— Отец? — выйдя из ванной, кричу я и иду через большую арку в гостиную. — Отец, ты дома?
— Он ушел, мисс Голдман. — Следом за мной появляется Миринда.
— Если я захочу услышать тебя, Миринда, — я резко поворачиваюсь и смотрю на женщину около белоснежной стены — пятно, — я обращусь именно к тебе. Понятно?
Она ощущает мое недовольство и кланяется. Я прохожу к стеклянной стенке по центру гостиной, провожу пальцем по статуэткам из различных металлов, пытаюсь найти пыль или грязь — безуспешно; все идеально чисто. Вот, что случается, когда делаешь что-то, чего не должен, когда выдумываешь на ходу — ты сам себя ставишь в невыгодное для тебя положение.
— Свободна, Миринда, — выждав еще немного, говорю я.
Женщина кивает мне и убегает — испаряется, будто бы ее никогда и не было в нашем доме.
Я огибаю стенку, прохожу мимо белоснежных кожаных диванов к лестнице — перед ней небольшая дверка с крохотными, выложенными наподобие треугольников, зеркалами — они ведут в комнату Миринды, но я сворачиваю направо и поднимаюсь по ступеням. На меня смотрят семь дверей из темного дуба: три слева, три справа и одна в конце мрачного, обитого деревом, коридора, где никогда не горит свет.
Слева: жилая часть. Первая комната — спальня отца, вторая — матери, затем их общая спальня. Справа тоже: моя комната, сестры и одна свободная: в ней стоят старая маленькая кровать, кресло из бордовой кожи и стол из дуба. В конце коридора кабинет.
Я вспоминаю, что оставила сумку в прихожей и книгу соответственно там же. Решаю, что отец все равно не заметит пропажи, посему уверенно шагаю к кабинету и распахиваю дверь цветом темного бука; бордовые обои прячутся за книжными шкафами, а те, в свою очередь, несут невероятного объема коллекцию печатных публикаций. Я уверена, что отец собрал здесь все имеющиеся к сегодняшнему дню и сохранившиеся со времени до образования Нового Мира издания книг. Отец вложил много средств для своей коллекции и гордился ею больше, чем собственными детьми. Я смотрю на тонкий просвет, место которого должна занять взятая мной книга, прохожу по колючему ковру из шерсти какого-то уже давно вымершего животного и оказываюсь напротив круглого прозрачного стола. Кресло пустует. Окно тянется от пола до потолка по всей стене — думаю, что не смогла бы повернуться к городу спиной и сидеть за рабочим столом так; Новый Мир требует к себе большего внимания, Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы все взгляды живущих в нем людей были прикованы к его величию.
Дверь позади меня ударяет, но я не спешу. Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бедра.
— Ты дома, — констатирую факт и прищуриваюсь. — Мне следует знать причину?
— И я рад тебя видеть, Карамель, — пропустив вопрос — а, может, и ответив сполна — режет отец и проскальзывает мимо меня.
Его силуэт тонкий — руки и ноги длинные, пальцы паучьи. Мне доводилось наблюдать за живыми пауками в поезде до Золотого Кольца. Так вот отец — один из них.
— Я видела сумасшедшего, — говорю ему.
Отец спокойно складывает принесенные бумаги на свой стол, перебирает их между папками, пока я жду от него какой-либо реакции и каких-либо слов.
— Я разговаривала с сумасшедшим, — добавляю я, и мужчина быстро вздыхает, после чего переводит взгляд на окно — но он не смотрит на меня, не смотрит, значит, не слушает и не понимает.
— Это уже хуже, Карамель, — бросает он, словно скидывает грязную перчатку с руки. — Тебе нельзя разговаривать с чужими, не погань фамилию Голдман.
Его слова швыряются сухими ветками в костер, и пламя разрастается.
— Я ехала домой с каким-то чудаком, — процеживаю сквозь зубы я и, отступив от окна, облокачиваюсь о стеклянный стол.
Отец бросает недовольный взгляд, когда я еще и обхватываю края ладонями.
— Неужели ты посмотрел на меня? — язвительно восторгаюсь я. Вот чем надо привлекать внимание папочки.
— Не облокачивайся о стол, Карамель, — опять пропускает он мои слова и настаивает на своем.
— Номер машины «А-12-Б-612», — медленно проговаривая, добавляю я и отступаю — руки соскальзывают со стекла и приземляются обратно на бедра. — Старожил, верно?
— Ты больше его не увидишь, — протягивает отец и, обогнув меня, присаживается в кресло.
Он достает из-под стола черный кейс и начинает выгружать какую-то документацию.
— Это я и хотела услышать, — мои губы изгибаются в подобии улыбки.
Я аккуратно продвигаюсь к окну и прикасаюсь пальцами к стеклу.
