Время около шести, и нам бы стоило до семи уже разъехаться по домам.
Экран на здании управляющих переливается различными цветами; он так ярок на фоне постепенно темнеющего неба.
Я шагаю по мраморным плитам, каблуки ударяют и шаг за шагом, стук за стуком повторяют сердцебиение моего тела, я чувствую холодную волну, пробежавшую по спине и пересчитавшую мои позвонки: словно острые и холодные пальцы вдавили каждый и пустили пот по шее.
— Мы ваши Создатели!
Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?
— Мы будущее этого мира!
Глубоко вдыхаю — пара секунд — и замираю — пара секунд.
— И если вы живете…
Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.
— … дышите нашим воздухом…
Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.
— … едите нашу пищу…
Я хочу закричать.
— … смотрите на наше небо…
Кричу!
— … знайте! без нас не было бы и вас.
Дыхание перехватывает: я ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, охватывает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.
— Вы наши подчиненные, а мы Боги!
Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот — и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.
— Восхваляйте же своих Создателей!
Я резко открываю глаза.
Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло — у меня не получается это объяснить.
Ирис внимательно наблюдает за мной на экране, ее дрожащие ледяные глаза замирают на бледном лице девочки из рекламы.
— Пора домой, — отвлекая и подругу и себя, говорю я.
Странное видение, которое раньше было просто сном преследует меня и путает мысли, вьется вокруг тела и стискивает в своих объятиях — но я не нуждаюсь в этом; хочу отречься, забыться, оставить все это.
Мы ловим автомобиль, и нас подвозят. Меня валит с ног появившаяся откуда-то усталость — она разливается по венам, и я ощущаю, как атрофируется конечности. Все, что мне бы сейчас хотелось — закрыться от серого Нового Мира, серых жителей серого Нового Мира и остаться наедине со своими мыслями — не менее серыми.
Я подхожу к дому, и из дверей выплывает Миринда. Пропуская меня, она шепчет:
— С возвращением, мисс Голдман.
Я оказываюсь в коридоре и, первым делом, примечаю идеально выбеленный ковер. Как служанке удалось вычистить ту грязь из ворса? От сломанной статуэтки также не осталось ни следа.
Пальто скидываю на плечи, с ног скидываю сапоги — они отлетают в пуф около зеркала на стене. Миринда принимает мою верхнюю одежду и раскланивается:
— Ваш ужин у вас в комнате, мисс Голдман. Ваша мать пожелала, чтобы вы ели сегодня у себя.
Ее голос дрожит, и этот страх разжигает во мне злобу — насколько она себя не уважает и насколько она распространяет заразу людей Южного района и непригодных для жизни в нашем доме, если трясется от страха? Синий отек у нее на плече отливает при повороте ее худого тела — лампа около дверей освещает женщину, когда она поднимает мою обувь и ставит ее аккуратно перед ковром.
— А я желаю, чтобы она оставила свой террор и пропала, — усмехаюсь я и направлюсь в ванную. — Как видишь, не всем желаниям суждено сбыться.
Пальто соскальзывает с плеч и приземляется на ковер.
— Ваш ужин перенести? — неуверенно спрашивает Миринда.
Я задумываюсь и пропускаю вопрос служанки мимо ушей.
— Что? Ты что-то сказала? — Я включаю воду и мылю руки, на прислугу не оборачиваюсь.
— Ваш ужин…
Не даю ей договорить:
— К черту! Люблю ужинать одна.
Люблю ужинать одна, потому что никто своим внешним видом не посмеет докучать мне.
— Это значит… — протягивает женщина, но слушать ее я больше не намерена.
— Это значит убирайся отсюда, идиотка, и подумай над сказанным мной.
Я огрызаюсь на нее и скалюсь, жду когда черная мышка пропадет, и ее грязные контуры тела не будут смущать белоснежный кафель ванной комнаты.
