– Смотри, чтобы не сбежал! – предупредил я Ваню. – Упустишь, с самого шкуру спущу!
– Вот еще, упущу, скажешь такое, – пробурчал он, придерживая мне стремя.
Однако мне было уже не до него. За оставшийся День предстояло совершить еще пару подвигов, и нельзя было расслабляться.
Первым делом я посетил кабак, в котором можно было встретить кого-нибудь из холопов Прохоровой. Там на тот момент никого из знакомых не оказалось и пришлось ждать у моря погоды. К счастью пути, по которым судьба влечет людей, поддаются прогнозу. Потому и ожидание оказалось не долгим. Не успел я расположиться за общим столом с кружкой фруктового меда, как в заведение явился мой давний знакомый Митя.
Увидев меня, он так обрадовался, что в прямом смысле просиял от удовольствия. Я еще помнил, что он выкинул, когда ходил за крепкой водкой для фокуса, и на его радостный возглас ответил холодным кивком головы.
– Обижаешься? – спросил Митя, без разрешения усаживаясь рядом со мной. – Напрасно, если б ты только знал, сколько я за тебя мук претерпел!
– Знаю, выпил всю мою водку и свалился с лестницы!
Митя посмотрел на меня с таким красноречивым упреком, что другой на моем месте непременно испытал бы, как минимум, укор совести, но я нынче с самого утра был груб и бесчеловечен, потому никак на его взгляд не отреагировал.
Тогда мой бывший друг с большим интересом заглянул в кружку, оценил ее объем, облизнулся и тонко намекнул:
– Был бы жив мой тятя, я бы для тебя ничего не пожалел. Ты же сам знаешь, какой он был человек!
Я уже был сыт и Митей, и его мифическим папой, потому ничего не сказал, просто отодвинул от него подальше вожделенный сосуд. Тогда он решил подобраться ко мне с другого бока, не в прямом смысле, пересев ближе к кружке, а метафизически.
– Знал бы ты, как они меня пытали, чуть на дыбу не подняли, а я про тебя ни слова не сказал! – сообщил он. И хотя я отвернулся и его не слушал, продолжил. – Пусть меня под кнут поставят, с живого шкуру спустят, я друга никогда не предам! А помнишь, как мы с тобой в тот раз погуляли, ты до конца допивать будешь? – без паузы продолжал он поддираться к моей кружке. – Там на дне осадок, чем выливать, отдай мне.
– Хочешь выпить? – спросил я, допивая мед.
– И ты еще спрашиваешь? – воскликнул страдалец, от нетерпения начиная теснить меня на скамье.
– Сбегай за Фомой, – тогда, может, и оставлю пару глотков.
– За Фомой? За нашим Фомой? Да на что он тебе сдался? Вот уж нашел, кого привечать! Поверь мне, совсем пустой человек. Да, ты мне только скажи, да я для тебя, ну что ты хочешь! Могу, если скажешь, хоть за водкой сбегать!
– Пока сходи, позови Фому, а там видно будет.
– Так я одна нога здесь, другая там! – вскочил с места Митя. – А может, ну его к ляду, Фому-то, зачем он нам с тобой сдался, я лучше за водкой?
Пришлось показать ему кулак, после чего он мгновенно исчез. Пока Митя выполнял поручение, я наблюдал местные нравы. В медовый кабак чаще ходили люди степенные, способные оценить то, что пьют. До конца XVII века мед был лучшим русским напитком. Все иностранцы, жившие в Московии, единогласно хвалили его достоинства. Медовые напитки были двух сортов, различавшихся по способу приготовления: вареные и ставленые. Названия они получали по разным приправам, основные сорта назывались так: «Простой», «Пресный», «Белый», «Красный», «Обарный», «Боярский» и «Ягодный».
Главные составные вареных медов были сам пчелиный мед, разведенный в воде, и хмель. Их вместе варили, пока не выкипала половина раствора, потом процеживали, охлаждали и бросали для закисания кусок ржаного хлеба, натертый патокой и дрожжами. После чего давали жидкости забродить и сливали в бочки, где он настаивался до готовности. Естественно, никаких стандартов на крепость не существовало. Все зависело от количества тех же дрожжей и времени выдержки. Обычно, по моим субъективным ощущениям, она колебалась от шести до четырнадцати градусов. Это немного, но при желании и неумеренном потреблении медом можно было упиться не хуже, чем курным вином, то есть водкой.
