Одиннадцатилетняя Ханна удивляется тридцатипятилетнему голосу, идущему из ее рта; тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, как чист, как не обременен временем и горем должен быть голос одиннадцатилетней.
— Тебе нужно присматривать за ней.
— Я всегда за ней присматриваю. Ты опоздала.
— Ханна, ты видела свою сестру?
Снаружи трава начинает вращаться, волны расходятся кругами, бледное зеленое свечение танцует в нескольких дюймах над землей.
"Светлячки", — думает Ханна, хотя знает, что это не так, так же как и раньше понимала, что не кошка, скунс или енот колышут траву.
— Твой отец должен был приглядывать за этим проклятым колодцем, — бормочет мать, запах горящих листьев становится сильнее. — Он должен был сделать хоть что-то много лет назад.
— Да, мама, должен. Ты должна была заставить его.
— Нет! — со злостью возражает мать. — Это не моя вина. Это вообще не моя вина.
— Нет. Разумеется, нет.
— Когда мы купили это место, я просила его разобраться с колодцем. Говорила, как он опасен.
— Ты была права, — отзывается Ханна, глядя на траву, нежно пульсирующее облако зеленого света висит над ней. Оно размером всего лишь с баскетбольный мяч. Потом становится больше.
Уже слышится музыка — дудки, барабаны, скрипки, — похожая на какую-то песню из отцовских пластинок с фолком.
— Ханна, ты видела свою сестру?
Она поворачивается и вызывающе смотрит в светящиеся, обвиняющие глаза матери:
— В третий раз, мам. Теперь тебе придется уйти. Извини, но таковы их правила.
И ее мать действительно уходит, послушный призрак медленно исчезает со вздохом, вспышкой, полусекундой, когда тьма словно вворачивается сама в себя и забирает с собой запах горящих листьев.
Свет, парящий над двориком, становится ярче, скудно отражаясь от оконного стекла, от кожи Ханны и белых стен комнаты. Музыка становится громче, отвечая на вызов.
Питер встает рядом с ней. Она хочет взять его за руку, но не делает этого, так как не уверена, положено ли ему быть в этом сне.
— Я — Зеленая фея, — грустно говорит он усталым, старым голосом. — Мое платье цвета отчаяния.
— Нет. Ты всего лишь Питер Маллигэн. Ты пишешь книги о местах, где никогда не был, о людях, которые никогда не появятся на свет.
— Тебе не следует приходить сюда снова, — шепчет он, свет во дворе отражается от его серых глаз, придавая им оттенок мха и плюща.
— Никому не надо. Никто и не может.
— Это не означает…
Он замирает и безмолвно смотрит во двор.
— Я должна попытаться отыскать Джудит, — продолжает Ханна. — Ей нельзя так поздно гулять, завтра в школу.
— Картина, которую ты нарисовала прошлой зимой, — бормочет Питер, словно пьян или только проснулся. — Голуби на подоконнике, заглядывающие в комнату.
— Это была не я. Ты думаешь о ком-то другом.
— Я просто ненавидел эту проклятую картину. Очень радовался, когда ты ее продала.
— Я тоже, — отвечает Ханна. — Мне надо найти сестру прямо сейчас, Питер. Уже время обедать.
— Я — гибель и печаль, — шепчет он.
Зеленый свет кружится все быстрее, разбрасывая в танце мерцающие хлопья, вращаясь вокруг материнской звезды, маленькие новорожденные миры, вселенные, она могла взять их в правую ладонь.
— Мне нужна, — говорит Питер, — кровь, красная и горячая, трепещущая плоть моих жертв.
— Боже, Питер, это слишком витиевато даже для тебя.
Ханна протягивает руку, позволяя пальцам прикоснуться к стеклу. Оно теплое, как весенний вечер, как материнские сияющие глаза.
— Я этого не писал.
— А я не рисовала голубей.
Она прижимает пальцы к оконному стеклу и не удивляется, когда оно раскалывается, разлетается, сверкающий бриллиантовый взрыв проникает внутрь, раздирая Ханну на части, распарывая грезу, пока не остается только бессознательный, прерывистый сон.
— Я не в настроении, — говорит Ханна и ставит бумажную тарелку с тремя липкими несъеденными кубиками оранжевого сыра и парочкой крекеров "Риц" на угол удобного столика. Он завален флаерсами других шоу, премьер и галерей.
