— Уходи! — с одышкой выдаю я. — Не в этот раз, мы оба понимаем. Все хорошо!
— Я обещал спасти тебя, я спасу.
Смотрю через плечо — не могу позволить охране схватить его. А могу ли позволить схватить себя? Вырываю пальцы из сжатой ладони Серафима и отхожу.
— Делай так, как я говорю, эй, — пытается переубедить меня он. — Вернись. Иди ко мне! Карамель, вернись. Давай по плану, эй, слышишь меня? По плану!
— Начни составлять новый, — шепчу я и бездумно кидаюсь в сторону.
Бегу по коридору, свернув на улочку по левой стороне; Серафим кричит что-то вслед, охрана задерживается у решетки. Подол белого платья окунается в лужу грязи на следующем повороте, и я цепляюсь тканью за углы наставленных ящиков — продолжаю бежать. Бегу, бегу, бегу, и действа эти продолжаются до сего момента, пока я не наблюдаю следующую опускающуюся решетку. Грохот позади меня от сбитых коробок и задетых широкими плечами разгруженных вагонов и топот тяжелых черных бот преследуют; я, прищурившись от страха, ускоряюсь и проскальзываю под острыми вилами этой дьявольской решетки — заваливаюсь на плитку и приземляюсь затылком в квадратный камень. Волна боли в голове сменяет другую волну, и продолжается это с пару секунд, пока я смотрю впереди себя — в небо, которое почти не проглядывается. Свисающие друг на друга ветви антенн и проводов плетут паутину над телами живущих, гул от работающих машин, которыми грузят вагоны, застревает в ушах и еще долго преследует меня, люди снуют из стороны в сторону, но ничей взгляд не падает ни на меня, ни на кого или что либо, кроме товара, который они переносят. Домики, окружающие площадку, на которой я разлеглась, невысокие, многие из них — вагоны и ящики, высотных зданий район не предусматривает, но острые крыши застилают собой все небо, краны и зависшие в воздухе автомобили роняют вечную тень на живущих здесь людей. Охрана позади меня озирается по сторонам — они ищут способ подлезть; что-то говорят и чем-то грозят — наивные глупцы, знали бы они, что сама пчелиная королева явилась к ним. Один из них хватается за решетку и начинает ползти — падает; второй теряется за ближайшим поворотом.
И теперь, расправив руки и приготовившись к вершению закона, я лежу навзничь и думаю о том, что делать мне и нечего, податься мне и некуда. Возможен ли выход из этой клетки? Я медленно поднимаюсь и осматриваюсь — вагон близ здания примыкает к нему, образуя букву «Г», за которой следует очередная решетка.
— Что тебе надо? — слышу голос за спиной.
Резко оборачиваюсь и замираю — млею от мысли, что это некто из охранников, но передо мной старик — с седыми длинными волосами почти до плеч и морщинистым лицом, щеки гладко выбриты, бакенбарды застилают дряхлые щеки. На мужчине полосатая пижама, в руках несколько деревянных коробок.
— Я потерялась, — отвечаю я невнятно. — Я запуталась.
— Ты бежала? — Старик делает шаг ко мне навстречу. — Куда?
Признаться, после первого вопроса я рассчитывала на второй: «от кого?».
— К другу. Я первый раз здесь. Я с…
— Поверхности, — заканчивает за меня старик. — Я вижу, откуда ты. Я знаю, от кого ты бежишь.
— Пожалуйста, помогите… — прошу я, оглядываясь.
Он кивает и зовет за собой, влечет рукой, махая в мою сторону и бегло роняя глаза на мою персону — перепачканную и заплаканную. Перед дверьми он опускает коробки и запускает меня через выцветшую дверь желтого цвета, крашенную множество раз и пахнущую ацетоном. Крики преследователей доносятся откуда-то со стороны; затем грохот и скрип металла — калитки.
— Что это за место? — интересуюсь я.
— Мой дом, — спокойно отвечает мужчина.
— Но здесь вагоны… — с не понимаем и, судя по всему, неуважением отзываюсь я. — Тут еще склады?
— До работы идти недолго, — отшучивается старик.
Мы идем по узким коридорам.
Смотрю на рваные обои, на сколы углов арок, что переводят нас все в новые и новые комнаты, на коробки, стоящие друг на друге в переходах; мебели практически нет, а если есть — потрепанная и старая. Наконец останавливаемся: старик достает связку ключей и начинает перебирать их для двустворчатой двери, на которую я смотрю; резьба у нее красочная, рисунок красивый, но вот цвет — уродливо коричневый, изувеченный временем.
