Еще одно рукопожатие, очень слабое — и он ушел, все так же кренясь влево, оставив меня размышлять не над тем, болен он или нет, а над тем, насколько он болен и к чему это приведет.
Как Джейсон сказал, так и вышло. В течение недели я переехал в небольшой меблированный домик, с виду столь же хрупкий, какими казались мне все флоридские строения. Досочки да планочки, вместо стен чуть ли не сплошь стекло — но не из дешевых.
Прямо с крыльца можно было ссыпаться вниз, к морю, да еще и мимо торгового участка. За это время я имел еще три беседы с доктором Кенигом, которому «Перигелион» явно не нравился, что не мешало ему проинструктировать сменщика с полной серьезностью и основательностью, передать ему медицинские карточки и познакомить со вспомогательным персоналом. В понедельник я уже принимал первого пациента, работника металлургического цеха, вывернувшего лодыжку во время игры в футбол на южном газоне компаунда. Медчасть оказалась явно перенасыщенной оборудованием для предстоявшего мне объема работы. Джейсон, однако, предвидел трудные времена, когда медицинская помощь в мире за воротами компаунда станет куда менее доступной.
Я понемногу осваивался. Выписывал назначения, кормил народ аспирином, просматривал истории болезней. Любезничал со своей приемной сестрой Молли Сиграм, которая утверждала, что я ей нравлюсь больше, чем доктор Кениг.
Вечером я возвращался домой и следил за молниями, которые мелькали меж туч, напоминавших громадные парусники, ставшие на якорь вдали от берега.
Я ждал, когда, наконец, объявится Джейсон, но его не было чуть ли не месяц. И вот однажды в пятницу после заката он появился без предупреждения, одетый по-простому в джинсы и футболку и вследствие этого скинувший лет десять со своего возраста.
— Подумал, дай-ка заскочу, — объяснил он причину прихода. — Не помешал?
Конечно, не помешал. Мы поднялись наверх и уселись на балконе с бутылками охлажденного пива. Джейсон снова принялся расписывать, как он рад меня видеть да сколь приятно со мной работать. Я, однако, прервал его словоизлияния:
— Джейс, кончай со своим словотворчеством. Это я, Тайлер. Не узнаешь?
Он смущенно засмеялся, и дело пошло на лад.
Мы пустились в воспоминания, и вскоре я уже спросил его о Диане. Он сообщил, что мало что о ней знает. Потом, когда мы начали по второй бутылке и воздух охладился, уже затемно, я спросил его, как у него дела в личном плане.
— Да какой там личный план. Дел по горло. Скоро первые посевные пуски. Скорее, чем пресса прогнозировала. И-Ди предпочитает оставлять информационный задел. Он почти все время в Вашингтоне. Клейтон за нами следит лично, мы пока у него в любимчиках ходим. Но из-за этого на меня сваливается всякая административная волокита, отнимает время от работы. — Он махнул рукой и смолк.
— Большая нагрузка, — посочувствовал я.
— Большая. Но мы все равно двигаемся, шаг за шагом, дюйм за дюймом.
— Джейс, на тебя в клинике ничего нет. У каждого сотрудника имеется карточка, кроме тебя.
Он посмотрел вдаль и нервно засмеялся.
— Что ж… Я пока предпочитаю в клинике не светиться.
— А доктор Кениг против этого не возражал?
— Доктор Кениг считает всех нас психами. Что недалеко от истины. Знаешь, что он ушел на круизное судно? Могу себе представить Кенига в гавайской рубахе, с улыбочкой пичкающего туристов граволом.
— Джейс, что у тебя не в порядке?
Он прищурился, глядя в темное небо на востоке. Чуть выше горизонта висела крохотная звездочка — разумеется, не астрономический объект, почти наверняка один из стратостатов его отца.
— Я действительно побаиваюсь, — почти прошептал он, — что сейчас, когда мы добились первых результатов, придется выйти из игры. — Он в упор уставился на меня. — Придется исповедаться…
— Здесь только мы двое.