Она смотрит на Питера, потом на длинную белую комнату и холсты на стене.
— Думал, тебе станет лучше после прогулки. Ты теперь никуда не выходишь.
— Я прихожу к тебе.
— Вот именно, дорогая.
Ханна делает глоток теплого мерло из пластикового стаканчика, желая вместо него холодного пива.
— И ты говорила, тебе нравятся работы Перро.
— Да. Я просто не уверена, что готова к этому сегодня. В последнее время чувствую себя плохо, вся в себе.
— Это обычно происходит с людьми, которые дали зарок не заниматься сексом.
— Питер, я не давала никаких зароков.
И она следует за ним в первом медленном круге по комнате, перебрасываясь словами с людьми, которых едва знает или вообще не хочет знать, людьми, которые знают Питера лучше, чем ее, людьми, чьи мнения важны, и людьми, с которыми она желала бы никогда не встречаться. Ханна улыбается, кивает, потягивает вино, старается не смотреть слишком долго на эти огромные темные полотна, тянущиеся, словно масляно-акриловые окна поезда.
— Он старается увлечь нас вниз, к самой сути этих старых историй, — говорит Питеру женщина по имени Роза. У нее есть галерея где-то в престижной части города, там, где никогда не будут висеть картины Ханны. — "Красная Шапочка", "Белоснежка", "Ганзель и Греттель" — все эти старые сказки. Крайне постфрейдистский подход.
— Именно, — замечает Питер. Как будто соглашается, словно ему не наплевать, хотя Ханна понимает, насколько ему все равно.
— Как идет новый роман? — спрашивает его Роза.
— Как рот, забитый солеными чертежными кнопками, — отвечает он; дама смеется.
Ханна поворачивается и смотрит на ближайшую картину, это легче, чем слушать, как женщина и Питер притворяются, что наслаждаются обществом друг друга. Мрачный шторм черного, красного и серого, пятнистый хаос, борющийся, старающийся сложиться в образ, образ, застывший на границе восприятия. Вроде она видела фотографию этой картины в "Артфоруме".
Маленькая бежевая карточка на стене справа от полотна гласит, что это "Ночь в лесу". Цены на ней нет, картины Перро никогда не продаются. До Ханны доходили слухи о миллионах, десятках миллионов, полученных им за свои творения, но она подозревает, что это все преувеличение и пиар. Городские легенды современных художников. К тому же из других источников она слышала, что он вообще не нуждается в деньгах.
Роза говорит что-то об изучении возможностей, о сказках, будто бы дети используют их, стараясь избежать реальной опасности, скорее всего, она прочитала это у Бруно Беттельгейма.[70]
— Я лично всегда старался докопаться до сущности волка, — говорит Питер, — или злобной ведьмы, или трех медведей, чего-нибудь в таком духе. Никогда не видел смысла изучать подлинную символику образа маленьких девочек, слишком тупых, чтобы остаться дома, а не шляться по лесам в одиночку.
Ханна мягко смеется, про себя и для себя, отступает от картины, прищуриваясь. Безлунное небо жестоко давит на спутанный, извилистый лес, тропа, нечто ребристое ждет среди теней, согбенные плечи, точно выверенное пятно багрянца там, где должны быть глаза создания. На тропе никого нет, но намек понятен — оно там будет скоро, тварь, прижавшаяся к земле под деревьями, терпелива.
— А камни вы не видели? — спрашивает Роза.
— Нет, — отвечает Питер, — нет, не видели.
— Это для него новое направление. Выставляет всего во второй раз.
"Если бы я могла так рисовать, — думает Ханна, — то могла бы предложить доктору Воллотон поцеловать меня в задницу. Если бы я могла так рисовать, то это уже стало бы экзорцизмом".
После чего Роза ведет их к плохо освещенному углу галереи, к ряду клеток из ржавой проволоки, внутри каждой лежит по камню. Маленькие или большие, обкатанный водой сланец и гранит, на каждом грубо выгравировано одно слово.
Первый. "Следуй".
— Питер, мне нужно выйти прямо сейчас, — говорит Ханна и не может оторвать взгляд от желто-коричневого камня, слова, вытатуированного на нем, не осмеливается перевести глаза на следующий.
— Тебе плохо?