Мы живем на поверхности. Мы живем на поверхности, и под нашими ногами гниют былые города, под нами бьется, корчится и умирает земля, а мы вкушаем плоды прекрасной жизни на поверхности. Мы — люди будущего, мы — люди нынешнего момента, мы — люди с поверхности. Новый Мир подразумевает под собой элиту — достойных, тех людей, каждого представителя которых можно назвать сверхчеловеком. Иные — они как атавизмы на цельном организме — нашем городе — вскоре отомрут.
Я смотрю на острый пик здания комитета управляющих — улица Голдман почти на одном уровне с их крышей. Я была несколько раз в одном из залов для собраний — дышать там практически невозможно, а посмотри в окно — не увидишь ничего: белые волны, пытающие обхватить сухие и худые высотки, обнимают их и прижимаются к тебе по другую сторону окна — ты над облаками. Я смотрела впереди себя и представляла, как спустя несколько лет сменю управляющих здесь, как я буду задыхаться в душных офисах, как я буду смотреть на пустошь за окном, и взгляд мой ни единого раза не упадет на серый город — передо мной небо, соблазнительно манящее худым пальцем по направлению раскрытого окна; шаг и ты замрешь в Новом Мире и его главным достоинством — величественным небом, видом на власть; облака обволокут тебя, накроют белоснежными одеялами и позволят остаться в них. Я слышала, что падающие с высоты, остаются в этом полете навсегда; встреча с землей не случается, они попросту замирают и наслаждаются вечным полетом.
Я прижимаюсь к стеклу и смотрю под ноги. Несколько мостов сплетаются и уходят вниз, теряются в сливающейся с черными домами грязи, которые служат почвой и подпорками для наших построений. Улица Голдман очень спокойная: автомобили не летают близко к дому, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к северу, чужаки не ходят по нашим мостам, так как участок выкуплен весь, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, так как сами понимают собственное уродство и наше превосходство.
Я считаю этажи, которые могу разглядеть — окна домов, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри лампами. Один этаж, второй, третий — и вот тень моста падает поперек — четвертый, пятый, — следующий мост перечеркивает окно, и тень ставит на нем крест — шестой, седьмой — стекла погружаются во тьму и ни единый блик, исходящий от цветных вывесок проплывающих баннеров с рекламой, не достает до них, восьмой и девятый — конец. Окна пропадают, тонут в черном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что ниже спускаться нельзя, ниже ждет смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность — отклонение, болезненный вирус-червяк в голове. Я знаю, что мы убивали природу, после чего она решила убить нас.
Глупая. У нее не вышло, и теперь она киснет у нас под ногами, а мы величественно продолжаем жить. Мы — люди с поверхности. Вот, что значит человек Нового Мира, сверхчеловек, человек с поверхности.
Мне доводилось читать заметки выживших, и я часто открывала старые журналы, чтобы вновь пробежаться по горю тех людей — мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны, опять и опять.
Они писали:
«И озарилось небо диким пламенем.
Таким пламенем,
какое обыкновенно виднеется в глазах матери,
с рук которой вырывают ее дитя»
Каждое четверостишие преследовала объемная иллюстрация; как сейчас помню, что к этому слогу изобразили невысокий холм, за которым стояли дома этажей в — всего-то! — девять-десять, а на небе двигались красные шары. Вместе с ними тьму над землей изрешетили, бросающиеся бликами, белые маленькие точки. Дед рассказывал мне, что это звезды, и ранее они были постоянным спутником ночи. В наше время выйти из дома в темное время суток означало самостоятельное подписание на штраф, ибо температура становилось чрезмерно низкой, и посему мы должны соблюдать комендантский час. Но звезд я не видела даже из окон. Небо — гасло, тучи — опускались: низко-низко; так низко, что иногда своей пеленой застилали наш сад и крыльцо дома.
«Ночь стала днем.
Все вышки, башни, купола —
все озарилось, будто свет,
который исходил от маленьких людских сердец,
ударил в небесах»
Силуэты бегущих людей смывались с картинки, крыши домов загорались и осыпались, высокие деревья, какие сейчас и не растут даже, вспыхивали и через секунды растворялись в огненном океане.
