Я пробуждаюсь и поднимаюсь с дивана. Сумасшедшее дыхание заставляет подпрыгивать мои плечи вверх-вниз — непроизвольно, уродливо. Я пытаюсь вытереть вспотевшие ладони друг об друга, но руки не слушаются меня. Смотрю на женщину — она сидит рядом и мягко качает головой.
— Вы хотели мне помочь? — на выдохе спрашиваю я.
— Нет, — честно отвечает психолог, и я киваю.
— Что это было?
— Тебе лучше знать, Карамель.
Медлю, хочу остановиться — отдышаться — и уйти, однако продолжаю разговор.
— Вы хотя бы испугались за меня?
Мой ехидный вопрос граничит с неподдельным реальным интересом.
— Нет, — улыбается женщина — также ехидно и реально. — Не в моей компетенции бросаться с жалостью к ученикам.
— Не в вашей компетенции… — шепотом передразниваю я.
— Я считаю, что это был обобщающий сон.
Обобщающий сон — еще одно научное обзывание потери сознания?
— И что же он обобщает? — рычу я.
— Твои внутренние беспокойства и страхи. Теперь ты не можешь соврать, будто тебя ничего не волнует. Что ты видела?
Она тянет это, скрипучим голосом режет словно неумелым смычком на старой скрипке. Я вспоминаю голубые глаза — моя голубая мечта.
— Бес! — вскрикиваю я, сама от себя того не ожидая. — Вы это знаете, знаете! — повторяю я, встаю быстро с дивана и спешу двери, около которой оборачиваюсь и взвываю его имя снова. — Бес! Все прекрасно знают, что Бес засел глубоко у меня в голове: в самых дальних воспоминаниях.
Лицо женщины по-злобному морщится, она скалится, но глаза ее — спокойны, отчужденны от слов, действий, проблем, она — деталь, уродливая часть страшного механизма Нового Мира — нового, чтоб его.
— Не будите их, — крошу по кусочкам я. — Иначе жалобы отца вам не миновать.
— Я хочу помочь тебе, Карамель.
— Я все расскажу ему!
— Карамель, держи себя в руках…
Речь ее обрывается, голос содрогается — теперь она волнуется. Одна моя просьба у отца, и она потеряет свою работу, она простится с поверхностью, она отправится прямиком к тем, кто обыкновенно приходил к ней в кабинет и ложился на эту чертову кушетку. Она ляжет на нее сама — стоит мне только сказать об этом отцу.
И я думаю, что могу пожалеть ее, однако, она меня не пожалела. Я не знаю, кто ее просил поговорить со мной, кто побеспокоился или же решил навредить, но она была виновата.
— Вы зря это сделали… Зря пошли у кого-то на поводу.
Я ухожу.
Безудержно стучу кулаком по кнопке вызова лифта, когда он трогается и опускается ко мне, продолжаю давить изо всех сил. Двери открываются, и я залетаю в кабину, жму этаж холла, прижимаюсь лопатками к стене и закрываю глаза. Все внутри меня ревет и плачет, все — каждый сантиметр моего уставшего тела, каждый из них взвывает и просит пощады, отрешения, умиротворения, отдыха — умоляет. Я выбегаю из школы, попутно одеваясь, и останавливаюсь на краю посадочного места. Из-за слипшихся друг с другом мыслей меня качает, ресницы слипаются также, и я чувствую, что вот-вот упаду.
Край, край…
Теряю равновесие…
Падаю! — хватают за локоть.
Я впервые рада чужому прикосновению; в голову — внутрь, бьет — изнутри. Я дергаюсь и оборачиваюсь.
Ромео, путая слога, спрашивает о том, хотела ли я спрыгнуть. Молчу, ему не отвечаю — как можно было об этом подумать? уродство Нового Мира…
— Кар-рамель, ты и вправду хотела… — вторит он.
— Нет! — восклицаю я. — Нет! Конечно же нет, Ромео!
Его растерянные глаза упираются в меня и давят своей настойчивостью, страх, который некогда поражал меня в моих мыслях и суждениях, я смею наблюдать воочию — на его лице. Глупый мальчишка, Ромео, ты знаешь, что одно плывущее слово «суицид» по отношению к лично твоей персоне отстраняет тебя в момент от жителей на поверхности, а уж после попыток покончить с собой лови бесплатный билет в психиатрическую лечебницу.
