— Что случилось? — наконец решаюсь заговорить я. — Она совратила тебя?
Спрашиваю с издевкой, но у Ромео вспыхивают глаза как два огромных фонаря, что располагаются на здании управляющих.
— Ее молодой человек… — начинает рассказывать он, но я перебиваю.
— Тот нарцисс…
Эти два странных цветка безумно подходили друг к другу. Она казалась простой, но от нее невыносимо несло — и дело не в запахе, а в характере; Он был настолько напыщен и самолюбив, что вот-вот бы, да и лопнул от этого.
— Его зовут… — не понимая шутку, объясняет Ромео.
— Мне все равно, как его зовут, — нахально улыбаюсь я. — Просто скажи, что произошло.
Кажется, во мне просыпается интерес: я чувствую, как он расплывается по венам и затекает в голову, циркулируя там.
— Они пара около месяца, может, чуть дольше, — шепотом, голосом затейника проговаривает Ромео, и от этого мне несколько неуютно, — но сегодня все говорят о случившейся между ними близости.
Беспризорники!
— Быть того не может, Ромео, — скептически отзываюсь я.
— Тюльпан молчит, а вот ее друг… всем об этом говорит.
Мужчина, уже мужчина, получает в таком случае штраф, а вот девушку, с которой он сотворил подобное, будут осуждать до конца жизни — к слову, ее они проведут отдельно друг от друга, ибо два рассадника инфекции не должны создавать пару — такой союз обречен.
Мы еще учимся в школе и не имеем право на половую жизнь, это становится доступно только с началом отношений на второй стадии — не знаю почему; может, для того, чтобы к брачному союзу имелся определенный опыт, но все-таки редко кто начинал так рано. Паре приходится в таком случае принимать специальные дополнительные лекарства, ведь заводить детей мы можем только после свадьбы, в возрасте от двадцати трех лет и более. Если кто-то узнавал, что девушка стала женщиной раньше положенного, ее отправляли лечиться или, если она была в трезвом уме и на тот момент принимала лекарства, выписывали штрафы. А прохожие, друзья, коллеги, семья — они осуждали ее. Поэтому чтобы не попасться на ловушку из мыслей похотливой головы, разумнее будет себя просто ограничить и отрешить от всего подобного. Я не близка с Ромео еще и потому. Процентная характеристика велит обратить внимание на то, что мужское население чаще сбивается с пути правил, описанных в своде законов Нового Мира, и соответственно влечет за собой партнеров, а также, вторит эта характеристика, что женское население — куда податливее и ради поддержания лояльных отношений соглашается даже на то. Если конечно невольны сопротивляться — вроде Тюльпан, но я — консерватор, и посему, если не выправлю из Ромео его дурные заразные мысли, избавлюсь от него.
— Черт возьми, — шепчу я и недовольно смотрю на юношу, — и ты решил, что я как эта… Что я тоже соглашусь? Ты оскорбил меня! За кого ты меня держишь, каково твое отношение ко мне?
Я повышаю голос, и Ромео опять напрягается в лице; громко глотает: вижу, как сводит мышцы у него на горле, и он упрямо глядит мне в глаза, не боясь оскорбить еще больше.
— Ты считаешь меня чудачкой? — рычу я с упреком. — Ты оскорбил методы воспитания семьи Голдман! Отец не простит тебе это. Я не прощу! — И его глаза — испуганный шакал — бегают по мне, волнуются, волнуют, а я продолжаю. — О, ужас! Ты решил, что я безнравственная и…
— Нет, нет! — пытается перекричать меня Ромео.
Я вижу, как он дергается; он бы хотел взяться за мою руку, чтобы успокоить, но это могло вывести меня еще больше — я никогда не теряю своей рассудительности.
— Нет! Нет! Нет! — Двери лифта наконец открываются, и я хочу выйти, но Ромео вдруг зажимает этаж самого дальнего уровня, и мы едем обратно.
Меня охватывают волнение и страх, рассудительность перекидывает петлю и совершает скоропостижное повешение, а иные эмоции прячутся в дальнюю коробку разума и опечатывают себя, веля не кантовать и давая отметку ценного груза, однако волнение и страх — они главные гости партиты уныния — они остаются и возносятся над всем, преобладание их повышает температуру моего тела, сводит руки и ноги и импульсами стучит по вискам: «Откройте, мисс Голдман, мы пожаловали за вашим сознанием». Горящая кнопка этажей сменяется, но я повторяю и повторяю самой себе, что мы должны были выйти… Я должна! Что Ромео хочет сделать со мной?
