— Я сам-то?
— Да. Ты сам.
— Я ближе к осени снова в Тулу поеду. Зачем отказываться от прибылей?
— А не боишься?
— Боюсь. Ну так и что же? Жизнь вообще опасна. Не на тот конец зашел вечером и все. Понесли обмывать да отпевать. Если тело в Волхов не скинут по доброте сердечной. И ехать никуда не надо.
— А если царь осерчает?
— А если дождь пойдет?
— Ты так уверен в этом Андрее?
— Он мне понравился.
— Он вотчинник. Воин. Он нам не товарищ.
— Он совсем иначе думает, нежели иные воины. Это ничуть не умаляет его воинского духа, но… он другой. Для него война и деньги тесно связаны друг с другом. Он прямо мне сказал, что деньги — это кровь войны. И тот воин, что ими пренебрегает — плохой воин…
Тем временем на Москве из неприметной дверки царского застенка вышел человек. Вида он был совершенно помятого и изнуренного. Но особого членовредительства не наблюдалось. Он тщательно растер руки, которые за эти месяцы привыкли к кандалам. Потер шею. И обернулся, к стоящему за его спиной мужчине с острым, пронзительным взглядом.
— Ты знаешь, что делать, — холодно произнес тот и бросил ему туго набитый кошель.
— Этого — не хватит.
— Остальное — после дела.
— Этого — не хватит, — более настойчиво произнес мужчина.
— Перечить мне вздумал? Обратно захотел?
На что бывший атаман разбойников кинул обратно кошель с деньгами, который поймал слуга из свиты сурового представителя царя.
— Не веришь мне — так убей.
Помолчали.
— Хорошо, — нехотя кивнул представитель царя. И бывшему атаману передали три туго набитых кошеля. А потом добавил: — Помни, станешь озоровать кара последует суровая.
— Такое забудешь, — криво усмехнулся бывший атаман. Убрал кошели за пазуху и не прощаясь пошел своей дорогой.
— Не нравится он мне, — заметил слуга.
— Помалкивай, — раздраженно рявкнул на него злой начальник. Он хотел оставить часть денег себе. Но не вышло.
Ахмет, что осаждал безуспешно крепость Андрея минувшим летом, мерно покачивался в седле.
Он жив.
Его выпустили. Точнее везли на обмен.
Кто бы мог подумать?
Хотя обрабатывали его очень серьезно. На удивление серьезно. И интересовались совсем не проказами в землях под Тулой. А связями с подданными царя.
Собирали показания.
Проверяли их.
И по новой, в случае, если где-то что-то расходилось. Старались не увечить, но пытки от этого не становились более приятными. Нет, отнюдь нет. Тот ужас, что он испытал в застенках московского кремля он и врагу бы не пожелал. Несколько месяцев ада. Настоящего ада.
Пойдет ли он снова в поход?
Жизнь заставит.
Но в одном он был уверен — его теперь никакими посулами к Туле не заманишь. Было же у него предчувствие… было… Когда же он столкнулся с волками, что помогли защитникам, то окончательно убедился — высшие силы не зря его предупреждали. Конечно, зарекаться он не мог. И если хан скажет, придется идти. Но добровольно он больше сталкиваться с этим очень странным воином не хотел. Ведь именно он его ссадил с коня и чудом не убил. Что было еще одним намеком…
Более того, чувствуя благодарность Всевышнему за спасение, он планировал пойти в хадж, дабы посети Мекку. И, если позволят обстоятельства, остаться там. Подальше от родных степей и чего-то жуткого, что завелось под Тулой. Волки… Волки всегда были символом степных воинов, их духом, их смыслом, а тут вон как получилось. А чего стоило ему найти хоть каких-то волков в округе для провокации? Повезло. Случайно наткнулись на небольшую группу не пуганного молодняка, которая вилась вокруг туши лося. Но убив трех «серых» он не испытал облегчения… И сейчас вся его душа полнилась тревогой…
Часть 1. Глава 8
Глава 8
1554 год, 2 мая, Тула
Медленно покачиваясь в седле Андрей въехал в пределы Тулы. Верхом на своем аргамаке. Шагом. В руке у него было копье с небольшим квадратным прапором алого цвета, на котором красовалась белая голова волка Старков. Впрочем, о том, чей это волк здесь никто не знал и считал его личным символом, утвержденным Государем.