— Меня трясет, — продолжаю я. — А все потому, что ты пожаловался на меня психологу, Ромео. Зачем ты это сделал?
Он отрицает свою вину, опять заикается.
— Не ври! Ты просто не знаешь, что мне пришлось пережить!
На воздушном пути появляется машина, и я поднимаю руку. Кажется, я в действительности напугала своего друга — он качает головой и пытается отдышаться, слоги, покидающие его искаженный рот, путаются и в ничего связного не выливаются.
— Карамель, прошу, стой… Не уходи… Уроки еще не закончились. Ты не имеешь право уходить, — настаивает Ромео — пытается удержать меня, хочет заговорить. Безумец!
Машина приземляется и останавливается, дверь плавно отъезжает в сторону, а я мотаю головой и преспокойно сажусь внутрь. Ромео знал, куда меня отправлял, знал! и посему не смел встревать сейчас, побуждать на разговор и противостоять пути — между мной и дорогой домой.
Мы поднимаемся, пропуская несколько пролетающих мимо автомобилей, и выстраиваемся в общую полосу.
— Улица Голдман, пожалуйста, — вновь спокойным голосом шепчу я. — Две серебряные карты хватит?
— Три, — бурчит мужчина за рулем, явно смекнувший мое некоторое негодование.
— У меня только две серебряные.
Он резко останавливает автомобиль — плечи мои подаются вперед, а пальцы сами сжимаются на диване — и мы зависаем в воздухе. Я смотрю в окно — страшно; когда машина двигается, полет над бездной не так ощущаем.
— Три серебряные карты или прогулка пешком, — ставит свои условия мужчина, и улыбка серебряных зубов открывается мне со всем злорадством. — Высажу прямо здесь.
Гляжу в окно — Острог; пропасть, темень, чернота, а затем этот вечный ад — Острог.
— У меня с собой только две серебряные и несколько золотых карт, — признаюсь я, пытаясь любезно сойтись в примирении, утешить повышенные тона и установить разумную цену.
— Золотая пойдет. — Кивает водитель.
«Урод», мысленно процеживаю я и достаю ему золотую карту.
Какая досада, что и на него я не могу пожаловаться отцу. Его уродливое ведро полетело бы на свалку сегодня вечером, а сам он оказался внизу Южного района — на самом утопленном помосте, без денежных средств на счету и без принадлежности к поверхности. Каждый выставлял свои цены на проезды, доминирующим фактом был тот, который гласил, что человек не оставил меня на посадочном месте у школы, а вежливо довез до желанной точки.
Мы подлетаем к дому и останавливаемся, я выскальзываю из машины и бегу к двери, открыв ее сама.
— Отец! — зову я. — Миринда, где отец?
Горничная появляется в коридоре и удивленно смотрит на меня.
— Здравствуйте, мисс Голдман, — тянет она.
— Где отец? — повторяю я.
— Он на работе, мисс Голдман.
— Вызови его! Немедленно! Вызови!
Я оставляю Миринду, а сама, не раздеваясь, бегу в отцовский кабинет. Как острый змеиный хвост подол плаща скользит между колоннами арки, по стенам и диванам в гостиной, стегает маленькую статуэтку на полке, отчего та качается вровень моих шагов, но все-таки удерживается. Удерживаюсь и я. Встаю по центру кабинета, книжные шкафы оборачивают меня как конфету в фольгу, обнимают со всех сторон — друзья: настоящие друзья, в отличие от этой паршивой Ирис, и были они со мной все мои годы жизни; друзья утаивали меня от невзгод бытия и учили новому, напоминали о былом, кормили и лечили, они спасали меня, но сейчас — губят! Я хватаю голову от немыслимой боли и ощущаю, как книжные стеллажи все сильнее сдавливают меня в этой комнате — ребра хрустят под гнетом их стальных страниц.
Карамель.
Дверь позади меня хлопает — сквозняк закрывает ее.
Карамелька.
Хочу найти выпивку под столом — нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Я не ведала, как это могло отразиться на скорой беседе с отцом, а посему старалась держать себя в руках, держаться. В руках — руками обхватываю саму себя, чтобы не развалиться на крохотные осколки, которые Миринда потом сметет в совок и вышвырнет в мусорное ведро, после чего оставшуюся пыль от меня выбросят — распустят — в яму на заднем дворе дома по улице Голдман — в яму с отходами, которая ведет в Острог.
