Сеарфим садится в машину — мы не знакомы. Дядя подходит ко мне и спрашивает, не видела ли я Бон-Тона младшего.
— А разве он выходил? — задумываюсь я.
— Вроде бы, — отвечает дядя. — Тебе не холодно?
— Нет.
— Карамель, о твоем отце… — шепчет мужчина. — Ты добавила ему проблем. К чему этот цирк?
Хочу прямо сказать обо всем, ибо он один из немногих — да что там! единственный, кому я могла доверить свои сокровенные мысли, но не могу — не могу!
— Я останусь собой, несмотря ни на что, — медленно проговариваю я. — Не собираюсь напяливать паранджу, если кто-то решил, что он лучше меня. Я останусь собой.
— Говоришь словно беженка из Острога.
— А ты знаешь таких людей, чтобы сравнивать меня? — усмехаюсь я. — Скажи мне, что происходит? У отца нет повышения, и он не разобрался с теми проблемами, о которых говорил. И делает он это не для меня. Я знаю.
— Нет, не знаешь…
— Прекрасно знаю и понимаю!
— Карамель, ты не можешь…
Взрываюсь. Высокие волны бьют друг друга, и раскаты от столкновения их привлекают наше внимание. Воды смывают пепельный песок в свои недра, и поглощает его так, как купол над нашими головами поглощает наш разум.
— Мать меня не уважает вовсе — никогда не уважала, — перебиваю я дядю. — А почему? После Беса я плакала. Ей было больно, и она сдержалась. А я нет. Я не сдержалась! Она до сих пор укоряет меня за это. — Голос дрожит — я чувствую. — Хочет сделать сильной, а делает беззащитной. Я не могу противостоять своей семье! Мать пытается научить меня тому, но ученица из меня дурная. Я пыталась! — клянусь, но что эти слова дают, если на деле — ничего?
— Карамель, пожалуйста…
— Золото такая! — взвываю я. — Она бесчувственная, и это делает из нее заслугу нашей семьи — трофей. Вы сказали бедной девочке, что судьба ей заготовлена заранее и упакована в подарочный сертификат на совершеннолетие? Она никогда не станет, кем желает, ибо вы уже петлей на шею навязали ей будущее!
— Твоя сестра здесь не причем, Карамель, — пытается успокоить меня дядя. — Ты раздосадована, и я тебя понимаю, но мы можем исправить это.
Руки его порхают, как никогда не виданные мной птицы — успокаивающие жесты, словно он убаюкивает меня, как когда-то убаюкивали сухие руки служанки Миринды. Так стоит разговаривать с самоубийцами, стоящими на краю высокой крыши и смотрящими вниз — они грозятся сделать шаг и спрыгнуть, и вот некто нашедший их вступает в диалог и пытается разубедить. Дядя говорит об отце, о его сложностях на работе и моем понимании, сотни раз с языка его срываются извинения и ни разу объяснения за причину прошения прощения.
— Почему для людей с поверхности отменили чувства и отменили любовь? — с усмешкой, но без улыбки спрашиваю я, в очередной раз перебив мужчину, когда он рассказывал мне о безучастности Золото ко всему происходящему.
— Ты влюбилась? — испуганно глядит на меня дядя.
— В кого подразумеваешь ты? — продолжаю я. — Все года я отрицала любовь к семье, и какими бы они не были, я любила их. А Беса — исключительно и больше всех, но вы топтали во мне эти чувства, — лицо дяди принимает сморщенный вид, он растерянно трет лицо и подыскивает в кладезе мыслей своих подходящих ответ. — Считаешь меня сумасшедшей? — пускай. Я уже ничего исправить не могу.
— Не говори так, Карамель.
— Мне перекрывают кислород на поверхности. Мы так близки к небу, но я не могу дышать. Скажи отцу, что мне жаль. Жаль, что я не стала идеальной дочерью, или жаль, что вечер вышел таковым, а, может, жаль от того, что его принципы не уложились в моей больной голове и вряд ли уже там уложатся. Просто скажи слово «жаль» — так ведь люди делают, когда уходят.
Я хочу развернуться и убежать на стоянку — к Серафиму. Подол белоснежного платья — ставший некогда грязно-желтым, запутывается в ногах — сырая ткань обвязывает мои щиколотки и не дает спокойно двигаться; камни в босоножках продолжают изрезать пяты. Я извиняюсь перед дядей еще раз и, выпадая из рутины, устремляюсь к своему новому другу.