— Карамель, послушай, умоляю, — просит он, а я отворачиваюсь и смотрю на обшарпанную изнутри дверь лифта — взгляд томительно пытается перебежать на ворот его кремовой рубашки, но я воздерживаюсь. — Я просто… — он резко замолкает, ибо понимает, что после свершенного — любые речи покажутся противоестественными. — Прости меня, Карамель, умоляю. — Он склоняет свою голову на бок и пытается вглядеться в мое лицо, ловит через карамельные волосы острый удар голубых глаз и решает принести свои объяснения. — Я подумал, что раз это не наказуемо, как раньше, то, может, хотя бы попробуем привыкать друг к другу физически? — Ромео запинается, и я впервые слышу, что он шепелявит. — Знаешь? Прикосновения, объятия. Поцелуи. — Падает как кирпич на голову кому-нибудь в Остроге. — Это ведь не запрещено…
— Меня родители воспитали иначе, — перебиваю я и вкладываю в эти слова свою гордость, которую мне удалось по крупинкам собрать из коробки со всем потаенным, и изрядно помахав метлой перед страхом и волнением. «Прочь, вам здесь не место, прочь!».
И все же меня несколько успокаивает то, какие объяснения приносит Ромео.
Я понимаю его и продолжаю.
— А поцелуи, разрешенные в укромных местах — я считаю, что даже это аморально в поведении достойной девушки. И с чего ты взял, что все тобой перечисленное больше не наказуемо? Мы можем высказать жалобу.
— Можем, — соглашается Ромео.
— Целоваться дома или в школьных туалетах тайком — еще более омерзительно, чем публично выказывать то, что мы пара. Придет время, и нам будет разрешено это по закону.
Я заканчиваю на том, и все обходится — я не ошиблась с выбором партнера. Маленькие детали встают на свои места, ведь каждый может сдвинуться с верного пути.
Ромео кивает мне, а потом добавляет:
— Прости, Карамель. Кажется, ты неправильно меня… Я неправильно подал информацию. Это было глупо с моей стороны, я должен в первую очередь рассказывать тебе все, а потом советоваться.
— Хорошо, что ты понимаешь это. — Я выдавливаю из себя спокойную улыбку. — Пока что мы должны узнать друг друга духовно.
А потом еле слышно добавляю:
— Если мы сольемся душами, сольемся и телами.
Я не верю, что говорю это, но утешаю тем самым Ромео. И саму себя. Я уверена, что законы все еще действуют, а тех двоих нарушителей следует наказать. Мы возвращаемся в холл и до начала уроков просто разговариваем.
— Ты напишешь жалобу, а я поддержу тебя, — обращаюсь я к Ромео. — Я бы и сама с радостью накатала на них, но, увы, ничего подобного не слышала.
Мой друг кивает мне — вряд ли ему хочется это делать, однако он обидел меня и теперь должен искупить вину.
Со звонком я ухожу в нужный кабинет, а Ромео пропадает в администрации, где пишет жалобу, из-за чего запаздывает на урок. Бесконечная таблица в книге отнимает час времени, второй, и вот уже глаза начинают от усталости проситься перевести их на какой-нибудь другой объект — роняю взгляд на скупое лицо сидящего поблизости: юноша с орлиным носом клюет в электронную книгу, у которой погашен экран. Столы учащихся находятся на приличном расстоянии друг от друга, каждое место индивидуально: здесь не стоят двойные парты или стулья по вогнутой дуге; один стол, одно кресло, одна электронная книга, один графин с водой и один стакан — именно потому предмету чтения отделен большой зал. Я оборачиваюсь на девушку неподалеку — красивая на лицо, но скупая на брошенные ядовитые взгляды по сторонам; она — отвлекаясь от чтения и оглядывая других — не ищет в них изъяны и не оценочно осматривает одежду, она с интересом знакомится с каждым, с кем не смеет заговорить вслух. И именно это заинтересовывает меня в ней. Кудри беспорядочно лежат по плечам, простой черный наряд без излишеств и дорогих струящихся тканей говорит о ее семье и среднем заработке родителей, периодически всплывающее смущение — о малом опыте в ораторском искусстве и об отсутствии каких-никаких друзей. Она вздергивает плечами под моим тяжелым взглядом, и начинает поднимать свой, отчего я быстро отворачиваюсь и делаю вид, что наблюдаю за чем-то иным.