— Вызови отца, Миринда! — истерично кричу я, зная, что она меня может отсюда и не услышать. — Сейчас же, Миринда! Миринда! Вызови отца!
Статуэтка падает.
Ко мне приходит осознание, и стены дома еще губительней давят меня.
Я кидаюсь к окну, прижимаюсь к холодному стеклу горячим лбом, ладонями. Колени прикасаются также, и я соскальзываю на пол.
Карамелька!
Мост.
Они починили его на следующий день, а в новостях сказали, что произошел несчастный случай.
Что такое слезы? никогда не плакала, никогда, да? Ком в горле стоит, а голова кружится, глаза краснеют, но слезы… я убеждаю себя, что это психическое расстройство, и давлю их.
Вдруг реву. Не помня себя — дергаюсь, кричу и бью кулаками по стеклу. Бес! Бес! Слезы текут по щекам, по платью. Сами. Я не хочу. Я не хотела… Плачу сильнее, ударяясь лбом, затем соприкасаюсь щекой и оставляю на стекле сырой отпечаток. Бес… Скребусь ногтями и кричу.
Мой Бес — мой бес.
Завываю как те бедняки на Золотом Кольце, когда приходит их черед умирать. Сжимаю руки в своих волосах и тяну их; опять кричу, сильнее прижимаясь к стеклу.
Здание управляющих, мосты, сотни мостов, переплетающихся друг с другом и с высотками. Внизу — темень: Острог.
У меня получается отдышаться, и я замолкаю: глотаю слезы, слизываю с губ соль, глубоко вздыхаю.
— Как сходила к психологу? — слышу я голос матери с явной издевкой.
Медленно поднимаюсь и поворачиваюсь.
— Откуда ты знаешь? — взахлеб спрашиваю я.
— Золото беспокоилась за тебя, говорила, что у тебя не все в порядке. — Мать заходит в кабинет. — Я и решила попросить психолога взять тебя к себе.
Не могу усвоить это — не верю.
— У меня не все в порядке? — переспрашиваю я. Смеюсь: — Это у Золото не все в порядке, если она старается следить исключительно за моей жизнью, а не проживать свою. Как ты могла?
— Ты и у меня на закуске.
Она ехидно улыбается и уходит. Она слышала все — весь разговор с дядей; или его слышала Золото, а потом как единственная любимая дочка нажаловалась мамочке.
Вид матери приводит меня в чувства, заставляет успокоиться. Я отчужденно двигаюсь, отчужденно сажусь в отцовское кресло. Дверь открыта, поэтому я наблюдаю за длинным черным коридором.
Не знаю, сколько проходит времени: кажется, часы над дверью не совладают с циферблатом — стрелки торопятся, совершают круг за кругом.
В конце коридора появляется худой силуэт, он приближается, нарастает — отец.
— Карамель? — спрашивает он, заходит и закрывает за собой дверь. — Миринда сказала, что ты была вне себя. Тебе нужен врач?
— Это твоей жене нужен врач.
— Карамель…
— Она решила ради своей забавы отправить меня к психологу, и я потеряла сознание… Понимаешь? — спрашиваю я, обращаясь с ним как с дураком. — Ты понимаешь? И обозвали это обобщающим сном. Знаешь, что такое обобщающий сон? Он заставил меня вспомнить Беса.
Реакция отца не заметна, хотя я действительно пыталась задеть его, остро уколоть его коротким именем.
— Но сейчас все хорошо?
— Ты издеваешься? — вспыхиваю я. — Поверь мне, то, что я несла в своем бреду, могло коснуться темы Острога и твоих проблем. Южный район, говоришь, восстание готовит? Она бы и про это с радостью послушала!
И только последнее сказанное мной заставляет отца задуматься по-настоящему; брови его сводятся, образовавшаяся складка глубоко режет лоб.
— Больше ты о ней не услышишь, — спокойно говорит отец и затем спрашивает: — Ты ушла с уроков?
Киваю ему; не удосуживаюсь одарить отцовские крохотные уши своими речами.
— Как отправлюсь на работу, заеду в школу, — отчеканивает строго он — словно зачитывает один из своих многочисленных документов перед высокопоставленными чинами в комитете управляющих. — Администрация школы Северного района также пожалеет, что взяла такого «профессионала» к себе на службу.
