С другой стороны бурелома Ханна делает глубокий вдох и ступает на яркий свет, оставляя позади древесные тени, лишаясь последнего шанса ничего не увидеть.
— Разве не здорово?! — закричала Джудит, — Разве это не самая прикольная вещь, которую ты когда-либо видела?
Кто-то сдвинул в сторону жестяные листы, колодец такой темный, что даже солнце туда не заглядывает. Потом Ханна видит широкое кольцо грибов, идеально ровный круг поганок, мухоморов и губчатых коричневых сморчков, растущих вокруг дыры. Жар струями поднимается от жести, танцующий мираж дрожит, словно воздух превратился в воду, музыка становится оглушительной.
— Я нашла это, — прошептала Джудит и изо всех сил закрутила крышку на банке. — Я нашла это и собираюсь сохранить. И тебе лучше держать рот на замке, или я никогда, никогда тебе больше ничего не покажу.
Ханна отводит взгляд от грибов, от открытого колодца, с краев поляны на нее смотрят тысячи глаз. Глаз, похожих на индиговые ягоды, рубины, капли меда, золото и серебряные монеты, глаз, похожих на огонь и лед, глаз, похожих на жаркие проникающие удары полночи. Глаз, наполненных невообразимым голодом, ни хороших, ни плохих, ни реальных, ни невозможных.
Что-то размером с медведя, сидящее в тени тополя, поднимает свою угольную голову и улыбается.
— Еще одна красавица! — ревет оно.
Ханна поворачивается и бежит.
— Но ты знаешь, что должна была увидеть в тот день, — говорит доктор Воллотон и слегка постукивает резинкой на конце карандаша по зубам. Есть что-то непристойно честное в выражении ее лица, думает Ханна, в методичном постукивании карандаша по совершенно белоснежным резцам с шикарным прикусом. — Ты видела, как твоя сестра упала в колодец, или поняла, что это произошло. Наверное, слышала ее крики о помощи.
— Может, я ее столкнула, — шепчет Ханна.
— Думаешь, именно это произошло?
— Нет, — отвечает пациентка и трет виски, стараясь массажем отогнать первую смутную пульсацию приближающейся головной боли. — Но мне лучше верить, что дело было именно так.
— Думаешь, с этим жить будет легче, чем с тем, что помнишь сейчас?
— Разве это не так? Разве не Легче поверить, что она разозлила меня в тот день и я столкнула ее? А потом придумала все эти сумасшедшие истории, чтобы не чувствовать вины за содеянное? Может, в этом причина кошмаров, моя совесть пытается силой принудить меня сознаться.
— А в чем тогда смысл камней?
— Я могла сама их туда положить. Выцарапала на них слова, спрятала там, где могла найти, потому что знала — так легче поверить. Чтобы у меня было нечто реальное, вещественное, прочное, напоминающее об этой истории, истории, предположительно ставшей правдой.
Длинная пауза чего-то похожего на полную тишину, только тикают часы на столе да карандаш постукивает по зубам психолога. Ханна быстрее трет виски, подлинная боль почти в досягаемости, ждет ее в следующей минуте или в следующей, огромная и абсолютная, темно-фиолетовый взрыв в венах багрянца и темноты. Наконец доктор Воллотон откладывает карандаш и глубоко вздыхает.
— Это признание, Ханна? — спрашивает она, непристойная честность растворяется, превращаясь в нечто похожее то ли на страстное предчувствие, то ли на простое научное любопытство, то ли на страх. — Ты убила свою сестру?
Ханна качает головой и крепко зажмуривается.
— Джудит упала в колодец, — спокойно говорит она. — Сдвинула крышку, слишком близко подошла к краю. Шериф показал родителям, где осыпался под ее весом маленький кусочек земли. Она упала в колодец и утонула.
— Кого ты так тщательно стараешься в этом убедить? Меня или себя?
— А ты думаешь, это имеет значение? — отвечает Ханна вопросом на вопрос.
— Да, — говорит доктор Воллотон. — Да, я так думаю. Тебе нужно знать правду.
— Какую? — спрашивает Ханна и улыбается, не обращая внимания на боль, набухающую за веками.
В этот раз психолог не ответила, позволив просидеть пациентке перед ней, пока часы не показали, что время сеанса вышло.