— Бон-Тон? — восклицает дядя — я думаю для того, чтобы увлечь меня и заставить остановиться.
С трудом перебираю ногами по песку, почти плачу, хватаюсь руками за юбку и волоку ее следом. Дядя за спиной испускает протяжный вой — не крик и не стон; животный вой. Я резко оборачиваюсь и ловлю его взгляд по направлению воды, откуда медленно выплывает тело.
Переглядываюсь с мужчиной и, позабыв обо всем, шагаю к морю. Дядя остается за вырезом платья, я остаюсь за шлейфом неизведанного; чрезмерная нахлынувшая на меня самоуверенность бьет по легким и перехватывает дыхание в тот миг, когда я в действительности могу разглядеть Бон-Тона младшего. Боже!
Я быстро сажусь и хватаю его за сырую руку, пальцы усеяны нитями — я ощущаю швы. Тогда мелкая несносная волна ударяет сына мужчины подле меня по бледному лицу, влажные испарина за испариной остаются на коже, а пузырь воздуха выходит через рот, утомившись на трупно-синих губах. Я отдергиваюсь обратно и хочу вскрикнуть — не могу; дядя ловит мой растерянный взгляд своими испуганными глазами и что-то бормочет под нос. Ровный шаг толстого мужчины подносит его ближе к воде, и очередная волна окатывает нас вместе — туфли промокают в тот же момент насквозь.
— Нет… — шепчет дядя, смотря на сына, затем на меня — воет: — Тихо, Карамель, тише…
Я оглядываюсь на Бон-Тона — синий отек на шее почти не виден под воротом задравшейся розовой рубахи, однако я замечаю его, грязные короткие волосы колтунами лежат на голове, взор некогда ясных голубых глаз обращен по направлению невиданного никем из живущих в Новом Мире солнца. Он был красивым юношей, и суждения мои о том, что молодая смерть способна запечатлеть тело прекрасным — ошибочно.
— Дядя? — Я делаю шаг назад, но не поворачиваюсь, чувствую всю его боль: она переполняет его и сгустком ударяет по мне; я чувствую, что он хочет закричать — ну, кричи!
— Молчи, Карамель, — просит мужчина.
Не становись таким же, как все эти уроды вокруг нас — моральные инвалиды, трапезничающие и пускающие свое время на пустые разговоры; как же неприлично выйдет, если их отвлечет чей-то крик — почему же так?
— Дядя, скажи…
— Молчи! — уверенно повторяет мужчина.
— Ты же… не взаправду? — отстраняюсь я. — Нет, ты ведь не такой.
— Молчи!
Все они — на одно лицо; безучастные к происходящему и своим жизням; инородные тела — как бородавки на искореженном теле. Взрываюсь и кричу на дядю, что с не потревоженным ничем лицом стоит перед морем и носом, раздувая ноздри, ловит холодные порывы ветра.
— Вы — чудовища! — причитаю я. — Вы все монстры, чудовища! Я не хочу знать никого из вас!
Тело накрывает волна, дядя на шаг подступает к сыну, но тут же замирает вновь. И я не дожидаюсь от него эмоций — отбегаю на эмоциях сама. Хватаюсь за руку Бон-Тона младшего; не замечаю крючок — он проскальзывает по моим пальцам и оставляет мелкую красную полосу, отчего я непроизвольно дергаюсь и замачиваю край рукава платья. В панике я пытаюсь высушить его об юбку, нервно отшатываюсь и взвываю, резко остановившись на месте.
Дядя смотрит на сына, затем на меня, видит, как я падаю коленями на песок.
— Побудь здесь, я позову кого-нибудь, Карамель, — на одном дыхании выговаривает он и шагает обратно в ресторан.
Я смотрю на тело — чужое — и с содроганиями по всему телу — моему — подношу руку ко рту и касаюсь своих покрытых солью от морской влажности губ.
— Вы чудовища, — плачу я. — Вы все чудовища… Уроды! Вы не достойны ничего из того, что имеете, вы страшны и тем и опасны. — Слышит дядя и оборачивается на меня — встаю. — Я не хочу знать никого из вас, я не хочу иметь что-либо общее с вами, вы губите и жизнь и окружающих.