— Мне нужно идти, вот и все. Нужно идти прямо сейчас.
— Если вам плохо, — реагирует женщина по имени Роза, чересчур стараясь бьггь заботливой, — там есть комната отдыха.
— Нет, я в порядке. Правда. Просто хочется на свежий воздух.
Питер осторожно обнимает ее, защищая, быстро, но вежливо прощается с Розой. Но Ханна по-прежнему не может отвести глаз от камня, замершего за проволокой маленьким злобным зверьком в зоопарке.
— Удачи с книгой! — говорит Роза и улыбается.
Ханна понимает: ее сейчас стошнит, придется в конце концов бежать до туалета. Во рту появился железистый привкус, сердце стучит деревянным молотком по мертвой, замороженной говядине, адреналин, первый, интенсивный приступ головокружения.
— Было приятно видеть вас, дорогая, — прощается обладательница галереи, Ханна умудряется улыбнуться, даже кивнуть.
А потом Питер быстро проводит ее сквозь забитую людьми галерею, выводит на воздух, в теплую ночь, раскинувшуюся вдоль Мерсер-стрит.
— Ты хочешь поговорить о том дне у колодца? — спрашивает доктор Воллотон.
Ханна закусывает обветренную нижнюю губу:
— Нет. Не сейчас. Не снова.
— Ты уверена?
— Я уже рассказала все, что помню.
— Если бы они нашли тело, — говорит психолог, — возможно, отец и мать смогли бы сдвинуться с мертвой точки. Это было бы по крайней мере какое-то подобие завершения. Не осталось бы этой изнуряющей надежды, что кто-то найдет ее, что она, возможно, жива.
Ханна громко вздыхает, смотрит на часы в поисках свободы, но впереди еще целых полчаса.
— Джудит упала в колодец и утонула, — говорит она.
— Но тела так и не нашли.
— Нет, но нашли достаточно свидетельств, чтобы быть в этом уверенным. Она упала в колодец. Утонула. Там было слишком глубоко.
— Ты говорила, что слышала, как она звала тебя…
— Я не уверена. — Ханна прерывает психолога, пока та не разразилась следующим вопросом, пока не обратила ее собственные слова против нее. — Я никогда не была уверена в этом полностью и уже говорила об этом.
— Извини, если я на тебя давлю.
— Просто не вижу смысла пересказывать одно и то же.
— Тогда снова поговорим о снах, Ханна. Давай вспомним тот день, когда ты увидела фей.
Сны или день, из которого они поднимаются, уже полузабытый, всегда жаждут вернуться. Сны или сам день, одно или другое, собственно, большой разницы нет. Разум существует в секунде, единственном мерцающем моменте, вспоминаемом или реальном, во сне или наяву, или где-то посредине, в драгоценной предательской иллюзии Настоящего, барахтающейся между Прошлым и Будущим.
Сон о дне или сам день: солнце стоит высоко, маленькое, белое, слепящее июльское солнце, спускающееся лучами сквозь высокие деревья леса позади дома Ханны. "Ты меня не поймаешь, копуша. Даже не сможешь нагнать". Девочка спотыкается о спутанную сеть плюща, ей приходится остановиться, чтобы высвободить левую ногу.
— Подожди! — кричит она, но Джудит не отзывается. — Я хочу посмотреть. Подожди меня!
Растения пытаются стянуть с ноги теннисную туфлю, оставляют яркое ожерелье капель крови на лодыжке. Но она освобождается буквально за секунду, бежит по узкой тропинке, стараясь поймать сестру, бежит сквозь летнее солнце и тени от дубовых листьев.
— Я кое-что нашла, — сказала ей Джудит за завтраком. Они обе сидели на крыльце черного входа. — На лужайке, рядом со старым колодцем.
— Что? Что ты нашла?
— О, не думаю, что мне следует рассказывать тебе. Совершенно точно, я не должна тебе ничего рассказывать. Ты можешь все разболтать маме и папе. Все испортить.
— Я не скажу. Я ничего им не скажу. Вообще никому.
— Нет, скажешь, трепло.
В конце концов Ханна отдала ей все свои карманные деньги, половину за рассказ, другую — за показ того, что же она там нашла. Сестра засунула руку глубоко в карман и вытащила оттуда сияющий черный камень.
— Я дала тебе целый доллар, чтобы ты показала мне булыжник?
