— Не спится, док?
— Не хотел шуметь среди ночи, но надо поторапливаться. Спасибо за гостеприимство.
— Что ж тут объяснять. Всего наилучшего. Желаю добраться до зари.
— Тоже надеюсь.
— Мне от экрана не оторваться.
Я вдруг перестал понимать, о чем он.
— Звук я убавил, чтоб не разбудить Джоди.
О Джоди я не говорил? Дочка. Ей десять. Мать ее живет в Ла-Холла с мужиком, который мебель чинит.
Летом Джоди живет у меня. В глуши, в пустыне.
Ужас, как считают некоторые.
Я не знал, как реагировать.
— Не хочу ее будить. — На лице его вдруг появилось сомнение. — А может, стоило бы? Или пусть спит, пока может… Или надо все же разбудить… Ведь она их никогда не видела, а ей уже десять. Наверное, последний шанс.
— Прошу прощения, я не понимаю…
— Они сильно изменились. Не такими я их помню. Я, конечно, не знаток, но раньше здесь… Ночь научит в них разбираться.
— В чем?
Он поднял брови:
— В звездах.
Мы вышли во двор, к пустому бассейну. Водой его не заполняли уже давно. Дно покрывала рябь надутого туда песка, стенки разукрасили какие-то любители увековечиваться на всех доступных поверхностях. Ветер трепал звякавшую о металлическую сетку табличку с предупреждением об отсутствии при бассейне штатного спасателя. Теплый восточный ветер. Звезды.
— Видишь? Совсем другие. Старых созвездий как не бывало. Как будто кто-то все перемешал… рассыпал.
Несколько миллиардов лет рассыпали звезды. Все стареет, даже небо. Все устремилось к максимуму энтропии, к хаосу, к беспорядку. Три миллиарда последних лет нашу галактику трясли какие-то неведомые силы, смешали ее содержимое со звездами меньшей спутниковой галактики М41 (по старым каталогам). Как будто в небе хозяйничала бесцеремонная лапа времени.
— Что, проняло тебя, доктор Дюпре? Может, присядешь?
Да, он прав. Ноги не держали. Не отрывая взгляда от неба, я сел на резину, покрывающую край бассейна, свесил ноги к мелкому концу его «лягушатника».
Небо. Никогда я еще не видел его столь прекрасным. И столь устрашающим.
— Скоро рассвет, — печально произнес Фултон.
Здесь. Но над Атлантикой солнце уже выглянуло из-за горизонта. Но сказать об этом я не успел. Из тени у двери послышался тонкий голосок.
— Пап, я тебя слышу. — Джоди проснулась. Она нерешительно подходила ближе. Белая пижама, незашнурованные кроссовки. Широкое, не красивое, но симпатичное личико с заспанными глазами.
— Иди сюда, не бойся. Влезай ко мне на плечи, посмотри на небо. — Фултон усадил дочурку себе на шею и замер, придерживая ее за лодыжки, приблизив к звездам.
— Видишь? Сегодня далеко видно, Джоди. Очень далеко, до конца чего угодно. До конца всего.
Он улыбался, хотя по щекам его катились слезы.
Я вернулся, чтобы послушать новости. Фултон сказал, что на кабельных каналах вещание круглосуточное. Мерцание прекратилось час назад. Просто исчезло, прихватив с собою Спин-оболочку. Как «Спин» начался, так и завершился, без фанфар, без шума, если не считать необъяснимых радиошумов, доносящихся с освещенной Солнцем стороны планеты.
Солнце.
Три с лишним миллиарда лет назад оно исчезло за оболочкой «Спина». Я попытался вспомнить, что Джейс говорил о нынешнем состоянии светила. Смертельно, это ясно, зона безопасности давно убежала от нас, об этом все знали. Кипящие океаны — любимый штамп прессы. Но когда мы поджаримся? Утром, к полудню, через неделю?
Собственно, велика ли разница?
Я вернулся в свой номер, включил видеопанель, нашел Нью-Йорк. Паника еще не разразилась, народ в массе своей спал, а проснувшиеся и увидевшие звезды сделали свои выводы и приняли свои меры. Редакция телеканала, к которому я подключился, в пароксизме журналистского героизма выставила камеру, направленную к океанскому горизонту, на крыше, на Тодт-хилл, на острове Стейтен-Айленд. Восточный горизонт уже светлел, но солнце еще не показалось. Пара взбудораженных дикторов читали друг другу свежеполученные бюллетени.