И он рассказал о том, что его донимало. Спокойно, отстраненно, схематично, как будто боль и слабость значили не больше, чем сбои циклов автомобильного двигателя. Я потребовал провести диагностические тесты, пообещав не заводить на него историю болезни. Он согласился, и мы сменили тему, откупорили еще по бутылке. Наконец, он поблагодарил меня, пожал руку, возможно, несколько более церемонно, нежели следовало, и отбыл из дома, который снял для меня, и я остался в своем новом, незнакомом обиталище. Все еще беспокоясь о нем, я направился в постель.
Сняв покровы
Много я узнал о фирме от своих пациентов, особенно от ученых, более разговорчивых, чем проявляющие подчеркнутую сдержанность администраторы. Любили потолковать и члены семей персонала, постепенно оставлявшие страховую медицину, все чаще прибегавшие к услугам «производственного» медпункта. Я превратился в семейного врача, пациенты которого, лично столкнувшись с реальностью «Спина», относились к нему без страха, но с трезвой решимостью.
— Цинизм остается за порогом, — сказал мне один из специалистов. — Мы понимаем, насколько важно то, чем мы здесь занимаемся.
Меня это отношение не оставило равнодушным. Можно сказать, что я им заразился, стал считать себя одним из них, «винтиком механизма», работающего с целью расширения человеческого влияния в бурном вихре внеземных событий.
Иногда по выходным я ездил к космодрому Кеннеди, наблюдал за пусками модернизированных «Атласов» и «Дельт», с ревом взмывающих в небо с новых и реконструированных пусковых рамп. Были случаи поздней осенью и ранней зимой, когда Джейс отрывался от работы и ездил со мной. Ракеты несли простые ВКА разного назначения, разведывательные приборы, своеобразные глаза и уши человечества. Возвращаемые модули приводнялись в Атлантике или в солончаках западных пустынь, приносили новости из-за Барьера.
Меня впечатляла декоративная величественность пусков. Джейс признавал, что тоже смотрит на процедуру с пиететом, однако иного рода. Его забавляла релятивистская несообразность происходящего. Эти наши космические мошки, проткнув Барьер и проведя недели или даже месяцы в открытом космосе, наблюдая за удалением Луны и расширением Солнца, за разбеганием звезд, возвращались на Землю в тот же (наш) вечер, падали в океан заколдованными кувшинчиками джиннов, содержащие во много раз больше, чем могли вместить.
Кувшинчики раскупоривали, дегустировали вино, причмокивали, хмурились, поднимали брови — и по коридорам и кабинетам фирмы проносились новые слухи: гамма-излучение возросло из-за каких-то пертурбаций в ближнем звездном окружении; Солнце, закачивая в Юпитер все больше излучения, выжало из его турбулентной атмосферы новые страты; на физиономии Луны появился обширный свежий кратер; сама же Луна более не смотрит на Землю недвижно, но медленно обращается вокруг своей оси.
Однажды в декабре я увязался с Джейсоном в отсек, где собирали полномасштабный макет марсианского модуля. Спускаемый аппарат, размещенный на алюминиевой платформе, затерялся в углу громадного помещения с высоким потолком, в котором мужчины и женщины в стерильных белых комбинезонах работали и над другими проектами. Модуль оказался невелик и невзрачен, размером и формой смахивал на собачью конуру с приделанной с одной стороны конической насадкой сопла. Он как будто съежился в ярком освещении потолочных светильников. Джейс, однако, демонстрировал его с родительской гордостью.
— Можно сказать, он состоит из трех основных систем, — разъяснял Джейс, — Топливно-двигательная, навигационная и грузовая. Большая часть массы приходится на двигатель. Связь с ним не предусмотрена. Говорить с Землей ему не о чем. Навигационное оборудование выполнено с избыточностью, неоднократно дублируется, хотя по весу и объему не превосходит обычного мобильника. Электропитание от солнечных панелей.
Система солнечных батарей на макете отсутствовала, но на стене висело художественное изображение модуля на подлете к Марсу. На картине собачья конура преобразилась в стрекозу Пикассо.
— Каким-то хилым он выглядит, а до Марса далеко.
— Мощность не самоцель. Цель наша — простота, надежность, прочность. Ионный двигатель работает медленно, но верно. Упор на навигационную систему, умную и самостоятельную. Когда объект протыкает Барьер, он приобретает то, что некоторые называют «временным ускорением», что, конечно, звучит мутновато, но выражает суть. Ракета при взлете разгоняется и нагревается, и даже самое небольшое изменение скорости, самое незначительное отклонение от траектории, вызванное порывом ветра или неравномерностью поступления топлива, оказывает существенное влияние на дальнейшее поведение системы во внешнем пространстве.