За ним ехали другие воины.
И слуги кошевые.
И выглядело все очень добротно. Настолько, что въезд в Тулу по прошлому году десятки московской службы выглядел скромнее.
Андрей уж постарался.
Кроме доспеха он обзавелся одеждой из качественной ткани. Золота и серебра на нем, правда, не было. Но в остальном — вполне прилично. По тульским меркам. Сопровождающие его люди выглядели хуже, но не кардинально. Даже кошевые слуги и те щеголяли тегиляях с покрышкой из дорогого, тонкого сукна. Так что поглазеть на въезд вышло много народа. И особенно детишек да женщин. А потому не оставалось сомнений — к вечеру весь город и ближайшая округа будет о том знать в изрядно раздутых через сплетни подробностях.
Андрей держался.
Ему не сильно было по душе такое пристальное внимание окружающих. Однако он всячески демонстрировал игнорирование. Будто бы ему все равно. Словно он ехал по лесу и его мало интересовало наблюдение за ним листьев, камней и травы.
Это только усиливало впечатление.
Два года назад практически нищий парень теперь красовался богатством. Баснословным богатством по меркам города. Даже в сравнении с воеводой, во всяком случае, на первый взгляд.
Его конь — аргамак — подарок царя — стоил без всякого сомнения больше тысячи рублей. Остальные лошади отряда также оценивались никак не меньше ста пятидесяти рублей. Вместе со сбруей.
Доспехи, надетые на нем, выглядели более чем на сотню рублей. Его послужильцы красовались доспехами поплоше, но они тоже тянули рублей на пятьдесят каждый, если не больше. Оружие Андрея и людей его также тянуло еще на сотню.
Набегало уже заметно больше полутора тысяч рублей[1]. А ведь имелась за ним еще и вотчина, и крепость в ней, и прочее имущество, и какие-то наличные средства. Монеты, то есть. Вон какой тугой кошель на поясе у него красовался.
И люди, что пошли за ним, в лице Кондрата, Федота и Акима тоже знатно поднялись. Да и рожи отъели за зиму, чего не скажешь о других простых поместных дворянах, которые явно не жировали. Отожрались даже лошади, лоснящиеся и ухоженные, ступая достаточно уверенно подкованными копытами…
Подъехали к поместью Агафона.
— Рад тебя видеть в здравии, друг мой, — добродушно произнес Андрей вышедшему из ворот купцу.
— Взаимно, взаимно, — покивал Агафон. И пригласил всех во двор.
Андрей въезжая оглянулся.
Скользнул взглядом по многим любопытным мордочкам. Наверняка ведь станут судачить, что первым он навестил Агафона. Ну да и ладно.
Заехал.
Спрыгнул с коня.
Дал ему морковку, оглаживая по шее. И тихо буркнул подошедшему Агафону:
— Афанасия зови.
— Зачем? — удивился купец.
— Дело есть.
— Так ты же говорил, что краски нет. Вот последний раз, когда у тебя гостил.
— Тогда не было. Сейчас есть.
Купец нервно сглотнул и убежал отдавать распоряжения. Сильно шуметь он не хотел. Если Андрей звал священника, то явно дело шло не о мелочи. А значит можно было спугнуть сделку или какую еще беду навлечь излишним шумом.
Андрей же начал принимать купленных Агафоном меринов. А потом руководить снаряжением вьючной и верховой сбруи. И погрузкой тех вещей, что передал с лодками купеческими в Тулу. Чтобы с собой не тащить на перегруженных лошадях…
— Доброго тебе дня, Андрей Прохорович, — тихо, но отчетливо произнес отец Афанасий незаметно подойдя к молодому воину. Как так получилось? Да делами увлекся. А вокруг постоянно все мельтешили, и он просто не придал значения очередной тени.
Священник обратился к парню очень необычно для его официального положения. По имени и нормальному отчеству обращались в те годы только к князьям или царям, ну или боярам. К остальным тоже могли, но в крайне ограниченном спектре ситуаций. И эти ситуации без всякого исключений были связаны с лестью. Причем лестью очень сильной, грубой, выпуклой.