Больше не помня себя, стремительно бегу к машинам — чаша внутри переполнена, и воды в ней расплескиваются по всему телу. Я запинаюсь — песок попадает в босоножки и между пальцев — и плачу — слезы катятся по щекам и вместе с солью на губах поливают пляж. Серафим открывает дверь с моей стороны и выходит, ошеломленно спрашивает меня о том, что могло случиться — вижу, хочет кинуться навстречу.
— Взлетай быстро! Садись, полетели! — реву я и заваливаюсь на сидение подле водительского. — Скорей, Серафим, прошу тебя, улетаем!
Он садится обратно, и машина отрывается от земли.
— Что случилось? — Повторяется вопрос, и ответ на него волнует меня не меньше.
Что случилось? Что могло случиться? Отношения в семье напрягались долгие месяца, если не года, и я не заметила того. Неужели члены семьи принялись за устранение друг друга — прямых и косвенных соперников? А каковы цели того? Ради… ради «сочного куска будущего на поверхности»? — вспоминаю фразу телеведущей из новостей.
Растерянно гляжу на юношу рядом со мной.
— Что случилось? — роняет более глубоким басом Серафим.
— Я не знаю, — выдаю в ответ и стираю слезы рукавами. — Я не знаю, что случилось, правда. Я просто… не знаю.
Серафим смотрит на меня — я в окно. Отмечаю тот факт, что с парковки, где стоял мой друг, никоим образом не просматривалась та часть пляжа, где происходил диалог с дядей, и этой мыслью я тешу себя, успокаиваю, как могу.
Песок пропадает и крохотные дома постепенно сменяются друг другом на многоэтажки.
— Вдохни поглубже и медленно выдохни, — обращается ко мне Серафим. — Ты с кем-то поругалась, Карамель?
— Да, — принимаю его предположение за правду и мотаю головой.
Мне не нравился Бон-Тон младший, в детстве мы не могли с ним сдружиться, несмотря на целые выходные проведенные семьями вместе, и причиной тому было то, что всегда он мечтал быть похожим на своего отца, и это действительно доходило до какого-то безумного фанатизма. Но — я знаю, и знал убийца — он не заслужил подобной участи… Люди Нового Мира не убивают. Не убивают! Таков закон, таков порядок!
Все в действительности рушится?
— Это отец? — спрашиваю я, увидев в зеркале дальнего вида похожую на нашу семейную машину.
Мы сбавляем — он прибавляет газу и перестраивается на воздушную полосу ближе к нам; точно отцовская машина.
— Держись, — кивает Серафим, и мы резко стартуем.
Проносимся под мостом — хочу обернуться, но Серафим велит так не делать, — пролетаем над крышей моего дома — погоня продолжается. Не оглядываюсь.
Периодически смотрю на звериный оскал Серафима, в котором больше человечности, чем во всех жителях Нового Мира вместе взятых. Он потирает щетину и ищет дорогу, по которой мы можем свернуть; дергает руль — брань со стороны других водителей слышится из их открытых окон. Юноша бегло смотрит на меня и мягко улыбается — я молю его о помощи.
Мы оказываемся у стен школы Северного района, и я представить не могу, куда бы мы могли сбежать даже при иных обстоятельствах, ибо камеры Нового Мира следят за каждым пребывающим на поверхности — ни один житель Нового Мира не обделен вниманием со стороны этого Нового Мира.
— У тебя есть дом? — спрашиваю я. — Может, укрытие?
— Только Острог, — отвечает Серафим и ждет моего согласия.
Мы долетаем до Западного района, проносимся около поездов, которые поставляют товар из Восточного района. Первую полосу успеваем обогнать — поезд чуть не задевает нас: вздергиваю плечами и вжимаюсь голой спиной в тканевое сиденье — машина иная, нежели в прошлый раз.
— Давай в Острог, — выдыхаю я со слезами на глазах.
Серафим останавливается: подсвеченные кнопки на пульте управления гаснут, автомобиль кашляет, и рев его на секунды обрывается — в те самые секунды мы начинаем падать носом вниз. Я крепко держусь, понимая идею полета: мы можем протиснуться между двумя полосами рельс, и больше чем уверена, что камеры Нового Мира не опускаются на такую глубину, но тела наши крепко вжимаются в сидения, и панель вновь не подсвечивается. Поезда появляются одновременно — юноша рядом со мной хватается за руль крепче прежнего и пытается вывернуть его неясным мне образом. Резкий толчок запрокидывает нас обратно в горизонтальную ось — дно машины цепляет несколько вагонов, с искрами скрежет металла рвет шум от гудка поездов. Мы подлетаем и опять падаем — ударяемся о крышу.