Я умываюсь, закрыв глаза, и слышу, как каблучки от тапок Миринды стучат по полу. Бумажное полотенце скатывается в сырых руках и оставляет на себе черные отметины; я швыряю его на дно раковины и выставляю руки перед к лицу ладонями — чернила струятся по коже как выпирающие вены, и я спешу их вытереть. Не понимаю, где так замаралась… Выхожу из ванной, иду к гостиной и, завернув в арку по правой стороне, оказываюсь на кухне. Отец и мать сидят за стеклянным столом друг напротив друга, сестра крутится на стуле у барной стойки с тетрадью — наверное, выполняет домашнее задание. Никто не обращает на меня внимания, но разговоры резко утекают как та черная грязь с рук вместе с водой. Я прохожу мимо них к следующей арке, из холодильника беру бутыль воды и проделываю путь обратно. Стоит только мне ступить в коридор — за пределы кухни; как голоса этих людей рассыпаются словно мазута с туфель. Я поднимаюсь к себе в комнату, но, прежде чем зайти, замираю.
— Миринда! — зову я служанку. — Миринда, подай мне сумку! — Она лежит в коридоре при входе — была там, когда я пришла со школы. — И отцовскую книгу, которую я кинула рядом! Быстрей, Миринда!
Я улыбаюсь сама себе и думаю о том, что это наименьшее из того, что они могут услышать и чем я могу броситься в них сейчас. Надавив на дверь, заплываю к себе — по выкрашенному в розовый цвет ковру и через тонкие занавески, тянущиеся поперек комнаты и делящие ее на спальную и рабочую зоны, я пробираюсь мимо двуспальной кровати к деревянному столу у окна, сажусь за него и включаю компьютер: изображение переводится на вспыхнувший в воздухе экран по правой стене.
— Мисс Голдман, — слышу я голос Миринды, когда вскрываю бутыль и делаю глубокий глоток.
После моего разрешения служанка заходит и оставляет на кровати то, что я велела принести. Прежде чем испариться за дверью напоминает об ужине — я оборачиваюсь и вижу рядом с полками маленький столик на колесах; на нем двойная порция устриц и креветки. Я прогоняю Миринду и занимаюсь расценками вещей в своих отделах, небо темнеет, платье за платьем проносятся у меня перед глазами и, когда я заканчиваю, свет за окном уже тухнет — работа выполнена.
Я встаю и беру тарелку с ужином, недолго гляжу на уродливые морепродукты — раскатанные устрицы и склизкие нити водорослей, после чего запускаю их в мусорное ведро под столом — не терплю такую еду. Решаю позвонить дяде и выбираю его контакт на плавающем в воздухе экране. Передо мной появляется изображение потного, лысого мужчины.
— Карамель? — спрашивает он и хмурится. — Неужели ты еще жива, Карамель, девочка?
Его ровные зубы улыбаются мне страшной улыбкой, потому что я знаю, что этими зубами он мог бы разорвать живому человеку глотку, будь на то воля властей или если бы от этого зависела судьба его завода.
— И тебе привет, — отмахиваюсь я с прищуром.
— Думал, самка богомола тебя съела, — парирует дядя, и я не сдерживаю улыбки. — Клешни еще не сломала от злости?
— Сцепила ими сегодня статуэтку в гостиной, — говорю ему и пододвигаюсь на стуле. — Это с твоей фабрикой проблемы, дядя?
Решаю не тянуть и задаю вопрос прямо. Мужчина лукаво лыбится, ровные зубы опять принимают животный оскал обезумевшего хищника, и тогда я добавляю «Значит, нет». В ответ мне следует легкий кивок, и я наглядно могу показать, на чем держится Новый Мир — главным не провозглашенным для общественности законом был закон того, что выживает сильнейший.
— Как отец? — спрашивает дядя, хотя я не вижу в его глазах заинтересованности.
— На закуске.
Мы опять улыбаемся друг другу.
Дядя первым начал называть мать богомолом и рассказал мне, что самки богомолов после спаривания поедают самцов. В сопровождении чего это происходило и какие последствия несло я знать не могла, но факт оставался фактом — отныне мы ждали, когда мать сцапает отца, и шутливо отзывались о них обоих.
— А если честно, девочка?
— В Южном районе и Остроге не все так спокойно, — откровенно заявляю я.
— В Остроге не может быть спокойно хотя бы потому, что люди от пребывания там мутируют уже через секунду. Так что если у них не вырастает вторая голова хотя бы через сутки — считай, жизнь удалась.
Я посмеиваюсь — чувство юмора дяди мне всегда нравилось.