Обратись отец Афанасий так к любому из поместных дворян их бы как током ударило. Они бы смутились. Может быть даже поправили. Андрей же воспринял это обычно, нормально и невозмутимо. Словно к нему так каждый день обращаются. Даже ухом не повел. Через что заставил вздрогнуть уже самого отца Афанасия, ведь до него дошли слухи о вещах, обсуждаемых у воеводы. И про якобы возрождение в теле отрока древнего воина слышал. И о том, что он весьма непростым человеком был в прошлом…
«Так что же? Это все правда?» — пронеслось в голове священника.
— И тебе доброго дня, отче, — произнес Андрей. — Ты прости, что оторвал от дел. Но без тебя никак не получилось бы.
— Что-то случилось? — несколько нервно спросил священник, с трудом удерживая свое волнение.
— Агафон, есть у тебя место, где мы смогли бы спокойно переговорить? Без лишних глаз и ушей?
— Найдется, — степенно огладив бороду, произнес купец.
— Тогда веди, — произнес Андрей и снял со своего заводного мерина суму парную. Закинул ее на плечо и пошагал вслед за купцом.
Зашли.
Сели. Точнее Агафон с Афанасием сели. Андрей же осторожно поставил сумки на стол и начал вытаскивать на стол содержимое.
Сначала он достал сахар.
Получение его было хоть и трудоемко да излишне затратное по дровам, но вполне доступно даже для средней полосы. Он просто собирал березовый сок. Упаривал до сиропа. Очищал его известью от органических примесей. И выпаривал досуха. На выходе у него в руках оказывались кусочки сахара. Да, не белого. Но белый тогда и не умели получать.
Строго говоря сахар в XVI веке — это очень дорогое и статусное лакомство, доступное не всем. И если в Средиземноморье или в традиционных морских державах он был хоть и скотски дорог, но относительно доступен, то на Руси считался чем-то просто запредельно дефицитным. Не ляпис-лазурь, но что-то близкое. Конечно, еще оставался мед. Но его производили мало. Точнее даже не производили, а собирали бортники у диких пчел. А потому мед, конечно, выходил несравненно дешевле сахара, но все равно оставался доступен только самым богатым и то, не каждый день.
Сахара Андрей привез немного по современным меркам. Всего около трех кило. Ведь на один килограмм сахара приходилось перерабатывать порядка двухсот литров березового сока. Но для местных и такая партия выглядела представительно. Очень представительно…
Следом он достал котомки с краской.
В этот раз он не стал возиться с получением большого количества поташа, без которого не выйдет сделать берлинскую лазурь. В этот раз он привез искусственный ультрамарин. Для которого требовалась белая глина, глауберова соль, сода, сера и древесный уголь. Все эти компоненты Андрей купил у Агафона еще по осени. И вот теперь обрадовал его огромной, по местным меркам, порцией краски.
Главной «фишкой» искусственного ультрамарина, открытого лишь в 1826 году, было то, что от количества серы, добавленной в самый последний момент, зависит его цвет. То есть, было реально получить насыщенную краску разных цветов. Поэтому Андрей сделал двадцать полных гривен яркой, насыщенной синей краски, четыре красной, четыре зеленой, четыре розовой и две фиолетовой.
— Это… это..? — указывая на туески, попытался спросить отец Афанасий.
— Это много. Поэтому вас и позвал. Сколько этой краски сможет купить церковь?
— ВСЮ! — тут же ответил священник.
— Звонкой монетой заплатит?
— Уверен в этом.
— По честной цене?
— Да…
Дальше они составили на бумаге подробную перепись товаров, взвешивая их со всем радением. В трех экземплярах. Прикинули цены и расклады по долям. И Андрей покинул их. Слишком уж долго задерживаться на купеческом подворье по приезду он не мог. Так что выехал с него сразу как смог и отправился к Даниле — дяде жены. На то самое подворье, что раньше принадлежало Петру Глазу. Там его уже ждали.
— Долго ты с купчишкой возился.
— Глаз да глаз за ним нужен. Купец же…
— Так-то оно так, — кивнул степенно Данила. — Но все одно долго. Что люди подумают? Проходи, гость дорогой. Все уже собрались. Только тебя ждем.