— Кто вы? — раздается позади нас.
Я оглядываюсь — в углу комнаты, на простынях сидит женщина, на руках у нее маленький ребенок меньше года — сморщенная головка выглядывает из-под грязных пеленок, от которых разит стиральным порошком. Я теряюсь, не понимая, кому адресован вопрос, на что женщина хмурится.
— Меня зовут Карамель, — отвечаю я, чтобы смиловать ее взгляд, но незнакомка начинает причудливо вздергивать плечами и смеяться. — Я сказала что-то забавное?
Она видит мой обыкновенный прищур — язвительный, колющий, режущий; интонация с расположенной на беседу сменяется на обыкновенно злую.
— Все вы рано или поздно приходите сюда, — говорит она, и вдруг ребенок начинает плакать — хлюпанье от пеленок сменяется оглушающим визгом.
Старик зовет меня, выводит из комнаты. Я, глядя на женщину, следую за ним — слова ее предпочитаю пропустить мимо ушей. Прежде, чем оказаться на платформе, мы поднимаемся по лестнице — этаж за этажом; вдруг! улица. Я смотрю на низкорослые здания, которые ступеньками уходят ввысь дальше — что за отшиб?
Вижу, как на соседней платформе появляется Серафим — озирается по сторонам, зовет, замирает и хватается за голову, после чего резко оборачивается и замечает меня.
Я выкрикиваю его имя и бросаюсь навстречу.
— Здесь! Я здесь! — взвизгиваю и бегу; он бежит также — пересекает мелкий мосток-отросток: мы рядом.
Я кидаюсь к нему на шею и обнимаю, тепло разливается по венам и ударяет в голову. Тут же отстраняюсь и ругаю себя — что за дикость? Сумасшедшая! Разряды проносятся по телу, и я испытываю странное, неизвестное мне ранее чувство. Тепло разливается по рукам, ногам, циркулирует в голове и греет меня. Но такого быть не должно, Карамель-Карамель, причитает внутренний голос и заставляет подумать о Ромео, к которому за столько времени вместе я не смела даже притронуться пальцем. В мыслях у меня всплывает его образ — мальчик, защитник, однокашник, единственный; перед глазами мы в той чертовой забегаловке на Золотом Кольце: касание его руки и держащегося в ней полотенца током бьют по воспоминаниям и заставляют позабыть их.
Я быстро оглядываюсь — старик, что привел меня, исчезает.
— Как ты вышла? — спрашивает Серафим, и взгляд его очерчивает всю меня. — В порядке?
— Да-да, не волнуйся, — с улыбкой отвечаю я и стремлюсь рассказать еще. — Меня привел какой-то мужчина, я попала к нему домой. Он помог мне, представляешь? Просто так помог!
На эмоциях слова мои запинаются с огромной скоростью друг за друга. Я кидаюсь обратно — к двери, через которую меня вывели, но она оказывается заперта. Растерянно веду плечами и пробую открыть еще раз, смотрю на юношу и озвучиваю свои мысли. Что мы теперь будем делать, если попасть обратно нельзя?
— Вот не знаю… — протягивает парень, — ты же у нас самая умная; действуешь, как хочешь. Ты и скажи.
— Не злись, — почти смеюсь я, поняв обращение в виде шутки. — Главное, что мы оба целы и теперь вместе.
Смотрим на вывеску здания, рядом с которым остановились — «Школа Южного района». Я удивляюсь петле, которую мы умудрились совершить, оказавшись в ином районе с момента остановки. Признаюсь, что здесь пребываю впервые.
— Ты живешь в Новом Мире… — начинает причитать Серафим.
— Но это не мой мир, — срывается у меня с языка.
Ничего, кроме пары точек Нового Мира — а именно школы Северного района, Золотого Кольца, дома и единственного офиса, — посещаемых мной в Новом Мире, не было мне знакомо и ведомо; я не посещала другие районы, дабы лично убедиться в словах, извергнутых из чужих ртов, которые в красках расписывали мне плюсы и минусы тех или иных мест. Я верила каждому улавливаемому от них слову и придерживалась внушаемых мне взглядов. Школу Южного района я представляла грязным сараем, пригодным разве что для утилизации отходов вместе с самим зданием, но сейчас передо мной предстало достаточно хорошее, конечно, не так официально оформленное, но очень уютное заведение со свежим ремонтом — только крашенное, обложенное новыми плитами; низкое и не крупное, но для района бедняков — выше их уровня на целую голову и дальше.
