— Полиция ищет нас?
— Да нет, пока что не конкретно вас. Джакарта клятвенно пообещала американцам искоренить нелегальную эмиграцию. Время от времени они устраивают набеги в порт — спектакли для американского консульства. Конечно, все остается по-прежнему, уж слишком много денег приносит эта торговля, чтобы ее прикрыть. Но время от времени непременно нужно, чтобы бравые молодцы в форме вытаскивали из трюмов дрожащих негодяев под обличительные объективы телевидения и прессы.
— Они раскрыли явку Джалы, — прошептала Диана.
— Да, они знают о вас обоих и, конечно же, с удовольствием вас бы сцапали, но сейчас их сюда не это пригнало. Пока еще выход судов из порта не закрыт, но это вопрос времени. И не из-за полиции, а из-за профсоюза. Докеры в Телук-Байюре — мощная сила. И они настроены решительно.
Джала что-то крикнул от ворот на минанг, я ничего не понял.
— А теперь пора уходить, — растолковала Ина.
— Надо носилки соорудить, — спохватился я. Диана попыталась сесть:
— Я смогу идти.
— Нет, милая, — сдержала ее Ина. — Тайлер прав. И не пытайся.
Из здоровенного мешка получилось что-то вроде гамака. Я схватился с одной стороны, к другому Ина бесцеремонно подтолкнула одного из наиболее мощных своих земляков.
— Ну, теперь быстро, быстро! — благословил нас Джала и выгнал под дождь.
Муссонный сезон — сезон дождей. Что такое муссон? Утренняя мгла, как в сумерки. Тучи сплошняком висят низко над бухтой, зацепившись за радары и деррики сухогрузов и громадных танкеров-катамаранов. Воздух горяч и горек, дышать им не в радость. Промокли мы, лишь только вышли из ворот.
Диану погрузили на заднее сиденье машины Джалы, к которой пристроились еще три легковых и пара погрузчиков на твердых резиновых колесах.
«Кейптаун-мару» ожидала нас в самом конце высокого бетонного пирса в четверти мили от ангара. Обернувшись, я увидел сзади, за красно-белыми цистернами «Авигаза» толпу докеров, собравшихся перед воротами. Шум дождя перекрыл усиленный и искаженный мегафоном мужской голос. Затем послышались хлопки — может быть, выстрелы.
— Живей, живей, — поторапливал Джала, спешно усаживаясь за руль. Я вскарабкался к Диане, согнувшейся над своей раной, как будто в молитве.
Я еще раз обернулся. Над толпой летело что-то похожее на футбольный мяч, оставляя в воздухе спирали белого дыма. Канистра со слезоточивым газом.
Машина рванулась вперед.
Если б только полиция, — раздраженно бросил Джала, не оборачиваясь. — В полиции таких идиотов не сыщешь. Это реформазы. Навербовали в джакартских трущобах подонков, засунули их в форму — и вот вам борцы за высокую идею.
Засунули в форму… И вручили оружие, добавил я мысленно. И про слезоточивый газ не забыли. Облака его плыли, смешивались с дождевой пеленой. Толпа начала размываться по краям.
В отдалении ухнуло, полыхнул огненный шар.
Джала глянул в зеркало заднего вида:
— Господи, что за кретины! Пальнули в бочку с горючим. Это же…
Взвыли сирены. Толпу охватила настоящая паника. Теперь я увидел и полицейских. Отряд полиции входил на территорию порта. Можно было разобрать, что физиономии передних закрывали газовые маски.
В направлении ворот, завывая сиреной, понеслась пожарная машина.
Наш автопоезд наконец добрался до места назначения. «Кейптаун-мару», типичная посудина «удобного флага», выкрашенная белым и ржаво-оранжевым, удобно устроилась главной палубой вровень с пирсом, с которым ее соединял короткий стальной трап. Туда и устремились наиболее прыткие минанг, на ходу соскочившие с погрузчиков.
Джала выпрыгнул из машины. Когда я помог выбраться Диане, и она переводила дыхание, тяжело опираясь на меня, Джала уже ожесточенно переругивался по-английски с каким-то серьезным коротышкой, судя по головному убору — сикхом, не то капитаном, не то лоцманом, в общем, с моряком, ответственным за судьбу судна.
— Все давно уже согласовано, — напирал Джала.
— Но погода…
— К черту погоду! В любую погоду!
— Но без разрешения капитана порта…
— Какой, к шайтану, капитан порта! Разуй глаза!