— И стол, гляжу, накрыли.
— И стол…
Однако посидеть не удалось. Полчаса не прошло, как под воротами усадьбы собрались поместные дворяне. Простые, в основном. Но и старшины многие явились, держась, впрочем, особняком.
— Что они хотят? — несколько напрягся Андрей.
— С тобой поговорить. Поблагодарить за помощь.
Андрей вышел.
И тут же его словно парализовало от шквала слов и эмоций. Каждый из них хотел сказать слова благодарности. Кто-то от чистого сердца. Кто-то от корысти, дабы и его не забыл в следующий раз Андрей от щедрот своих. Но парню от того легче не было — не привык он к такому…
Наконец он поднял руки и выкрикнул:
— Други! Други! Дайте слово!
Помещики замолчали.
— Вот вы слова благодарности говорите, а о главном забыли.
— О чем же? О чем? — заголосили они наперебой.
— О товариществе!
Пауза. Тишина. Очень странный поворот вопроса.
— Все, сделанное мною для вас — есть ни что иной, как мой товарищеский долг. И делал он ради моей жизни, моей чести, и моего душеспасения. Ибо плох тот товарищ, что не думает о товарищах своих, с которыми плечом к плечу заглядывает в лицо смерти.
Новая пауза.
Все молчали. И ждали продолжения, ибо не до конца понимали, о чем речь. Причем слушали не только поместные дворяне, но и случайные зеваки.
— Вы, верно, слышали от отцов и дедов ваших, в какой чести у всех была земля наша. Слышал и я. И о том, как в былые годы степь дрожала от одного имени воинства нашего. И о том, как пращуры наши брали Царьград, взымая с эллинов монету за наше миролюбие. О том, как сияла величием Русь, раскинувшись от Ливонии до Крыма, от булгар до Карпат, громя всех и каждого, кто в ее пределы вторгался и прирастая год от года землями новыми, тучными, славными…
Андрей произнес эти слова и хорошо заметил удивление на лицах практически всех. Только отец Афанасий, который тоже пришел посмотреть и послушал, никак не выражал своего отношения. Верно знал о той старине далекой. Пусть и по сильно искаженным да обрезанным пересказам.
— Но подло завелось на земле нашей. И проникло в сердца наши. Отчего человек наш думает лишь о том, чтобы при нем были хлебные стоги, скирды да конные табуны. Свой со своим не хочет разговаривать! Свой своего продает как продают бездушную тварь на торговом ряду! И что басурман поганый сосет из своих товарищей последние соки!
Старшины, что присутствовали, держась в стороне, побледнели от этих слов. Просто как полотно стали.
— Но и у последнего подлюки нашего, каков он ни есть, и у того, братцы есть крупица русского чувства. Даже если спит оно. Даже если бессовестной натурой его загнано в дальний угол, забитое, забытое и заплеванное. И проснется когда оно, то ударит он горемычный о полы руками. Схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою. Готовый в муках искупить позорное дело!..
Никто не решался перебить или вставить что. Каждый напряженно слушал. Андрей же продолжал, выдавая в том же духе небольшие фразы с паузами между ними. Достаточными для осмысления сказанного. Цепляя помещиков за живое. Задевая насущные проблемы, в которых они почти все увязли по уши. И указывая на тот замкнутый порочный круг, в который их загнали.
Он прошел по очень скользкой грани.
Можно даже сказать страшной грани. Которая отделяла общее эмоциональное потрясение этой толпы от стихийного взрыва и бунта. Он даже не заметил, как быстро и легко раскалил этот человеческий материал до красна. Вспыхнули глаза измученных трудностями жизни и службы воинов. Сжались их кулаки. Заскрежетали зубы.
В какой-то момент достаточно Андрею было достаточно просто указать на старшин, что, дескать, те во всем виноваты. И все. Смели бы. И ни на что не посмотрели бы. Даже воевода вряд ли сбежал. Просто не успел бы. Но Андрей вовремя сообразил и остановился. Вовремя сдержал себя, ибо его самого охватил какой-то кураж, какая-то страсть, видя такой горячий и живой отклик на свои, в общем-то простые слова, в сердцах этих людей.