По их словам, с Европой связь после прекращения мерцания не восстановилась вследствие ионосферных возмущений и сбоев в работе связной электроники. Поэтому предполагать худшее пока нет никаких оснований.
— Как всегда, пока не представлено официальное мнение, лучше всего оставаться на местах и слушать наши сообщения. По возможности оставайтесь дома, уважаемые телезрители, — воззвал к аудитории один из дикторов.
— Сегодня, как никогда, — добавил его партнер, — люди хотят видеть своих близких, членов своих семей.
Сидя на краю койки, я дождался восхода солнца.
Вот высотная камера засекла край алого облака, как будто всплывшего над маслянистой поверхностью Атлантики. Облако превратилось в бурлящую дугу, и объектив прикрыл оптический фильтр, чтобы убрать ореол.
Размер представить, конечно, затруднительно, да и цвет, возможно, искажался камерой, но солнце казалось чрезмерно вспухшим светящимся воздушным шаром красно-оранжевого цвета. Оно всплыло над океаном, над Куинсом, над Манхэттеном.
Я ждал дальнейших комментариев, но взошедшее солнце вдруг сменилось студией на Среднем Западе, в которой какой-то дежурный репортер, явно не диктор и не модератор, сбивчиво увещевал публику сохранять спокойствие.
Я выключил коммуникационную панель, подхватил чемодан и медицинский саквояж и отправился к машине.
Фултон и Джоди вышли меня провожать. Оба ощущали себя моими старыми друзьями и не хотели со мной расставаться. Джоди почему-то выглядела испуганной.
— Джоди разговаривала с матерью, — объяснил мне Фултон. — Та о звездах не слыхала, как я полагаю.
Я старался не думать об этом предутреннем звонке. Джоди из пустыни звонила, чтобы сообщить матери то, что та мгновенно восприняла как надвигающийся конец света. Конечно же, мать постаралась проститься с дочерью, не пугая ее, защищая от страшной правды.
Джоди прижималась к отцу, тот обнимал ее рукою за плечи, олицетворение нежности и привязанности.
— Вам надо уезжать?
Я заверил ее, что мне очень надо уехать.
— А то вы можете остаться. Папа сказал.
— Мистер Дюпре врач, — объяснил Фултон. — Его, наверное, ждет больной.
А ведь так оно и было.
В восточном направлении на дорогах в это утро происходило нечто, напоминавшее чудо. Многие ведут себя в заведомо последние свои часы непристойно. Мерцание, забравшее с собой Спин-оболочку, практически все восприняли как генеральную репетицию перед последним ударом неумолимого рока. Кто из нас не вслушивался с замиранием сердца в зловещие прогнозы: вспыхнувшие леса, обжигающе жаркий воздух, кипящие водоемы… Неясным оставалось лишь день или неделя — на сколько растянется мучение и как скоро подоспеет на помощь смерть.
И потому разбивались витрины и изымалось из них то, что приглянулось, руки тянулись к тому, чем обделила жизнь; мужчины бросались на женщин, иные из них обнаруживали, что сдерживающие факторы перестали действовать и на жертв, так что не одну мошонку сокрушили колени и когти внезапно обретших силу и решимость представительниц «слабого пола». Старые счеты сводились при помощи пистолетов, выстрелы трещали по малейшему поводу и без повода. Самоубийствам потеряли счет. Я подумал, что Молли, если она не покончила с собой при первом же проявлении мерцания, теперь почти наверняка поставила точку, где-то в глубине души довольная тем, что ее мудрый план осуществился по-задуманному. По этой причине я даже пожалел ее — в первый и единственный раз в жизни.
Но не обошлось в этом море беззакония и без островков здравого смысла, вежливости и героической доброты. Один их таких островков я обнаружил на шоссе «Интерстейт-10» на границе Аризоны.
На время мерцания к мосту через реку Колорадо выслали подразделение национальной гвардии. Гвардейцы исчезли вместе с мерцанием, не то согласно распоряжению сверху, не то и без такового, просто разбежавшись по домам. Мост в их отсутствие мог бы превратиться в затычку на шоссе, в место кровопролития.