Я не знаю, стоит ли мне его благодарить.
— А теперь иди, — вместо «спасибо» слышит отец. — Дальше я сама.
Он медлит, оглядывает меня, но все-таки уходит. Никакие отцовские чувства — как бы глубоко они не были закопаны, ибо по закону я являлась просто кровным сожителем и не более — не подтолкнули его на то, что обыкновенно людей подлечивало, а близких людей — скрепляло и поддерживало. Это вопрос. «Ты в порядке?»
Ты в порядке, Карамель?
Я встаю к окну и наблюдаю, как отец садится в автомобиль и улетает. Короткая беседа — огромный смысл; это стоило того, чтобы вырвать отца с рабочего места.
Я спускаюсь на кухню и обращаюсь к служанке, велю ей поджарить мяса и сделать к нему соус. Порция настоящего — а не синтетического или безобразной сои — мяса мог стоить несколько тысяч золотых карт. Это зависело от размера, свежести и вида животного. На различные пиры и праздники мясо заказывали заранее, ибо имелась специфичная норма количества скота, который можно выпустить из-под конвейера деторождения и запустить под конвейер с пилами. Из пригодных для еды животных в Новом Мире остались лишь кролики, куры, коровы, ослы, свиньи и лошади — разнообразием флоры и фауны мы не отличались, но к тому и лучше; могу не шутить про скупого Ноя Нового Мира со скупым ковчегом. Добавляю Миринде, чтобы она убедилась в свежести мяса и не испоганила блюдо, а также велю ей управится за час, после чего спокойно бреду в свою комнату, размышляя о заданном эссе по философии. Бедность… Бедность! Представляю тех существ — кои не смеют посягать на имя Человека — и передергиваю плечами от мерзости, ударившей едким запахом под нос — уродливые люди несли за собой свой нищий амбре, состоящий из погоревших акций, бедного взгляда и грязных лиц.
Миринда в срок приносит мою еду, на черновике ни единого слова.
— Позвони в дом Ромео, и передай, чтобы он зашел ко мне вечером, Миринда, — говорю я.
— Будет сделано, мисс Голдман.
Кусок мяса среднего размера лежит передо мной на тарелке. Я медленно съедаю блюдо, расточительно накалывая каждый кусочек его на золотую вилку и с закрытыми глазами разжевывая говядину средней жарки в кисло-сладком соусе. Еда — такое же искусство, и я убеждена, что поедание ее — длительный процесс как и само приготовление. Уродовать желудок некачественными продуктами — вверх неуважения к своему телу. Насытившийся мозг попросит еще, почувствовав удовлетворение в несколько мгновений, а обиженный организм будет долго отходить от травмы. Ирис постоянно глотала всякую ненатуральную дрянь моментального приготовления или обыкновенные быстрые углеводы, а потом травилась питьем для рвоты и замеряла талию. Я баловала себя особенным постоянно, но постоянство это не заключалось в двадцати четырех-часовом поедании экзотических блюд. Мясо встречалось в моем меню не чаще раза в неделю, салаты сменяли супы и низкокалорийные гарниры, среди напитков в приоритете была вода — Новый Мир не мог победить меня в сфере развлечений, к которой новшества на кухне были приравнены давным-давно. На самом деле я была слишком скрупулезна, и трата на лекарства и медицину казалась мне излишней. Стоило однажды увидеть воочию Южный район и его процветающую корнем вверх структуру заводов — и вот ты уже не тронешь и пальцем хоть один продукт, доставленный оттуда, а — не секрет — что современная продукция съестного высшего класса любила подкидывать что-нибудь из дешевки отродья.
Недавно в моду вошли насекомые на кремовых булочках. Под вошли в моду я подразумеваю показ рекламы сверчков, пауков и кузнечиков, запеченных на хлебе и какую-то красивую девушку, поедающую это. Она подтвердила аппетитность данного блюда и вуа-ля! На самом же деле Высшие старались продвигать то, чего больше застаивалось в лабораториях в какой-то определенный промежуток времени.
Слышу, как со школы возвращается Золото, с работы отец. И, наконец, приходит Ромео: я не выхожу встречать его; он сам поднимается. Гости в нашем доме — редкость.
Ромео заходит и осматривается — он впервые тут.
— Сегодня вышло небольшое недоразумение, — говорю я, встречая его со своего рабочего места, медленно встаю и делаю пару шагов к двери.