Питер Маллигэн передвигает черную пешку на две клетки вперед, Ханна берет ее белым конем. Он даже не старается сегодня, это ужасно ее раздражает.
Питер пытается изобразить удивление от потери еще одной фигуры, потом притворяется, что хмурится, и обдумывает следующий ход, говоря:
— По-русски полынь иногда называют чернобылем. Келлерман был недоволен?
— Нет. На самом деле он сам решил перенести съемку на вторую половину дня. Вроде все в порядке.
— Маленькие чудеса. — Питер вздыхает, берет ладью и ставит ее на место. — Так ты пойдешь на вечеринку к антропологу?
— Да. Пойду.
— Месье Ординэр. Думаешь, он родился с этим именем?
— Думаю, мне совершенно все равно, если только его чек не примут в банке. Тысяча долларов за участие в маскараде. Всего-то несколько часов. Я была бы дурой, решив не пойти туда.
Питер снова берется за ладью, покачивает ею в воздухе, дразня Ханну:
— Кстати, к вопросу о его книге. Я тут вспомнил ее название, но снова все позабыл. В любом случае речь там шла о шаманизме и существах, изменяющих форму, вервольфах, масках — в общем, все в таком духе. Продал довольно много экземпляров в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, потом книга исчезла с лица земли. Можешь найти о ней что-нибудь в Интернете.
Питер делает ход и отводит руку.
— Не надо, — замечает Ханна. — Это мат.
— Ну ты хоть позволь мне проиграть самому, дорогая, — хмурится он, притворяясь оскорбленным.
— Ну а я еще не готова идти домой, — отвечает Ханна, и Питер Маллигэн продолжает трястись над доской, рассказывая о забытой книге месье Ординэра.
Спустя какое-то время она встает и снова наливает обоим кофе. На подоконнике кухни сидят два голубя, черный и серый, смотрят на нее бусинами глаз цвета мочи. Это о чем-то напоминает ей, но она не хочет вспоминать, а поэтому костяшками пальцев стучит по стеклу и прогоняет их прочь.
Старуха по имени Джеки так и не приходит к ней. Вместо нее появляется мальчик четырнадцати-пятнадцати лет, максимум шестнадцати, его полированные ногти цвета красного мака гармонируют с алыми губами, на нем шелковые одежды, украшенные павлиньими перьями. Он открывает дверь и встает там очень тихо, наблюдает за ней, ждет без единого звука. На его гладком лице застыло что-то вроде благоговейного страха, и в первый раз Ханна чувствует себя не просто обнаженной, а голой.
— Они готовы ко мне, наконец? — спрашивает она, стараясь не выдать голосом свою нервозность, потом поворачивает голову, чтобы украдкой в последний раз посмотреть на Зеленую фею в зеркале оправы из красного дерева.
Там никого нет, ни ее, ни зеленой женщины, ничего, кроме пыльной комнаты, забитой антиквариатом, красивых дорогих ламп, обоев цвета спелой клюквы.
— Моя Госпожа. — Голос мальчика хрустит обломками кристаллов, он приседает. — Двор готов принять вас, он в вашем распоряжении.
Он делает шаг в сторону, позволяя ей пройти; музыка на вечеринке неожиданно становится очень громкой, меняет темп, ритм приобретает бешеную скорость, тысячи нот и ударов в барабаны рушатся, падают, преследуют друг друга.
— Зеркало, — шепчет Ханна, указывая на него, туда, где было ее отражение, поворачивается обратно, и на месте мальчика стоит маленькая девочка в перьях и гриме, похожая на ее близнеца.
— Это маленькое создание, моя Госпожа, — говорит она сверкающим, расколотым языком кристаллов.
— Что происходит?
— Двор собирается, — трезвонит девочка. — Они все ждут. Не бойтесь, моя Госпожа. Я покажу вам путь.
"Тропинка, тропинка через лес к колодцу, путь вниз, в колодец…"
— У тебя есть имя? — спрашивает Ханна, удивленная спокойствием своего голоса; все смущение, неловкость, оттого что стоишь обнаженной перед ребенком, и страх, что она больше не видит себя в отражении, прошли.
— Мое имя? Я не такая глупая, моя Госпожа.
— Нет. Естественно, нет. Извини меня.
— Я покажу вам путь, — снова повторяет ребенок. — Нет вреда, ни колдовства, ни чар, иди, наша ночная Повелительница.