В ожидании Фомы я поцеживал дорогой «Боярский мед», отличавшийся от других сортов количеством меда и технологией приготовления. Для него бралось медового сота в 6 раз больше, чем воды; он кис неделю, потом его сливали в бочку, где он стоял еще неделю с дрожжами. Потом его еще варили вместе с патокой. Процесс был сложный, но результат того стоил. Во всяком случае, когда появились Митя с Фомой, голова у меня была светлая, а ноги ватными.
Едва мы поздоровались с Фомой, как Митя принялся требовать заслуженную награду. Чтобы он не мешал нам разговаривать, я дал ему две медные московки. На эти деньги он вполне мог помянуть своего выдающегося папашу. Избавившись от свидетеля, я, не теряя времени, изложил Фоме свою просьбу. Она его удивила и даже немного напугала.
– Опасно это, а как народишко проведает, что тогда будет? – первым делом отказался он.
– Если у меня не получится, ты будешь не при чем, – сказал я, – а так, за пустячную работу получишь половину ефимки.
– Половину? – переспросил он. – Оно, конечно, кестно, да вдруг, что выйдет... Если бы было из-за чего рисковать...
Намек был прозрачный, но чтобы не будить излишнюю алчность, я не спешил поднимать плату.
– Так в чем риск? Откроешь нам дверь, потом за нами запрешь, и все дела. Тебя никто не видел, и твое дело сторона.
– А как управляющий узнает? Это такой гад ползучий, не приведи господи!
– Управляющий? – удивился я. – Как он, кстати, поживает?
– Он-то живет хорошо, а вот остальные из-за него плохо.
Кажется, о ночном похищении Ивана Никаноровича Фома еще не знал. Это меня удивило.
– Ладно, получишь ефимку, только дело нужно сделать так, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала!
– Обижаешь, если я за что возьмусь, то никогда не подкачаю!
В этом, имея некоторый жизненный опыт, я уверен не был. При всех несомненных национальных достоинствах, обязательность и аккуратность не самое сильное наше качество. Однако других вариантов незаметно попасть в имение у меня не было, приходилось рисковать.
– Договорились, – сказал я.
– Тогда деньги вперед, – живо отреагировал Фома.
– Деньги только после выполнения работы.
– Не доверяешь, думаешь, запью и подведу, – грустно, со скрытым упреком, констатировал он.
Именно так я и думал, но развивать тему не стал, опять-таки зная ранимость и обидчивость нашей загадочной славянской души. Что делать, если мы любим ломать и не любим строить. И еще нам очень не нравится, когда выносят грязь из нашей избы.
– Как стемнеет, жди нас возле своего лаза, – закрывая тему денег, перешел я к конкретному плану.
– Так ты не один будешь?
– Нет, не один.
Фома задумался, причем думал не просто так, а весьма выразительно. Я даже представлял, о чем.
– Больше ефимки все равно не дам, – ответил я живым словом на его тайные помыслы. – Не хочешь помочь, как хочешь, другого найду.
– Да нет, я ничего такого, мне-то что с того? Хоть артель приводи. Только вот... – начал говорить он, но не успел докончить, в кабак ввалилось сразу несколько новых посетителей. Тотчас ровный гул голосов смолк, и повисла напряженная тишина. Смысл общего молчания был прост, что это, мол, за чучела явились в наши Палестины.
Чучела, в количестве пяти человек, громко переговариваясь на одном из славянских языков, заняли свободный стол и оглядывались в поисках полового. Одеты оны были почти как легко вооруженные европейские рыцари, но более ярко и живописно.
– Эй, пся крев, – окликнул один из них официанта на вполне приличном русском языке, – подай все, что у вас есть тут самое лучшее!
Половой издалека поклонился и исчез. Поляки были изрядно пьяны, самоуверенны и внутренне агрессивны. Безоружные московиты угрюмо наблюдали, как иностранцы нагло ведут себя в их родном кабаке, но до времени терпели глумление над своим национальным достоянием. Межу тем рыцари завели громкий разговор по-польски, что еще больше сгустило общую атмосферу недовольства. Хотя отдельные слова русским были понятны, но общий смысл разговора терялся в шипящих звуках непривычной речи и воспринимался, как явное издевательство.