Но не превратился. Движение гладко и спокойно протекало в обоих направлениях, управляемое дюжиной добровольцев с мощными аварийными фонарями, в штанах и куртках со светоотражением, извлеченных из багажников. И даже самые нетерпеливые, стремящиеся докатить до рассвета до Нью-Мексико, Техаса, а то и до Луизианы, если не расплавятся их моторы, даже они, казалось, понимали, что необходимо терпеть, что попытка прорваться вне очереди никчемна. Не знаю, долго ли продлилось это состояние и какое стечение доброй воли и внешних обстоятельств его создало. Может быть, человеческий фактор поддержала благоприятная погода. Невзирая на катящуюся на нас с востока катастрофу, ночь выдалась извращенно прелестной. Россыпь звезд в прохладном ясном небе, порывистый ветерок, уносивший вонь выхлопа и ласкавший физиономии с материнской нежностью…
Я подумал, не остаться ли добровольцем в какой-либо из местных больниц. В Пало-Верде и Блайзе я наезжал для консультаций. Или в окружном госпитале Ла-Пас в Паркере. Но для чего? То, что надвигалось, ничем не излечишь. Морфин, героин — вот и все доступные полумеры, возможные, если больничные аптеки еще не разграблены. Кроме того, Фултон не наврал Джоди. Меня действительно ждал пациент.
Меня гнало чувство долга. Донкихотство, конечно. Что бы там с Дианой ни приключилось, этому не поможешь. Тогда к чему этот дальний путь? Просто чтобы себя занять перед концом света. Чтобы руки не дрожали, нужно их чем-то занять. То же самое и для мозга, чтобы не впадал в панику. Однако Чувство долга не объясняло ощущения срочности, желания увидеть Диану, толкнувшего меня в машину и погнавшего в дорогу, еще когда не исчезло мерцание, и теперь, по всей видимости, лишь усилившегося.
Я миновал Блайз, пронесся мимо спящих торговых точек и бодрствующих заправочных станций, вокруг которых кое-где кипели страсти. Здесь небо казалось темнее, звезды ярче. Мои раздумья прервал телефон.
Шаря в кармане, я чуть не съехал с дороги, притормозил. Мимо с воем пронесся внедорожник.
— Тайлер, — простонал Саймон.
Прежде чем он смог продолжить, я торопливо выпалил:
— Дай мне свой номер, пока связь не прервалась.
— Нельзя. Я…
— С домашнего или с карманного звонишь?
— С карманного, но иногда его носит с собой Аарон.
— Я без крайней надобности не позвоню.
— Да ладно, теперь это не имеет значения. — Он продиктовал мне номер. — Но небо-то ты видел, Тайлер? Наверное, видел, раз не спишь. Это ведь последняя ночь мира, так?
Какого черта он спрашивает об этом меня! У него этих последних ночей уже три десятка лет набралось. Он большой спец в последних днях, ночах, минутах…
— Что с Дианой?
— Я хотел извиниться за последний звонок. Потому что…
— Как она?
— Я как раз об этом. Какая теперь разница…
— Она умерла?
Пауза. Долгая. Затем, обиженным голосом:
— Нет. Нет, не умерла. Но не в этом дело.
— Воспаряет выше крыши, дожидаясь Пришествия?
— Не надо оскорблять мою веру, — еще больше обиделся Саймон, а я с невольным злорадством зарегистрировал: мою веру, сказал он, не нашу.
— Потому что, если нет, то ей все еще нужна медицинская помощь. Она все еще больна, так, Саймон?
— Да. Но…
— Ты можешь, наконец, сказать, что с ней случилось?
— Тайлер, через час взойдет солнце. Ты, конечно, понимаешь, что это означает.
— Пока я ни хрена не понимаю и не собираюсь ни о чем гадать. Я на шоссе. И прибуду на ваше ранчо еще до рассвета.
— О нет, нет, только не это… Нет, нельзя… Я…
— Почему? Какая разница, если все равно конец света?
— Ты не понимаешь. Происходящее не есть просто конец мира. Это рождение мира нового…
Похоже, он настроился меня просвещать.
— Саймон, не отвлекайся от темы. Она говорить в состоянии?
Голос его дрожал. Он на грани срыва. А кто сейчас не на грани?
— Еле шепчет. Еле дышит. Страшно похудела.
— Давно? Резко?
— Не знаю… Давно началось, постепенно.
— Когда выяснилось, что она заболела?