— Уверен, отец выкарабкается, — уже спокойней добавляет он.
— А я заказала устрицы, — перебиваю я и улыбаюсь, на что получаю плавный кивок головой и несколько махов плечами в знак согласия, однако потом дядя растерянно добавляет:
— Ты же не любишь все, что когда-либо плавало.
— Мне хотелось добавить маленькую ложку ущерба рыбной фабрике, которая итак в миске убытке, — признаюсь я.
— Моя девочка. — Дядя машет в мою сторону пальцем, как бы ругая, а на лице его довольная улыбка.
— Не хочешь завтра встретиться? — предлагаю я.
— Нет, не хочу, Карамель, — роняет мужчина и наблюдает за моим резко переменившимся выражением лица: улыбка уходит и остается длинная прямая, исказившая рот. — Ничего не подумай, но мы уже договорились о встрече с твоим отцом. Он просил не говорить, — получает кивок от меня и продолжает, — рассчитывал позвать товарищей по работе.
— В честь чего? — спрашиваю я — Эвриала кидает свой грозный взгляд на меня и велит окаменеть.
— Ты дашь интервью для новостей, а я разберусь с соседней рыбной фабрикой, — объясняет дядя. — И отец разберется со своими делами.
— Ладно.
— Все узнаешь от него, но пока что молчи. — Мужчина оглядывается и обращается к кому-то за спиной, быстро смотрит на меня и исчезает с экрана.
Я вздыхаю и обрываю связь, встаю и иду к зеркалу в полный рост, что висит напротив кровати. Чувствую усталость и пульсирующую боль в висках, приглядываюсь к бледному лицу и касаюсь впалых щек — я забыла, когда последний раз ела. Но не это должно меня волновать… — подхожу ближе к зеркалу и, коснувшись своего отражения, принимаю сосредоточенное выражение лица: тоска и апатия ускользают, все другое испаряется, отходит от меня и улетучивается за пределы комнаты.
— Я — жительница Северного района… Я — жительница Северного района и моей семье не знакомы ни голод, ни бедность. — Расслабляю и опускаю брови, вновь напрягаюсь. — Мы — те, благодаря кому город еще процветает. — И вот уже улыбка озаряет мое отражение. — Без нас вся инфраструктура бы пала, — Уверенно качаю головой и млею с собственной речи. — Мы — создатели Будущего. Мы — творцы нашей судьбы!
— Ты очень скромна, — В дверном проеме появляется сестра и сбивает меня.
— Пошла прочь, — рычу я и не смотрю на нее. — Пошла вон отсюда.
— Может, я хотела попросить тебя как старшую сестру почитать мне сказку? — язвит Золото.
— Я прочитаю тебе всевозможные варианты эпитафии, которые я придумаю лично для тебя, если ты сейчас же не уйдешь. — Я резко поворачиваюсь и прокалываю ее взглядом; маленькая девочка в пижаме упирает руки в бока и хочет мне возразить, но я повторяю: — Пошла прочь отсюда, Золото. Вон!
— Очень остроумно. — хмурится сестра и вдруг вскрикивает. — Вызовите врача этой ненормальной! Карамель сошла с ума!
Я подаюсь к двери и захлопываю ее перед Золото, когда та заворачивает и сбегает. Не успеваю вернуться к зеркалу, как раздается скрипучий голос матери.
— Кара! Кара, спустись в гостиную!
Хочу проигнорировать и это, но уважение к семье перебарывает — я спускаюсь.
— Тебя хотела позвать сестра. — Мать сидит на одном из диванов, рядом отец и Золото. — А ты занята подготовкой какой-то речи?
— Для интервью, — признаюсь я, остановившись на последней ступени лестницы.
— Похвально, — произносит отец; он говорит это непроизвольно — так надо сказать, но от его хвалебных слов мне ни холодно, ни жарко, мне никак; как и всю жизнь.
— Мы хотели обсудить твой день рождения, — с трудом выдавливает из себя мать, и голос ее как старое кресло скрипит.
— Утром — школа, — отвечаю я. — Днем — Золотое Кольцо, вечером — подарки.
— Ты не хочешь где-нибудь отметить? — не смотря на меня, интересуется Золото. — Деньги с твоего дня рождения переходят мне на счет?