— Почему это так критично?
— Потому что и Марс, и Земля обращаются вокруг Солнца по эллиптическим орбитам с различными скоростями. Нет надежного способа предсказать точное положение планет относительно друг друга на момент достижения аппаратом орбиты Марса. То есть зонд должен сам найти Марс в звездном небе и рассчитать траекторию. Для этого требуются умное, гибкое матобеспечение и надежный двигатель, рассчитанный на длительную бесперебойную работу. К счастью, у нас есть и то и другое. Прелестная машинка, Тайлер. Снаружи неприглядная, но если копнуть, внутри, под оболочкой, — неподражаемая. Рассчитывая лишь на себя, она определится в пространстве и выйдет на орбиту Марса.
— А потом? Джейс улыбнулся:
— Потом самое главное. Смотри.
Он открепил несколько фиксаторов и снял с поверхности макета панель, под которой обнаружилась камера, разделенная на шестигранные отсеки, формой повторяющие ячейки пчелиных сот. Из каждой ячейки торчал черный отвод. Гнездо черных яиц. Джейсон вытащил одно из них. Невелика штука, вполне можно удержать одной ладонью.
— Как беременный газонный дротик, — усмехнулся я.
— Да и ненамного сложнее, чем газонный дротик. Мы выпустим их в атмосферу Марса. На определенной высоте из них выдвинутся стабилизирующие и тормозящие лопасти, и они рассеются по заданной области. Куда бы мы их ни направили, на полюсы, на экватор, на лед или в песок, в зависимости от задачи, — суть процесса та же. Их можно считать иголками шприцев, впрыскивающих в Марс жизнь.
Я понимал, что упомянутая Джейсоном жизнь ограничивается одноклеточными организмами, генетический материал которых представляет собой развитие штаммов, изъятых из промерзших скал Антарктики, анаэробов, собранных в трубопроводах ядерных реакторов, добытых из донного ила Баренцева моря. Этим организмам предстояла работа по оживлению марсианской почвы, по высвобождению газов и водяных паров из согреваемой стареющим Солнцем поверхности Марса. За ними должны были последовать сине-зеленые водоросли, простые фотосинтезаторы и наконец более сложные формы, способные использовать условия, созданные бактериями первых запусков. Конечно, Марс, в лучшем случае, превратится в пустыню с редкими нестабильными озерами, но и этого достаточно, чтобы создать прибежище для людей вне обреченной Земли, создать место, где человеческие существа смогут жить, миллионы лет на каждый наш год. Где наши марсианские потомки смогут использовать время для решения загадок, к которым мы не знаем как подступиться.
Где мы построим — или где эволюция построит для нас — выживший вид.
— Даже не верится, что все это можно сделать…
— Да, элемент «если» присутствует.
— И даже если все удастся, решит ли это проблему…
— А что делать? Это акт телеологического отчаяния, в конце концов. Ты совершенно прав. Хотя об этом лучше и помалкивать. Кроме того, на нашей стороне могучий фактор.
— Понимаю. Время, — уверенно заявил я и промазал.
— Нет. Время — полезный рычаг. Но активный ингредиент — жизнь. Жизнь в общем, абстрактном смысле. Размножение, эволюционное развитие, усложнение, разветвление… Жизнь стремится заполнить трещины, срастить разрывы, стремится к выживанию самыми неожиданными способами. Я в нее верю. Она крепка, упряма. Спасет ли она нас? Не знаю. Но вероятность не слишком мала. — Он улыбнулся. — Конечно, если бы ты представлял бюджетный комитет Конгресса, я бы убеждал тебя с куда большим энтузиазмом.
Он вручил мне «дротик». На удивление легкий, не тяжелее, чем бейсбольный мячик Главной лиги. Я попытался представить, как сотни таких штуковин сыплются из безоблачного неба Марса на его пустынную поверхность, заражая ее судьбой человеческой. Что бы эта судьба ни предвещала.
И-Ди Лоутон посетил флоридский компаунд весной следующего года. Его появление совпало с обострением болезни Джейсона. До этого симптомы постепенно исчезали, угасали.