Представляю, каково удивление Серафима на мою неосведомленность. Больше других лицо мое мелькает на экранах и в репортажах, больше других я рассказываю о структуризации и работе всего Нового Мира, включая каждый район его по отдельности, но воочию ничего из этого наблюдать я не смела — книги и слова служили моими глазами, но понапрасну.
И вдруг к нам приходит вой сирены. Нарастающий гул ее пробирается через пузатые здания и проскальзывает по улочкам, столкнувшись с нами лицом к лицу. Предполагаю, что тревогу подняли из-за устроенного побега, и персоны наши отныне находятся в розыске. Несколько машин проносятся в соседнем квартале — в паре высоток, и я знаю, что автомобили для этого района чужды, ибо содержание их и дорогостоящая эксплуатация — непозволительная роскошь для местных жителей. Со смехом я наблюдаю за толстыми, низкорослыми домами Южного района; Северный вмещал в себя только точенные, острые, худые здания. Единственный мост, уводящий к центральным домам, оказывается перекрыт решеткой, однако мы все равно подбегаем к ней и дергаем несколько раз — действительно закрыто. Подумываю, что это для учеников, которые могут сбежать во время уроков.
Мы не успели покинуть это место, и теперь я не знаю, что вообще возможно предпринять. Тычу пальцем по направлению ближайшей крыши, которая находится ниже нас и от которой отходит несколько мостков, обращаю внимание и говорю, что если окажемся там — сможем уйти. Но Серафим еле слышно говорит — словно самому себе — «Опасно, опасно», и я не понимаю его слов. Отдергиваю за руку и прошу посмотреть на себя, уговариваю его начать действовать, пока те машины не обнаружили нас и не схватили в свой плен кожаных сидений.
— Я должен спасти тебя, а не еще больше покалечить, — повторяет раз за разом юноша, и лицо его печатью замирает с отчаянный взглядом.
— Скоро это сделает кто-нибудь другой, — рычу в ответ я.
— Нельзя просто так прыгать с крыши на крышу, Карамель, — обращается ко мне Серафим интонацией, свойственной людям, которые любят свои знания ставить превыше других. — Ты переломаешь себе все кости.
— Ты не можешь знать наверняка, — спорю я с его утверждением.
— Черт возьми, Карамель! Я не первый день живу, не первый раз в Южном районе и знаю, о чем говорю.
Он талдычит мне о том, что я позабыла в какой момент все это перестало быть игрой — глупым побегом, наигранными речами до этого и захватывающей погоней; это не игра, и ничего по представлению моему случаться не может.
Сигнализация завывает еще сильней — машины приближаются.
— Что мы будем делать? — Я опять подхожу к краю: смотрю вниз, затем на мост. — Мы не можем перелезть через решетку, не можем спрыгнуть, не можем вернуться обратно.
Отхожу, и тогда несколько автомобилей подлетают к посадочному месту недалеко от нашей платформы.
— Ты это имел в виду? Это конец? — Мой голос дрожит. Я возвращаюсь к своему новому, совсем недавно обретенному другу. — Теперь точно?
Сигнализация воет, пробуждая ото сна грузный и грустный Южный район. Будь у людей здесь окна — они бы разом выглянули — как мыши из норок; слегка откинув шторы и спрятавшись за оконную раму.
— Таков конец, Серафим?
В глазах юноши проносится быстрая искра.
— Поверь мне, это только начало, Карамель, — говорит он, после чего хмурится и склоняется к краю, что-то скребет пальцами.
— Что ты делаешь? — Мой вопрос остается без ответа. — Серафим, — не унимаюсь я, — что ты делаешь?
Раздается щелчок, и я слышу короткий лязг.
— Серафим! — Оглядываюсь на машину и незнакомцев, вышедших из нее. — Черт, слушай, надо уходить… Серафим!
Его невозмутимое лицо ударяет по моему самолюбию.
— Подкоп делаешь? — язвительно швыряю я. — Давай сразу спрыгнем в Острог!
Это ошпаривает его кипятком, и дикие глаза поднимаются на меня.
— А давай! — Оживает юноша и, привстав, хватает меня за талию — я с возмущением хочу толкнуться и пригрозить, но Серафим сносит меня с платформы. — Держись, Карамель!
Я визжу во все горло, и думаю, что вот теперь-то точно отправлюсь в Острог — туда, где мне самое место; где палата или пыльный чулан были уготовлены еще в момент зачатия.
Нас трясет. Серафим обеими руками хватается за какой-то канат, и нас подкидывает, после чего мы плавно скользим вниз. Задираю голову: вижу мелкие отлетающие крепеж за крепежом, что еще пару секунд назад держали длинный моток фонарей, какие обыкновенно зажигают по вечерам, чтобы машины могли отличить посадочное место от воздушной полосы.