– Ох, как мы их сейчас будем бить! – с вожделением сказал Фома, выражая общее чувство, охватившее мирных московских обывателей.
Относительно того, кто кого будет бить, я, так как он, – уверен не был. Поляки были одеты в легкую парадную броню, но вооружены, что называется, до зубов, саблями и боевыми топорами, что делало русский четырехкратный численный перевес эфемерным. К тому времени, когда половой принес рыцарям заказ, отдельные горячие головы уже нетерпеливо привставали со своих скамеек, словно всматриваясь в непрошенных гостей. Те, в свою очередь, понимали, что здесь скоро начнется, и вызывающе поглядывали на восточных братьев.
Времени на глупые разборки у меня не было, но и смотреть безучастно на готовящееся кровопролитие я не мог. К тому же резня вполне могла лишить меня необходимого помощника, Фома уже изнывал от нетерпения почесать кулаки.
Дегустация панами напитков на какое-то время отдалила неминуемый финал, но лишь на время. Когда гости утолили первую жажду, рыцарь в собольей шапке с бритым подбородком и вислыми усами картинно оперся локтем на стол, сел боком и принялся с явным вызовом оглядывать посетителей. Кончилось это тем, что он подобрал себе условного противника и начал пристально рассматривать здорового парня в красном кафтане.
Тот встретил вызывающий взгляд и в свою очередь уставился на поляка. Какое-то время они играли в переглядки, после чего пан презрительно сплюнул на пол.
Такое поведение по любым канонам можно было посчитать оскорблением. Парень так и это и понял, он начал медленно вставать. Поляк довольно ухмыльнулся и поднялся ему на встречу. Мне это совсем не понравилось. Русский был безоружен, а пан, как только встал во весь рост, сразу же взялся рукой за эфес сабли.
Честно говоря, к Польше и полякам я отношусь хорошо, никакой идиосинкразии к помощникам Лжедмитрия у меня не существовало, но в данном случае пан рыцарь был явно не прав.
– Погоди, – сказал я Фоме и подошел к забияке. Рыцарь оказался примерно моего возраста, не очень крепок, но самоуверен до предела.
– Ясновельможный пан хочет помериться силами? – вежливо спросил я.
Появление нового лица крайне заинтересовало зрителей. Тем более, что на мне были надеты кольчуга и бухарский шлем, а на боку висела сабля. Поляк смерил меня презрительным взглядом. Моя кольчуга, по его мнению, не шла ни в какое сравнение с его дорогим нагрудным панцирем, а сабля в простых кожаных ножнах – с его золоченым эфесом и украшенным самоцветами оружием.
– Ты московит? – спросил он, горделиво подбоченившись.
– Московит, – подтвердил я.
Поляк рассмеялся мне прямо в лицо и по-польски обратился к товарищам. То, что он им говорил, в специальном переводе не нуждалось, все было понятно и так. Меня уничижительная характеристика никак не заела, я спокойно ждал, когда он выговорится.
Наконец, унизив меня в глазах товарищей, он повернулся ко мне:
– Пан хочет драться?
– Пану пшешко едно (все равно), пан может и подраться, – ответил я, использовав случайно пришедшее в голову польское выражение.
На задиру такой лингвистический ход произвел впечатление, он решил, что я знаю польский язык и понял все, что он тут обо мне наговорил товарищам, потому дальше он изъяснялся по-польски. Из того, что он говорил, я половину не понял, но смысл уловил, панам не нравилось в Московии, и они тосковали о родине. Какая связь между ностальгией и пьяными дебошами, он не объяснил. Пока усатый красавец высказывался, я вспомнил строки из стихотворения Пушкина «Клеветникам России», вполне подходящие к нашему случаю:
Надо сказать, в нем Александр Сергеевич, на мой взгляд, сильно перебрал с патриотизмом. В его время спор между Россией и Польшей, и правда, был не равный, причем не в пользу последней. Что же касается «кичливого ляха» и «верного роса», такие эпитеты вообще вне критики. Хотя у нас задиристым паном именно так и получилось. Я невольно улыбнулся сравнению.