Когда Джейс пришел ко мне в предыдущем году, он описал свое состояние сдержанно, но методично и подробно. Приступы слабости, кратковременное онемение верхних и нижних конечностей, помутнение зрения, головокружения — вплоть до почти полной потери самоконтроля. Об инвалидности речь не шла, но приступы такие учащались.
Я ему сказал, что все эти симптомы могут вызываться самыми разными причинами, хотя он знал не хуже меня, что источник зла следует, скорее всего, искать в неврологии.
Оба мы ощутили немалое облегчение, когда анализы крови показали рассеянный склероз. С выпуском десять лет назад химического склеростатина рассеянный склероз стал заболеванием излечимым или, по крайней мере, сдерживаемым. Одним из немногих парадоксов «Спина» стало совпадение с ним во времени множества прорывов в медицине, связанных, в основном, с исследованиями в области протеинологии. Если наше — мое и Джейсона — поколение и обречено на гибель, то, во всяком случае, не от рассеянного склероза, а также не от болезни Паркинсона, диабета, рака легких, артериосклероза, болезни Альцгеймера. Последнему поколению индустриального мира предстояло погибнуть здоровеньким.
Конечно, на практике не обходилось без подводных камней. До пяти процентов случаев выявленного рассеянного склероза отказывалось реагировать на склеростатин и на любую иную терапию. Врачи относили эти случаи к «полирезистентным» и поговаривали, что надо бы выделить их в отдельную болезнь той же симптомологии.
Но лечение Джейсона в начальной фазе протекало по классическим канонам. Я прописал ему минимальную дневную дозу тремекса, и болезнь отступила именно так, как и полагалось в типичном случае. Все шло хорошо буквально до того дня, когда в «Перигелион» с интенсивностью тропического урагана ворвался И-Ди, рассыпая вокруг себя ассистентов и пресс-атташе из штата Конгресса.
И-Ди представлял собою Вашингтон, мы — Флориду. И-Ди — начальство, бюрократ; мы — наука, техника, технология. Джейс оказался между двумя жерновами. По сути, его работа заключалась в том, чтобы передавать вниз давление сверху, проводить в жизнь решения мудрого руководства. Однако он не стеснялся противостоять бюрократам, в результате чего научный персонал даже и не заговаривал о «непотизме» и то и дело приглашал Джейса на междусобойчики, как «в доску» своего. Джейса тревожило то, что И-Ди не ограничивался общим руководством, влезал в детали, часто руководствуясь политическими соображениями, иногда заключал контракты с подрядчиками исходя не из качества исполнения, а с целью заручиться поддержкой в Конгрессе. Сотрудники фирмы в кулуарах и на рабочих местах перемывали ему косточки, однако воодушевленно трясли руку во время его наездов в фирму. В этом году И-Ди обставил свой приезд особой помпой, увенчав его торжественным собранием в актовом зале. Мы все направились туда к назначенному часу, послушные, как паиньки-школьники, лучась энтузиазмом разной степени искренности. Все расселись по рядам, и Джейсон представил своего родителя. Я следил, как он распоряжался, как вызывал в президиум руководителей направлений, шуровал с микрофонными стойками. Не укрылось от меня, что левая рука его висела на уровне бедра, что поворачивался он несколько неуклюже, на каблуках, что руку отца пожимал с вымученной улыбкой.
Джейс кратко, но грациозно представил аудитории отца и стушевался назад, замешался в толпу президиума, состоявшую, главным образом, из экскурсантов-конгрессменов. И-Ди вышел на авансцену. Перед Рождеством ему стукнуло шестьдесят, но выглядел он подтянутым джентльменом спортивного вида лет на десять моложе. Строен, никакой выпуклости на животе костюма-тройки, поредевшие волосы подстрижены военным полубоксом. Он выдал что-то похожее на предвыборный панегирик прозорливости администрации президента Клейтона, рассыпался в похвалах присутствующим за их преданность интересам фирмы, помянул добрым словом сына, его «вдохновенный труд»; не забыл инженеров и техников, «воплощающих мечту в реальность, несущих жизнь на мертвую планету и надежду для всех нас, живущих в мире, который мы называем своим домом». Дружные аплодисменты, хищная энергичная улыбка, и И-Ди исчез, окруженный свитой сопровождающих и телохранителей.