«Люди сбегали, искали места,
где укрыться могли,
где могли бы спасти и детей и себя»
На следующей иллюстрации женщина с морщинистым лицом и дряблыми руками прижимала к себе маленького ребенка. Глядя на это изображение, на эту старость, я задумывалась о неразвитости государств прошлого и о том, как медленно происходило их развитие; получив блага, которые устраивали их в определенный момент, они забывали о том, что рано или поздно им осточертеет и это. Почему после мировых переворотов, после исторически важных точек люди стремятся ко всему новому, создают новое и изобретают нечто, о чем ранее даже не задумывались? Они боятся, что вернуться в ту же кучу животных фекалий и опять будут по горло хлебать это дерьмо. Люди боятся перемен, но после толчка — подразумеваемого под пинком — они бояться вернуться в былую рутину и былые обстоятельства, приведшие к сему, отчего просто бегут и выдумывают на ходу. Люди умели и умеют создавать новое, только когда их припрет. Надоело двигаться пешком? Сядь на осла и езжай; сделай колесо, присобачь его к телеге, которую ты создал, чтобы не таскать в руках по много раз одно и то же, когда можешь просто все это увезти разом, запряги осла и садись. Но тебе нужно быстрей — можно взять лошадь, а можно создать то, что не будет животиной с в любой момент кончающимися силами. Электричество, двигатели, автомобили — все это я читала и все это заставляло меня размышлять о людском потенциале, который не раскрывает более девяносто пяти процентов населения живущих на Земле. А мы — люди с поверхности — мы и есть эти пять процентов. Кроме Ирис, конечно — она та еще сука.
Хотя, уверена, ее ушлый и хитрый мозг способен будет плестись между законами Нового Мира и дурить недостойных, которые еще не все вымерли.
Люди, рожденные в Новом Мире, — люди достойные, награжденные всеми возможностями для раскрытия собственного потенциала; наша элита разрастается в городе Нового Мира, и, может, нас не так много, как раньше заполняли землю те бессмысленные тараканы-люди, но мы занимались действительно важными вещами, мы развивались, мы создавали новое.
Когда люди оказались ограничены в пространстве и земельных участках, пригодных для построения новых домов, они начали строить поверх былых построек; когда дорог для машин не хватало, наши автомобили поднялись в небо, когда люди поняли, что выше всего существующего — что каждый из них сверхчеловек — они поднялись над побежденной землей и вознеслись к небу.
А люди идеального государства могут выглядеть исключительно идеально. И, признаться, идеал их разбавлял мелкой концентрацией какой-нибудь определенный недостаток, но был так мал и не значим, что его не удавалось разглядеть под самой мощной лупой ученых из лабораторий. Старость — не предел красоты.
«Мольбы их стерлись с жизнью былой,
им хотелось в укрытиях спрятать не только родных,
но и вещи свои.
Алчных людей погубил их же грех!»
Мужчина катил за собой чемодан, а за спиной его другие люди собирали оставленные кем-то пожитки; мародеры всегда и во всем наживались за счет всеобщий несчастий, и таким не было место в городе будущего — эти глупые люди не могли поднять взгляд, которым выискивали украшения и дорогую посуду, на нарастающую за их спинами волну.
«Шторм поднял воды,
потопил уродов;
дома и города потонули — их не видать,
но люди с поверхности всегда существовали
и будут существовать»
И перед глазами моими одна из любых иллюстраций: затопленные автомобили и здания показывают под водой, трупы людей парят будто в воздухе, раскинув свои конечности в разные стороны — но они более не могли взлететь и возвыситься до нас. Их судьба была предрешена в тот момент, когда они сделали свой собственный выбор — парадокс судьбы.
После пожаров и затопления начали происходить утечки заводов; химикаты попадали в воду, сами заводы переставали работать и все, что окружали оставшихся в живых людей — взрывы. Взрывы, которые, казалось, не закончатся никогда! Очистка еще не была свершена до конца.
«Сошли две стороны — огонь и вода:
сошлись на том месте, где сейчас
стоит город наш.
Где нашли наши предки приют и покой.
Они подчинили стихию, они обманули ее!
И вернули власть над природой обратно».
Я касалась пальцами рисунка небольшого города, изображенного сверху и который река разделяла крестом на четыре района. Север уводил к морю, на песчаный пляж. Вода пугала и завораживала, а Новый Мир втягивал в свои блаженные каменные джунгли и связывал по рукам и ногам.
По началу существования нового мира с еще малой буквы люди смели разделиться на две стороны. Первая сторона доказывала, что случившееся — вина самого человека и на то божья воля: он наказал нас за все грехи на Земле, ведь мы не ценили, чего имели, не ценили, что удостоились родиться вообще. По мне так, это были смешанные религиозные суждения. Вторые пытались заглушить первых и утверждали, что случившееся — испытание самой природы на нашу приспособленность, ибо мы слишком долго жили в свое удовольствие. В итоге мы не только прошли эту проверку, но и сами окончательно подчинили себе природу.
А победили в этом споре люди с поверхности — иные. Ученые, которые пытались логически объяснить природу аномалий, которые каждый день сталкивались с нескончаемыми распрями двух союзников и в этот же миг двух противников, которые ни на минуту своей жизни не отступали от истинного дела и ни один из которых, увы, не дожил до нынешних дней. Благодаря им мы имеем многие изобретения, существование современного мира без оных невозможно.