уж лихие или обездоленные, колесят по городу, выискивая позднего клиента.
- Куда идем-то? – поинтересовался Себастьян и оступился, ухнув ногой в ямину. Вымокли не только ботинки, но и костюм.
Шерстяной, за между прочим.
В клетку.
Клетка в нынешнем сезоне модна премного, об чем давече матушка изволила написать, а еще прислала самолично связанный шарфик.
- В «Веселого вепря», - отозвался тайник, останавливаясь. – Мне подумалось, что нынешний день был для вас утомителен. Отдохнете. Согреетесь… отужинаете.
Что ж, если ужинать собираются, то навряд ли расстреляют. Да и не за что, вроде бы как…
В «Веселом вепре» было людно.
Шумно.
Жарко.
Пылал живой огонь в камине, и над ним, на вертеле, вращалась свиная туша. С туши падал жирок, и огонь шипел. Пахло паленым, однако этот запах казался чем-то в высшей степени естественным. Он дополнял букет прочих ароматов: свежей соломы на полу, пива и хлеба, и пряностей, и еще чего-то…
Гудели голоса.
Гремели струны. И молоденький паренек, явно из студиозусов, силился перекричать почтеннейшую публику, но удавалось слабо, а потому Себастьян так и не понял, об чем тут поют.
- Шумновато, - сказал Себастьян, устраиваясь за столиком.
Перед ним, будто из ниоткуда, возникла высокая глиняная кружка с горячим пивом. А к ней уж и крендельков соленых подали.
- Ничего, зато внимания не обратят… - тайник избавился от плаща и шляпы, и оказался человеком весьма обыкновенным. Не старый, но и не молодой. Невысок. Крепко сбит и пусть кажется полноватым, но почему-то подумалось, что полнота его – такое же притворство, как и обыкновенность. – Вы, Себастьян, пейте пиво. Горячее пиво от простуды первейшее средство. Особенно с медом.
Надо же, какая забота.
- Пейте-пейте, пока не остыло. А то еще приболеете… вы нам здоровым нужны.
От тут же желание приболеть стало почти неодолимым. А что… он же ж тоже живой, право имеет… и сляжет… от воображение нарисовало картину, где он, Себастьян, возлежит на перинах, средь простынь кружевных, с видом томным и беспомощным, укрытый пуховым одеялом до самого подбородку. Бледен. Слаб.
А Ольгерда в сером платье сестры милосердия с ложечки его бульоном потчует.
Собственного приготовления.
На этом месте Себастьян вздрогнул и торопливо отхлебнул из кружки. Горячее пиво было, конечно, пойлом мерзковатым, но чего не потерпишь за-ради блага Родины. А об нем речь, как подозревал Себастьян, и пойдет.
Подали свиные ножки, печеные с чесноком. Суп из флячек, щедро сдобренный перцем, и под горячее пиво он зашел найчудеснейшим образом. В какой-то момент Себастьян забыл даже, что промок, продрог и вовсе разочаровался в жизни и воеводстве.
Колбаска домашняя, кругом запеченная.