Как бы в подтверждение своих слов Джала махнул рукой в сторону ворот, возле которых возвышались громадные резервуары для хранения горючих веществ.
Жест его произвел волшебное действие: как раз в этот момент один из этих резервуаров взлетел на воздух.
Взрыва я не видел. Ударная волна швырнула меня на бетон пирса, жаркий язык взрыва лизнул затылок. Грохот раздался оглушительный, но особенного действия на меня почему-то не произвел. Я почти сразу перекатился на спину. В ушах звенело. «Авигаз», — подумал я. Бензин, керосин, солярка, пальмовое масло… — для какой-то надобности перечисляло сознание возможное содержимое взорвавшегося танка. Эти придурки в запале своего мнимого могущества выпалили куда не следует. Я нашел взглядом Диану. Она лежала рядом, выглядела более изумленной, чем испуганной. Я сообразил, что не слышу дождя. Зато услышал другой, более опасный звук: металл с силой бился о бетон. С неба на причал и на палубу «Кейптаун-мару» сыпались осколки, некоторые еще горели.
— Головы закройте! — кричал Джала. — Прячьте головы!
Я попытался прикрыть Диану своим телом. Горящий металл в течение нескольких нестерпимо долгих секунд градом сыпался на судно, на причал, в воду. Потом огненный град прекратился, с неба падали лишь капли дождя.
Мы поднялись на ноги. Джала уже пропихивал народ по трапу, бросая на пламя весьма неприязненные взгляды.
— Живее, живее, может еще рвануть! Все на борт, живо, живо!
Команда «Кейптаун-мару», не обращая внимания на «пассажиров», спешно устраняла мелкие очаги возгорания, сдирала швартовые концы.
Клубы черного дыма закрыли от нас сцену у ворот. Я помог Диане взойти на борт. Лицо ее кривилось от боли, сквозь повязку проступила кровь. Мы оказались последними, и двое матросов тут же схватились за рукоятки лебедки, потянули на борт ажурную металлическую структуру, не отрывая испуганных глаз от дымно-огненного ада на берегу.
Под палубой взревел двигатель. Джала подхватил Диану с другой стороны.
— Теперь мы в безопасности? — спросила она его слабым голосом.
— Пока нет, надо еще из гавани выбраться.
В желающих покинуть порт недостатка не было. В акватории гудели, свистели, свиристели судовые сигналы, суда и суденышки отваливали от причальных стенок и устремлялись к выходу из порта, в открытое море. Джала обернулся, посмотрел на берег и воскликнул:
— Ваш багаж!
Багаж остался на берегу. Два побитых жестких чемодана с бумагами, чипами памяти и лекарствами валялись, забытые на одном из погрузчиков.
— Трап на берег, — повелительно бросил Джала матросам.
Те нерешительно заморгали. Подскочил первый помощник. Джала выпятил грудь и заорал ему что-то на незнакомом мне языке. В результате связь с берегом восстановилась.
Судовой двигатель зазвучал ровнее и мощнее.
Я понесся по трапу, стуча башмаками по металлическим сотам. Схватил чемоданы. Невольно обернулся. На пирсе появилось с дюжину реформазов в форме. Они явно направлялись к «Кейптаун-мару».
— Швыряй чемоданы! Прыгай сам! — гаркнул Джала мне и сразу после этого переключился на матросов, как будто был хозяином судна: — Трап на борт, живо!
Трап пополз на судно. Я швырнул чемоданы на палубу, вскарабкался за ними сам.
Лишь только я оказался на палубе, как судно пришло в движение.
И тут взорвался второй резервуар «Авигаза». Взрывная волна смела нас всех с ног.
В окружении снов
Ночные баталии между дорожными бандитами и полицией сделали дороги не самым удобным средством сообщения. Мерцание усугубило ситуацию. Дорожная полиция официально предупреждала о нежелательности перемещения в это время, но предупреждения не могли удержать народ от желания поскорее оказаться дома, повидать родственников или друзей, а то и просто прыгнуть за руль и погнать куда глаза глядят, пока не закончится горючее или свободное время. Я упаковал с собой все, что не хотел оставлять, включая принесенные мне Джейсоном материалы.
На шоссе Альварадо движение со скоростью улитки, на «Интерстейт-8» немногим лучше. Времени поразмышлять над абсурдностью моего поведения предостаточно.