— Можешь взять с процентами, — ехидничаю я, чтобы поскорее отвязаться от семьи. — Подарки мы уже обсудили, отец, верно?
Он кивает мне.
— Я пойду спать, — не прощаюсь и поднимаюсь обратно в комнату.
День Второй
Я ворошу кукурузные хлопья в миске на кухне, но ничего не ем. Мне нужно посидеть час, а то и два, чтобы желудок мог принимать еду. Свет падает под таким углом, что я замечаю маленькое пятно на углу стола.
— Миринда! — кричу я. — Миринда, немедленно сюда!
Возможно, она еще спит. Хотя, что уж там возможно — все еще спят.
— Не заставляй меня повторять! — кидаю я, и через несколько секунд появляется Миринда в мятом костюме, с заспанными глазами и еще более утомленным видом. — Ужасно выглядишь. — Правда ничуть не ударяет ее. — Ты плохо прибралась вчера. Мне ткнуть тебя носом в это, — стучу пальцем на место рядом с пятном, — чтобы ты увидела грязь?
— Простите, мисс Голдман, — извиняется она и кидается протирать стол. — Вы рано проснулись, мисс Голдман.
Не отвечаю ей.
Вспоминаю, как плавала на спине; вода щекочет мою кожу: закрываю глаза от удовольствия, но потом волны вдруг начинают тянуть вниз, вниз с такой силой, будто кто-то намеренно топит меня. Я не пытаюсь спастись и я не задумываюсь о жизни на поверхности — я отдаюсь стихии, что так не свойственно людям Нового Мира. В мыслях укоряю саму себя за слабость в собственном сне, а потом укоряю себя еще больше за то, что мне снился сон.
— Вам подать молока к хлопьям, мисс Голдман? — спрашивает Миринда.
Терпеть не могу молоко и не понимаю, почему мы до сих пор его заказываем, если еженедельно выливаем остатки в яму на заднем дворе. На сегодняшний момент в Восточном районе осталась дюжина коров.
— Воды, — отвечаю я. — Дай воды.
Миринда начинает копошиться в открытом холодильнике, и ее мелькания раздражают меня, из-за чего я решаю отвлечь себя и щелкаю пальцами по направлению к экрану, который вмиг вспыхивает около голой стены и включается на хронике — старых записях предыдущих выпусков новостей.
Незнакомка одета во что-то похожее на пижаму, какие выдают в больницах, она смотрит в камеру, снимающую ее чуть сверху — мне в глаза — и плюет. Хмыкаю, приподняв бровь, ибо расцениваю жест как удар себе самой. Давно идет эта глупая программа? Камера переключается на ту, что дальше, навстречу девушке выплывает охрана: двое мужчин хотят схватить ее, но она резко уворачивается и бежит вперед. Я отмечаю номера палат, столики на колесах с подносами, где тухнут почти пустые банки, и тусклый свет от приглушенных ламп — действительно больница.
Девушка что-то кричит — не могу разобрать; пытаюсь читать по губам. Бес? — нет, не может быть… Я обманываю себя — самовнушение; вижу то, что сама желаю увидеть, и не всегда увиденное — истина. На экране появляются помехи, черная полоса — цензура и ее перебивает вопль людей, крик; вот уже другая камера показывает эту же девушку с пистолетом в руках — на нее бежит охрана, еще не ведущая об оружии. Но зачем она убивала? Ради кого? Стреляет, и еще один крик разрезает экран.
Огнестрельное и холодное оружии запрещены для использования, в хранении дома и в ношении собой. Если кого-то уличат за подобным — отправят лечиться в ту же секунду и перечеркнут всю до этого идущую хорошую биографию. Мы — цивилизованное и развитое общество, мы не используем физическую силу как дикие звери или беженцы из Южного района, мы не прибегаем к помощи оружия при несостыковке идеологий спорящих, мы способны решать проблемы иначе. Люди должны сосуществовать на равных условиях, — изъяснял свод правил, который я читала в школе на уроках «Право», однако «равные условия» я не воспринимала никак, ибо моя семья была выше всех других семей, отец из комитета управляющих был выше каких-то офисных доходяг, чьи дети также сидели со мной на уроках, посему я несколько иначе трактовала себе каждый закон.