— Ты очень добра, — отвечает Ханна. — Я уже думала, что потерялась. Но это же не так?
— Нет, моя Госпожа. Вы здесь.
— Да. Да, я действительно здесь, ведь так?
Дитя улыбается ей, обнажая острые кристальные зубы. Ханна улыбается в ответ, покидает пыльную комнату и зеркало в оправе из красного дерева и следует за ребенком по короткому коридору. Музыка заполняет все пустые закоулки ее черепа, музыка и тяжелые запахи жизнесмерти, диких цветов, опавших листьев, гниющих культей и свеже-вскопанной земли. Безумная какофония тепличных запахов — весны и осени, лета и зимы — она никогда не вкушала столь невероятно сладкого воздуха.
"…дорога вниз, к колодцу, и неподвижная черная вода на дне.
Ханна, ты слышишь меня? Ханна?
Здесь так холодно. Я ничего не вижу…"
В конце зала, прямо рядом со ступеньками, ведущими на площадь, находится зеленая дверь. Девочка ее открывает.
И все создания в огромной-огромной комнате — невероятном зале, простирающемся во все стороны так далеко, что он не может находиться в одном здании, даже в тысяче зданий, — носящиеся, прыгающие, танцующие, вращающиеся, летающие, крадущиеся создания, каждое, до единого, останавливается и смотрит на нее. Ханна понимает, они должны напугать ее, она должна повернуться и бежать из этого места. Но здесь не было ничего, чего бы она уже не видела, давно, давным-давно, и женщина проходит мимо ребенка (который снова превратился в мальчика), а крылья на ее спине начинают бренчать, как неистовые радужные крылышки шмелей или колибри, красных ос и голодных стрекоз. Во рту у нее вкус аниса и полыни, сахара, иссопа и мелиссы; липкий зеленоватый свет льется с ее кожи, лужами собираясь в траве и мху у ее обнаженных ног.
"Тони или плыви, так легко представить ледяную черную колодезную воду, смыкающуюся над лицом сестры, заполняющую ей рот, проскальзывающую в ноздри, заливающую живот, когда когтистые руки тянут ее вниз.
Вниз.
Вниз.
И иногда, как говорит доктор Воллотон, иногда мы всю свою жизнь проводим в поисках ответа на один-единственный вопрос".
Музыка — это ураган, глотающий ее.
Моя Госпожа. Леди Бутылки. Artemisia absinthium, чернобыль, absinthion, Повелительница Снов Наяву, Зеленая Госпожа Эйфории и Меланхолии.
"Я — гибель и печаль.
Мое платье цвета отчаяния".
Они кланяются, все одновременно, и тогда Ханна наконец видит существо, ждущее ее на колючем троне переплетенных ветвей и птичьих гнезд, — гигантское создание с оленьими рогами, сверкающими глазами, человека-оленя с волчьими челюстями, и она кланяется в свой черед.
Дэвид Моррелл
Было время
Дэвид Моррелл — автор удостоенного награды романа "Первая кровь" ("First Blood"), в котором впервые появляется Рэмбо. В Пенсильванском университете Моррелл получил степень доктора наук в области американской литературы, работал на кафедре английского языка в университете Айовы, пока не оставил преподавательскую деятельность ради карьеры писателя.
"Кроткий профессор с кровожадным воображением", как назвал его один критик, Моррелл создал множество триллеров, ставших бестселлерами, в том числе "Братство розы" ("The Brotherhood of the Rose") (книга, послужившая основой популярного телефильма), "Пятая профессия" ("The Fifth Profession") и "Смертный приговор" ("Extreme Denial"), действие в котором происходит в Санта-Фе, штат Нью-Мексике, где живет писатель.
Рассказы Моррелла появлялись во многих сборниках, включая "Шепоты" ("Whispers"), "Тени" ("Shadows"), "Ночные видения" ("Night Visions"), "Галерея ужасов Додда и Мида" ("The Dodd Mead Gallery of Horror"), "Пути психоза" ("Psycho Paths"), "Первичное зло" ("Prime Evil"), "Темные сердцем" ("Dark at Heart"), "Метаужас" ("MetaHorror"), "Откровения" ("Revelations"), "999" и "Красное смещение" ("Red-shift"), а также в серии "Мастера тьмы" ("Masters of Darkness") и журнале "The Twilight Zone Magazine".