Итак, поспешаем на выручку, собираемся спасать чужую жену. Женщину, о которой я когда-то думал намного больше, чем следовало бы. Закрыв глаза, я пытался представить себе Диану Лоутон, но не мог вызвать в памяти слитный образ; выскакивали лишь размытые фрагменты, жесты, моменты. Диана, одной рукой откидывающая назад волосы, другой ерошит загривок Святого Августина, своего пса. Диана, тайком принесшая в сарай интернетовский наладонник — в этой ситуации у меня яснее возникла перед глазами разобранная Джейсоном газонокосилка, чем сама Диана. Еще один всплеск — она читает антологию викторианской поэзии в тени склонившейся над ручьем ивы, улыбается чему-то мне непонятному. «И лето зреет там всечасно… А мальчишка так и не узнал…»
Я пытался вспомнить Диану, взгляды и жесты которой показывали, что она влюблена в меня, хотя, возможно, лишь полуосознанно. И которую всегда сдерживали силы для меня непостижимые: ее отец, Джейсон, «Спин». «Спин» связал нас и разъединил, запер в соседних комнатах, разделенных глухой перегородкой.
Я миновал Эль-Сентро, когда местное радио сообщило о «повышенной полицейской активности» к западу от Юмы и о трехмильной пробке впереди. Я решил не рисковать и пустился в объезд по местной дороге, на карте выглядевшей весьма неплохо, через пустыню на север, чтобы выйти на I-10 на пересечении границы штата у Блайза.
Эту дорогу тоже отнюдь нельзя было назвать пустынной, хотя движение на ней все же не застопоривалось. Мерцание искажало мир, заставляло думать, что верх светлее низа. То и дело от северного до южного горизонта вытягивалась причудливо изломанная колеблющаяся дуга, как будто проникающая снаружи сквозь мембрану «Спина», как будто к земле прорывались искры полыхающей Вселенной.
В моем кармане лежал телефон, номер которого знала Диана, на который звонил Саймон. Позвонить обратно я не мог, данные звонившего в памяти не остались, номера телефона их фермы я не знал — если они все еще на ферме. Да и в справочниках он наверняка не числился. Я надеялся, что снова раздастся звонок. Надеялся и боялся.
У Пало-Верде, где дорога приблизилась к шоссе штата, движение стало более плотным. Уже миновала полночь, я делал не больше тридцати миль в час. Клонило ко сну. Я нуждался в отдыхе. Но останавливать машину и спать в ней — благодарю покорно. Я проехал мимо нескольких стоящих на обочине машин. Каждую из них выпотрошили, все они зевали в небо распахнутыми багажниками.
К югу от мелкого городка по имени Рипли фары на мгновение высветили старый выцветший щит мотеля, к которому ответвлялась двухполосная дорога с разбитым покрытием. Я свернул и через пять минут оказался у ворот компаунда, который действительно сильно смахивал на мотель. Двухэтажное здание изгибалось подковой вокруг плавательного бассейна, казавшегося пустым под мигавшим небом. Я вышел из машины и нажал на кнопку звонка.
Ворота управлялись дистанционно, с какого-то пульта, находящегося в здании. С высокого шеста за воротами на меня уставилась видеокамера величиной с ладонь. Вмонтированный в столб ворот динамик вдруг щелкнул, зашипел, и я услышал доносящуюся откуда-то из коридора или погреба мотеля еле слышную музыку. Затем ее заглушил грубый металлический мужской голос. Весьма недружественный:
— Сегодня приема нет.
Я подумал секунды три и снова нажал на кнопку: Голос вернулся.
— Я что-то неясно разъяснил?
— Заплачу наличными, — решительно заявил я. — Торговаться не буду.
— Нет-нет, сожалею, но это исключено.
— Слушайте, подождите… Я могу остаться в машине, во дворе, просто чтобы не торчать всю ночь на дороге. Может быть, за дом заеду, чтобы только с дороги не было видно, а?
Пауза. Я расслышал трубу, оттеснившую малый барабан.
— Нет. Сегодня — нет. Проезжайте.
Молчу. Стою, не двигаюсь. В пальмах и кустах надрываются кузнечики. Снова жму на кнопку. На этот раз ответ следует сразу же:
— Слушай, парень, мы тут вооружены и раздражены. Катился бы ты отсюда…
— «Harlem Air Shaft».
— Как?
— Музыка. Эллингтон. Пятидесятые прошлого века.
Еще пауза. Долгая, но динамик не выключается.