По ту сторону аудитории раздается стук, дверь эхом бросает удары в нас — учащихся.
Входит женщина лет под пятьдесят, с короткими черными волосами и широкими черными бровями.
— Карамель Голдман, прошу пройти за мной. Отпускаете? — спрашивает она у преподавательницы.
— Да, пожалуйста, — отвечает та.
Я откладываю книгу, поднимаюсь и следую за женщиной к двери.
Мне интересна причина моего снятия с урока и почему за мной пожаловал школьный психолог. Обыкновенно собирали нас в конце месяца, да и то, если имелись какие-либо жалобы; я же не подавала никакой запрос на обследование.
— Ты ведь не против поговорить? — спрашивает она в коридоре, идя бок о бок со мной.
Я негодую от факта обращения ко мне на «ты» — конечно, я слышала, про ее некоторые особенности: для большего доверия со стороны учеников, она обращается с ними на равных и никогда не перебивает; а также никому и никогда не говорит своего настоящего имени. Хотя, в принципе, никому и звать ее особо не хотелось и по собственному желанию не приходилось. Я впервые столкнулась с этой женщиной лицом к лицу, потому что до сего момента наблюдала за ней, кладя ответы на тесты, когда мы проходили массовую проверку.
— А есть о чем? — отвечаю я.
Мы заходим в лифт и спускаемся в кабинет, находящийся под всеми уровнями школьных предметов и мед кабинета, под администрацией и архивом.
— Не могу сказать, что на тебя есть жалобы. — Женщина смотрит мне в глаза, а я упрямо пялюсь в закрытую дверь лифта. — Но кое-кто очень беспокоится о твоем здоровье.
— Интересно, кто же?
— Не могу сказать. Я обещала.
Обещания, клятвы, да толку от них, если люди все равно сдают, рассказывают, врут?
«Ромео-балбес», думаю я. «Что ты умудрился про меня наговорить?».
Я поправляю слегка задравшуюся юбку платья.
— Холодно… должно быть, — говорит женщина, и я сожалею о свершенном действии. — Ты хочешь показать себя? показать тело? привлечь внимание?
— Зачем мне привлекать внимание, если мой отец — один их главных управляющих, а мое лицо постоянно показывают в рекламах? — Я стремительно занимаю оборонительную позицию.
— Может, тебе не хватает внимания с определенной стороны? Какого-то определенного человека? — настаивает психолог.
— Зачем мне это? — серьезно спрашиваю я.
— Ради чувств…
Женщина не договаривает — мой смешок перебивает ее; но ни одна мышца, ни единый мускул на лице не содрогается: все то же безразличие во взгляде вьет толстый узел вокруг шеи.
«Какие чувства?», хочется воскликнуть мне. «Вы — сумасшедшие? Вам нечего делать или вы просто хотите изуродовать свою жизнь? Словно острое лезвие, оно вскроет ваши вены и сердце, выпотрошит божескую натуру и оставит с неволей раба умирать в собственном опорожнении».
Мы подъезжаем к кабинету — последний раз я была тут около полугода назад, да и то из-за названного ранее психологического теста, который проводили среди всех учащихся.
Неужели Ромео рассказал, что меня мучают сны? Может, процитировал мою глупую фразу о душах и телах, которую я ни в коем случае не должна была произносить вслух?!
— Присаживайся. — Кивает женщина на диван, а сама садится на кресло напротив.
Я касаюсь лопатками спинки дивана и непроизвольно ложусь — не полностью, аккуратно, слегка подаваясь плечами вперед. Его форма — капля; нет — спадающая на ветвь лиана, соблазнительно влекущая к себе. Красное вино, разлившиеся по стенам, углубляется в темно-бордовый ламинат.
— Хорошо, — хмыкает та.
— Что хорошо?
Не спешу переспросить ее, но все равно обрываю резко настигнувшее нас молчание.
— Ты легла, — поясняет женщина, и сначала я не улавливаю смысла в ее словах, однако потом… — Я попросила тебя сесть, а ты легла. — Она почти самодовольно напрягает скулы, и губы ее сильно сжимаются. — Даже если ты сама этого не знаешь, нечто на уровне твоего подсознания жаждет поговорить.
— Или мне не хочется несколько часов просидеть в одной позе, — пытаюсь отмахнуться я, хотя признаю ее уловку — мой пульс учащается.