— Да уж не одна неделя… Да нет, какая неделя… Месяц… а то и два.
— Ее лечили? — Молчание. — Саймон!
— Нет.
— Почему?
— Это не казалось необходимым.
— Кому?
— Пастору Дэну.
И ты не послал его в… — подумал я.
— Надеюсь, ваш пастор Дэн изменил свое мнение.
— Нет.
— Если нет, ты должен мне помочь до нее добраться.
— Не надо, Тайлер. Это не принесет добра.
Я уже всматривался в окрестности, искал поворот. Воспоминание смутное, но на карте я в прошлый раз сделал отметку. Безымянная дорога через какую-то высохшую трясину.
— Она обо мне спрашивала? Молчание.
— Саймон, Диана спрашивала обо мне?
— Да.
— Скажи ей, что я еду и скоро буду.
— Тайлер, не надо. На ранчо черт знает что творится. Ты не сможешь просто так, запросто заявиться.
— Черт знает? А я думал, у вас там только божественное. Новый мир рождается…
— Рождается в муках.
Утро и вечер одного дня
Я вкатил на холм и остановил машину вне видимости из дома Кондона. Выключив фары, сразу заметил легкое свечение вдоль восточного горизонта, уже затемняющее звезды, до которых могло дотянуться.
Тут-то меня и затрясло.
Даже не пытаясь справиться с дрожью, я открыл дверцу, вывалился из автомобиля. Усилием воли собрался. Земля во тьме казалась заброшенной, утраченной. Серые холмы, превратившиеся в пустыню пастбища, длинный пологий склон к отдаленному фермерскому дому. Мескиты и окотильо дрожали на ветру, как будто меня передразнивали. Охвативший меня страх отличался от страха привычного, с которым мы все жили с воцарения «Спина», от дремавшего беспокойства разума; этот животный страх хватал за горло, сковывал мышцы и кишки. Окончательный расчет. Выпускной праздник. Обжалованию не подлежит. Телега подана, добро пожаловать на виселицу.
Я подумал о Диане. И она так же боится, или ей для страха не хватает сил? Смогу ли я ей помочь? Способен ли в таком состоянии?
Ветер усилился, порывисто швырялся песком в воздух. Может быть, этот ветер — первый вестник раздувшегося солнца, ветер с уже поджаренного бока планеты.
Присев на корточки, чтобы меня не смогли заметить из дома, я умудрился набрать номер, продиктованный Саймоном.
После нескольких гудков он ответил. Я плотнее прижал трубку к щеке, чтобы ветер не мешал разговору.
— Ох, не надо бы… — с ходу принялся причитать он.
— Что, задерживаю конец света?
— Я не могу говорить.
— Где она, Саймон? В какой части дома?
— А ты где?
— На холме, у дороги.
Небо светлело, западный горизонт окрасился на манер злого синяка под глазом. Главный дом уже ясно виден. За эти годы он не изменился. Зато амбар посвежел; очевидно, его подремонтировали и побелили.
Гораздо больше меня обеспокоили свежие следы земляных работ возле амбара. Засыпанная траншея. Возможно, канализационный сток. Аппетитная тема тогдашней застольной беседы — сточная цистерна. Но не исключено, что братская могила.
— Я иду к дому.
— Нет, нет, это невозможно.
— Полагаю, что она в доме, в одной из верхних спален. Так?
— Даже если ты ее найдешь…
— Скажи ей, что я уже здесь, Саймон.
Внизу, на территории фермы, от дома к амбару двигалась человеческая фигура. Не Саймон. Не брат Аарон — разве что он потерял сотню фунтов веса.
Скорее всего, пастор Дэн Кондон. В обеих руках по полному ведру с водой. Походка спешная, торопится святой отец. Что-то в амбаре не заладилось.
— Ты рискуешь жизнью, — прошептал Саймон.
Тут я не выдержал, расхохотался. Не смог сдержаться:
— Ты в амбаре или в доме? Кондон в амбаре, так? Где Сорли и МакАйзек? Как мне на них не нарваться?
Я почувствовал, что кто-то коснулся моего затылка, как будто теплой рукой. Обернулся…
Меня коснулась рука солнца. Край его всплыл над горизонтом. Мой автомобиль, валуны, щетина окотильо — все, торчавшее над поверхностью, обзавелось длинными фиолетовыми тенями.