— Заглохла! — шипит Серафим, пытаясь включить питание. — Не вздумай выходить, Карамель.
И на слова его я отпускаю дверную ручку, которую зажала в пальцах. Выглядываю и наблюдаю бескрайнюю пустоту под рельсами — темень, Острог, уязвимость. Автомобиль недолго скользит по вагоном, трясется, но поезд останавливают и включают аварийную тревогу, отчего красные лампы, расположенные на борту каждого из вагонов, заливаются красным светом.
— Не выходит! — Серафим рассерженно бьет панель управления и дергает рычаги, но машина не поддается ни на мольбу возобновить движение, ни на использованную физическую силу, ни на угрозу расправы, которая следует далее из уст молодого человека.
Он смотрит через плечо и обращается ко мне:
— Торговые пути рядом?
Я отвечаю, что недалеко — позади нас.
— Все-таки выходи, — говорит он и, не давая мне задать встречный вопрос, добавляет: — давай я первый.
Серафим открывает дверь, выскальзывает из салона автомобиля и хватается за край вагона широкими ладонями, после чего перелезает на ровную поверхность — я отмечаю его ловкость и пластичность движений. Юноша смотрит на меня и кивает, созывает за собой — мои глаза падают на Острог; умерщвляющую тишь и нескладную наготу — все уродство, изгнанное из Уродливого Нового Мира собрало в себе то место.
Я — с опаской провалиться во тьму — пересаживаюсь на водительское кресло, с трудом тяну за собой длинный подол платья и протягиваю правую руку в сторону юноши. Он склоняется ко мне в ответ, легко касается пальцами — вскользь; поезд дергается, и машину сносит. Скрежет от петлей, цепляющихся друг за друга, грохот клапанов, которые рвутся под машиной, и мой визг, который ускользает следом.
Серафим обхватывает холодную от ужаса ладонь моей руки, что-то кричит и затаскивает меня целиком, уронив подле себя. Я приземляюсь на колени, вмиг отбив их, и испуганно оглядываюсь через плечо — машина отправляется в Острог. Сбитое дыхание и такие же мысли утверждают моей голове, что я могла отправиться следом и что мне даже нужно было отправиться следом.
— Быстрей, — подгоняет юноша, прихватывает меня за локти и помогает поспешно подняться.
Я не успеваю принять происходящее — тащусь следом.
Мы бежим по крышам вагонов, плоские каблуки обеих пар туфель стучат по глухому толстому металлу, мы движемся к торговым рядам; отец пролетает над нами — мимо. Волна воздуха, спустившаяся с десятка метров, чуть не сбивает; я удерживаюсь на ногах, присев и схватившись руками за торчащие из люка вагона крюки. Мы торопимся к лавкам — работающие там люди с недоумением оглядываются, охрана при входе выдвигается следом, а я понимаю, что более шевелить ногами и руками в этом платье не могу — оно стягивает меня и стягивается само, отчего приходится вечно поправляться силиконовые бретельки и вырез на пояснице. Сбавляю шаг, признав очередное свое поражение и беззаботно приняв мысль о скорой кончине.
— Закрывай ворота! — кричит некто. — Посторонние у склада!
Между двумя домами впереди — уродливых, лысых, грязно-белых — опускается решетка. Ставни ее содрогаются и верещат — я понимаю, что не успею, и оттого толкаю со всей оставшейся силой Серафима, бегущего плечом к плечу ко мне, в сторону. Он заваливается за решетку, быстро оборачивается и наблюдает за тем, как ставни приземляются в бетонную плиту, оставляя меня не на той стороне.
— Карамель, стой, — улыбается Серафим и хватает меня за руку между тонкими спицами решетки, — отчаянная… я всегда это знал. — Руки его нежатся с моими — я недолго стою почти вплотную, смотрю на него, жду указаний, совета — голова не может работать самостоятельно, находясь ниже уровня поверхности. Он делает комплимент? — уродливый, я признаю это, и меня слегка отталкивает. — Слушай меня, Карамель, — продолжает юноша. — Ты пойдешь со мной, ясно? Дай охране подойти поближе, я схвачу и задержу их. Двое всего… Мы найдем способ, и ты переберешься ко мне.
Он дергает решетку на себя и рычит, осматривается и испускается рев вновь, повторяя и повторяя то, что вытащит меня, несмотря ни на что.