— Нет, дура. Посмотри на него.
В камне глубоко процарапаны буквы — ДЖУДТ — пять кривых букв, почти что правильное написание имени сестры, Ханна не смогла притвориться, что ей все равно.
— Подожди меня! — снова кричит она, теперь со злобой, ее голос эхом отражается от стволов старых деревьев, мертвые листья хрустят под ногами.
Ханна уже думает, что это всего лишь шутка, один из розыгрышей Джудит, и сейчас сестра, скорее всего, следит за ней из укромного места, прямо сейчас, в эту самую секунду, тихо хихикая. Ханна останавливается, замирает посреди тропинки, слушая звуки шепчущего вокруг леса.
И нечто отдаленное, ритмическое, похожее на музыку.
— Это еще не все, — продолжила Джудит. — Но ты должна поклясться, что ничего не скажешь маме и папе…
— Клянусь.
— Если ты нарушишь клятву, обещаю, я заставлю тебя сильно об этом пожалеть.
— Я ничего никому не скажу.
— Отдай! — скомандовала Джудит, и Ханна немедленно отдала ей черный камень. — Если ты все-таки скажешь…
— Я уже сказала, что не буду. Сколько раз еще повторять?
— Ну ладно.
Сестра повела ее к маленькому сараю для инструментов, где отец держит машинку для стрижки живой изгороди, мешки с удобрениями и старые газонокосилки, которые любит разбирать, а потом старается собрать заново.
— Это должно стоить моего доллара, — проворчала Ханна.
Она стоит очень-очень тихо, слушает музыку, становящуюся все громче. Похоже, та идет из просеки впереди.
— Я иду домой, Джудит! — кричит Ханна, не блефуя, так как неожиданно ей стало все равно, настоящая ли та штука в банке.
Солнце уже не кажется таким теплым, как секунду назад.
А звуки все громче.
И громче.
Джудит вынула пустую банку из-под майонеза из кроличьей норки рядом с навесом сарая и принялась рассматривать ее, вертя на солнце, улыбаясь находящемуся внутри.
— Дай посмотреть! — Ханна в нетерпении.
— Может, мне стоит заставить тебя дать мне еще один доллар, — ответила сестра, усмехаясь, не отрывая взгляда от банки.
— Ни за что! — вознегодовала Ханна. — Ни за какие коврижки. — Она попыталась выхватить стекляшку, но Джудит оказалась быстрее, рука Ханны скользнула по пустоте.
В лесу Ханна поворачивается и смотрит в сторону дома, потом в сторону просеки, ожидающей ее за деревьями.
— Джудит! Это не смешно! Я иду домой прямо сейчас!
Ее сердце стучит так же громко, как музыка. Почти. Не так, но близко.
Волынки и скрипки, барабаны, звон, как от тамбуринов.
Ханна делает еще один шажок в сторону просвета, потому что никогда не покажет сестре, что испугалась. Это глупо, сейчас ясный день, и она знает этот лес как свои пять пальцев.
Джудит свернула крышку, протянула банку Ханне, та увидела маленькую засохшую штуку, кучкой свернувшуюся на дне. Крохотная мумифицированная скорлупка какого-то создания, серая и рассыпающаяся на солнечном свете.
— Это просто треклятая дохлая мышь! — с омерзением сплюнула Ханна. — Я дала тебе целый доллар, чтобы посмотреть на камень и мышь в банке?
— Это не мышь, тупая. Смотри внимательнее.
Ханна так и поступила: наклонилась ближе и увидела стрекозиные крылья на спине, прозрачные, радужные крылья, слабо поблескивающие в солнечных лучах. Ханна прищуривается и понимает, что видит лицо существа, понимает, что у него вообще есть лицо.
— О! — вскрикнула она, быстро взглянув на свою триумфально улыбающуюся сестру. — О Джудит. Боже мой! Что это?
— А ты не знаешь? — спросила та. — Тебе все надо разжевать?
Ханна пробирается сквозь бурелом туда, где тропинка исчезает под нагромождением упавших гниющих древесных стволов. Отец рассказывал, что когда-то там стоял дом. Давным-давно. Осталась только большая куча камней, где раньше находилась печная труба, и колодец, закрытый ржавыми гофрированными листами жести. Здесь был пожар, все жители дома погибли.