Два романа Моррелла получили премию Брэма Стокера, присуждаемую Ассоциацией писателей жанра "хоррор" (Horror Writers Association). Моррелл еще четырежды номинировался на премию Брэма Стокера и Всемирную премию фэнтези за другие произведения. Роман ужасов "Тотем" ("The Totem"), по-новому раскрывающий тему оборотней, был выпущен в серии "Хоррор: 100 лучших книг" ("Horror: 100 Best Boob").
Не так давно опубликованный роман "Лазутчики" ("Creepers") критики назвали "жанроопределяющим" за необычную комбинацию элементов триллера и хоррора.
"В большинстве моих произведений герои борются за сохранение своей индивидуальности, — объясняет автор, — и боятся забрести не в тот коридор, войти не в ту комнату и обнаружить там иную, опасную версию реальности.
Я предпочитаю масштабные декорации и для рассказа "Было время" выбрал ландшафт американского юго-запада. Я живу в Нью-Мексико, часто проезжаю по Аризоне и каждый раз бываю потрясен просторами этого края и опасностью, которую он таит.
Как-то раз по дороге из Тусона в Феникс я задумался, что произошло бы, если бы затор на шоссе заставил автомобилиста свернуть в пустыню. Что он нашел бы там? И что, если из-за найденного он утратил бы все самое дорогое?"
— Дебби, я сегодня чуток запоздаю, — сказал Сэм Вентворт, прижав к уху мобильный телефон.
— Чуток? — Неустойчивая связь в зыбком мареве пустыни делала голос жены едва слышным, что, впрочем, сполна компенсировалось силой ее интонаций.
— Ну, может, приеду еще до сумерек.
— Ты обещал Лори быть на вечеринке в честь дня ее рождения.
— Знаю, но…
— Ты и в прошлом году пропустил день ее рождения.
— Я застрял в дикой пробке. Она растянулась на километры. По радио передают, что перевернулся и взорвался большой жилой автофургон. Репортер говорит, полиции потребуется несколько часов, чтобы убрать следы аварии и восстановить движение. Я попытаюсь объяснить ей. Слушай, я понимаю, что в последнее время не часто бываю дома, но…
— В последнее время?
— Думаешь, мне нравится так вкалывать?
Стрелка температурного датчика "форда-эксплорер" подползла к красной черте, и Сэм выключил двигатель и кондиционер. Потом открыл окно.
Несмотря на сухой жар пустыни, с подбородка мужчины то и дело срывались крупные капли пота.
— Я не собиралась придираться и жаловаться. — Голос Дебби стал еще слабее. — Просто… Не важно. Где ты?
— На Ай-десять. Такое дерьмо, я все распланировал, закончил дела и выехал из Таксона час назад. Но если все пройдет гладко, я буду дома как раз к началу праздника Лори.
В трубке раздался треск статических помех.
— Дебби?
— Если бы мы не купили новый дом, возможно, тебе не пришлось бы…
Треск усилился.
— Дебби?
— Ты спешишь, того и гляди, попадешь в аварию, и только потому…
Связь оборвалась. Теперь Сэм не слышал даже помех. Он едва не перезвонил, но потом передумал. Разговор не перешел в ссору — и ладно. Кроме того, машина перед ним чуть-чуть продвинулась.
У Сэма появилась надежда, что движение восстановится раньше, чем предсказывало радио. Но затем он понял, что тачка впереди лишь заполнила брешь, оставленную съехавшим на обочину автомобилем. Еще несколько машин покатили по бровке шоссе следом за первой. "Ну и что? — подумал Сэм. — Может, эти водители живут в городе, к которому ведет проселок. Но мне-то нужно попасть в Феникс".
Поток двигался еле-еле, заполняя возникшие щели. Сэм завел свой внедорожник, подметил, что уровень нагрева уже пришел в норму, и двинулся за медленной цепочкой автомобилей. Теперь он увидел, что съезд ведет к бензоколонке, магазинчику и горстке домов из необожженного кирпича, — растрескавшаяся штукатурка ясно говорила о том, что эти хибары проиграли битву с пустыней. Но внимание его привлекло еще кое-что: несколько машин, свернувших на обочину, теперь бодро пылили по песчаной дороге, тянущейся параллельно автостраде.