Безумец! Он просто безумец! Под нами проскальзывает крыша — та самая, на которую мы хотели перебраться; проносимся мимо окон нижних этажей школы, и я наблюдаю внутри здания людей. Болтаю ногами из стороны в сторону, царапаю через одежду кожу Серафима, пытаясь ухватиться крепче былого и кричу, кричу, что он погубит нас.
— Падаю! — взываю я, и руки мои соскальзывают с шеи юноши, барахтаются по рубашке и отцепляются вовсе.
Лечу, кричу и наблюдаю за растерянным лицом Серафима.
Прошу, Острог, прими меня без лишних оваций, ибо приземление мое свершится уже очень скоро, а я не подготовилась к этому событию с той щепетильностью и занудством, какое свойственно всем членам семьи Голдман. Прошу, Острог, не уделяй мне слишком много внимание, ибо ткани на мне грязны, волосы клочьями спутаны, а гордость и самолюбование — дресс-код Нового Мира — позабыты и опущены вовсе. Прошу, Острог, не разговаривай со мной и даже не смотри в мою сторону, потому что речь моя бессвязна и почти позабыта — я мчусь к тебе и приветствую громким криком.
Острог!
Я приземляюсь на ту чертову крышу, куда мы изначально метились, кубарем качусь по ровной поверхности в виде мраморных плит и ощущаю острую боль в правом бедре — ткань платья сбоку расходится.
В момент пытаюсь подняться, взвываю — слежу за Серафимом: он недолго возится на канате, отцепляется и также падает на крышу: падает и катится к краю, выставляя руки и вовремя останавливаясь. Облегченный вздох его нарушает молчание, в котором я намеревалась провести последние секунды, часы, дни, месяцы или года жизни.
— Пронесло, — доходит до меня его голос, и юноша медленно встает. — Вот уж посадка… все отбил.
— Ты просто идиот! — не удерживаясь, вскрикиваю я, и обращаю пару растерянных глаз в свою сторону. — Ты сумасшедший, Серафим! Ты чуть нас не угробил, психопат!
— Успокойся, Карамель…
— Ты ненормальный! Мы могли умереть, и я думала, что сдохну сейчас. Черт..! Ты..! Ты псих! Ты псих!
Он складывает руки на груди, и отвечает мне тем же:
— Психопатка — ты, потому что истерику заводишь — ты.
Слог его вновь ровен и чист, о недавней одышке и перепуганной интонации позабыто.
— Я думала, что разобьюсь, — роняю свою первую попавшуюся мысль без разбора. — Господи, я видела перед глазами все… и это все — долбанный Новый Мир.
Юноша спокойно выслушивает меня, озадаченно осматривает и кивает. Я пытаюсь встать, но острая боль в бедре не позволяет мне вытянуть ногу. Мысленно признаю поражение, а вслух озвучиваю мысль о том, что повредила мышцу. Киваю на бедро и прошу помочь мне.
— Очень больно… не могу подняться.
Он останавливается, что-то быстро обдумывает, однако берет меня за руки — я ставлю ноги по очереди. Прошу его раз за разом отвести меня в медпункт — ноющая боль заглушает все иное беспокоящее, но Серафим дает отрицательный ответ. Я понимаю его — если пойдем в медпункт, подпишем смертный приговор и возьмем либо два билета на повешение, либо два билета на пожизненное пребывание в Картеле, и я не смею даже гадать, что из этого имеет более негативный окрас.
Серафим закидывает мою руку на свое плечо, и я волочусь следом как тряпичная кукла. Подле моста мы замираем — я. Мой друг рвется вперед, но я тяну его обратно; в мыслях всплывает образ домашнего сада, женщины в желтом переднике, которая копошиться в цветочных горшках, веревочные качели, несколько леденцовых конфет, разбросанных по столу, сделанному из пня, корнями который упирается в угол нашего дома. Лианы свисают над аркой, виноградная лоза крепко держит на себе еще не дозревшие ягоды, журчание голосов сливаются в одну утопичную мелодию. Я знаю, что не должна расслабляться — не сейчас, но я вижу деревья — наставленные друг к другу очень близко, обнимающие друг друга своими пышными ветвями; я слышу задорный хохот маленького мальчика. Оглядываюсь: охрана близко. Задираю голову, вознося глаза на серое небо, которое опять грустит — к чему бы это? Тучи сгущаются; серый город становится еще более серым. Абсурд! где я живу?