— Несколько часов? Ты думаешь, что беседа затянется… значит, у тебя точно есть темы для разговора.
— А вы меня отпустите через пару минут, если я скажу, что говорить нам не о чем? — отчеканиваю я, пытаясь совладать с нарастающим возмущением и злостью — она бегло огибает сказанные мной слова и переставляет их в том смысле, какой хочет наблюдать сама. Я не удерживаю следующую язву в себе: — Будете выдерживать тут, миссис «Как-вас-там», пока я не скажу хоть что-нибудь вас интересующее. Или пока рабочий день не закончится.
Она видит, как я мягко пожимаю плечами и, надеюсь, всем своим нутром чувствует силу и уверенность, которую я излучаю.
— Знаешь, — голос женщины звучит очень нежно, — я не привыкла вытягивать из своих клиентов правду. Я рассчитываю на доверие.
— А я и не клиент. — Резко поднимаюсь.
— Хочешь уйти?
— Уж точно не закончить сеанс и договориться о следующей встрече.
— Я напишу жалобу.
Я делаю шаг и тут же замираю; единственный стук от каблука туфли эхом бьется о винные стены. Сотни таких же ударов разрывают меня изнутри, колотясь в виски. Слова женщины останавливают меня.
— Чудесные методы современной медицины, — ехидничаю я и сажусь обратно, — может, начнете вытягивать из меня мелкие секреты, а за молчание снижать оценки в аттестате по истории, философии и счету?
— Значит, есть эти мелкие секреты.
Больше книг Вы можете скачать на сайте - Knigochei.net
Я вздыхаю — с издевкой, а в мыслях признаю свое поражение. Мы молчим некоторое время и скупо рассматриваем друг друга.
— Тебя что-нибудь беспокоит? — наконец спрашивает женщина.
— То, что я пропускаю занятия, сидя в этом кабинете без толку.
Ответа не следует — худой силуэт поднимается и как змея вьется в такт своим шагам и плавным перекатам бедер. Мать была острой — хлестала своими движениями; а эта — точенная и женственная. Силуэт замирает около дубового стола.
Я чувствую, как воздух становится тяжелым — стараюсь делать вдохи глубже; кровь бьется в висках, отдавая по всему телу, слабость разливается по венам и охватывает меня. Я нервно кладу руки на дрожащие колени и ладонями сжимаю выпирающие костяшки; дышу — пытаюсь. Кажется, кабинет наполняется женским голосом и вопрос разливается по помещению, ударяясь о края винных стен и бордовых штор около закрытого металлическими ставнями со стороны улицы окна. Но я не слышу. Я не слышу — смотрю в сторону силуэта и крепче сжимаю саму себя, чтобы не рассыпаться от навалившегося страха. И вдруг меня резко кренит — в сторону; я падаю на диван, головой приложившись к плавному скату подушки.
Женщина — отчетливо, поворачивается — медленно; и вышагивает в мою сторону. Лицо ее нисколько неизменное, эмоции ее нисколько нечитабельные, она — слог какого-то слова, она — часть какого-то предложения, и цельной картины познать я не могу, у меня недостаточно деталей для ее составления.
Я ощущаю волнение, и импульсы в голове не дают мне покоя; все резко гаснет перед глазами.
Я вижу очертания моста; стою у посадочного места и зову — кого-то, зову — того, зову того, кто уже никогда не придет. Нас разделяют несколько метров, я знаю, что подстерегает его там — впереди — и все равно позволяю уйти. Меня тянет следом, и небо опускается. Воздух вновь тяжелеет. Я хочу крикнуть, но не позволяю себе — это непростительно на улице среди десятков людей, непростительно…
— Карамель!
Мальчик с леденцом в руке на мосту приветливо улыбается, как вот его лицо меняется, искажается, облик становится угрожающим, въедается в память и мучительно бьет по ней же.
Огромные янтарные глаза взмахивают своими короткими черными ресницами на все небо, зрачки обволакивают все существующее, и я отворачиваюсь от них, отступаю. Страх наносит мне резкий и острый удар — один, после чего напоминает о себе слабой дрожью в лодыжках и запястьях. Я бегу от голубых глаз, вижу как красные капилляры — словно воды реки, делящей Новый Мир, разбегаются по белку, и падаю вниз. Там Острог? — быстро спрашиваю я себя. Там вода! — отвечает быстро мое тело. Я окунаюсь в воду, пытаюсь удержаться на плаву, но тело жжет.