Я почти уверен, что не ошибся, хотя Дюка Эллингтона не слыхал уж сколько лет. Затем музыка оборвалась на полузвуке.
— Кто-нибудь еще в машине?
Я опустил стекло и включил верхний свет. Камера на шесте вильнула, клюнула машину и вернулась ко мне:
— Ишь ты. О'кей, скажи, кто на трубе играл, и я тебя впущу.
Труба… Когда я вспоминал оркестр Эллингтона пятидесятых, на ум всегда приходил Пол Гонсалвес, но Гонсалвес — сакс. Труба… Трубачей там… Сколько? Кэт Андерсон? Вили Кук? Молчание затягивалось.
— Рэй Нэнс.
— Шиш. Кларк Терри. Ладно уж, заезжай.
Я въехал, и хозяин вышел навстречу. Длинный парень лет сорока в джинсах и в клетчатой рубахе навыпуск. Он внимательно меня оглядел:
— Не обижайся, но, когда это случилось впервые, — он ткнул большим пальцем вверх, в небо, пожелтевшее от сгустившихся сполохов, — и закрыли границу в Блайзе, люди у меня дрались за комнаты. Буквально дрались. На этом самом месте пара-другая дурней грозили мне стволами. Я потратил на ремонт и уборку вдвое больше, чем в ту ночь заработал. Пьянки, пьяные драки, все заблевано, разбито, загажено… А на десятке что творилось! Ночного портье в «Дэйз Инн» под Эренбергом прирезали насмерть, на месте умер. После этого я соорудил забор. И теперь, когда эти штуки начинают сверкать, я выключаю рекламу и запираюсь.
— И слушаешь Дюка.
Он улыбнулся. Мы зашли внутрь, он открыл книгу регистрации:
— Дюка, Попса, Диз-Майлза… Смотря по настроению. — Как настоящий знаток-любитель, он упоминал усопших корифеев как старых знакомых, по первым именам. — Ничего после этак 1965-го.
Я огляделся. Скудно освещенный холл обставлен и оклеен в духе древнего «Дикого Запада», но из приоткрытой двери во внутреннее святилище — я понял, что он обитает за этой дверью, — доносилась все та же тихая музыка. Он проверил мою кредитную карточку:
— Доктор Дюпре. Я Аллен Фултон. В Аризону?
Я сообщил, как свернул с «Интерстейт» у границы. Он кивнул и вздохнул:
— Только на десятке лучше не будет. В такие ночи кажется, что все население Лос-Анджелеса рванулось вон. Как будто землетрясение там или цунами с океана.
— Что делать. Ехать-то надо. Он вручил мне ключ:
— Поспи, отдохни. В любое время лучший совет.
— Карта устроит? Могу наличными.
— Сойдет и карта, пока мир стоит. А если рухнет, то какая разница?
Он рассмеялся. Я попытался улыбнуться.
Через десять минут я, скинув лишь пиджак, растянулся на жесткой койке в комнате, дезодорированной антисептиком и чрезмерно увлажненным кондиционированным воздухом, размышляя, не лучше ли было остаться на дороге. Телефон положил рядом, смежил веки и мгновенно заснул.
И проснулся часом позже, не понимая, отчего.
Уселся, оглядел комнату. Серые силуэты на фоне тьмы памяти. Взгляд поблуждал, набрел на прямоугольник окна, зацепился за него… Когда я вошел в эту комнату, желтый занавес подсвечивался снаружи вспышками небесного фейерверка.
Но фейерверк погас.
Казалось бы, условия для сна и отдыха только улучшились. Но я чувствовал, как говорится, «нутром чуял», что ни о каком сне не может быть и речи. Я легко загнал свой сон в корраль, но он, как необъезженный бронко, перемахнул через изгородь, и теперь его больше не изловишь.
Я обнаружил в номере маленькую кофеварку-перколятор, заварил чашку, выпил. Через полчаса снова глянул на часы. Стрелка, испугавшись чего-то, застряла на без пятнадцати два и дальше двигаться не желала. Самая гуща ночи. Зона утраты объективности. Хоть сейчас под душ и снова в путь.
Я оделся, проследовал пустым коридором в холл, чтобы оставить ключ, но… Фултон так и не ложился. Он сидел перед телевизором в задней комнате и высунул голову, заслышав мои шаги. Странно он выглядел. Не то поддал, не то накурился. Или что-то его безмерно поразило.