— Все мы, пан. Прага. Чехи. Наша страна. Земля заперта, стиснута, окружена. Страна… должна коснуться моря, сэр.
Я невольно вспомнил «Зимнюю сказку» Шекспира — ну, то место, где сицилийский корабль пристает к богемскому берегу.
— Это создаст трудности для вашего народа, — сказал я. — В вашей истории была уже, как бишь там, битва у Белой Горы,[24] верно? После этого прискорбного поражения…
— Море… очищает. — Должно быть, он не слушал меня. Дыша широко открытым ртом, старик помолчал немного, затем продолжил: — Энергия… копится. Мы стареем. Озера, реки… dusit… задыхаются. Мы вынуждены… уходить под землю. Нам нужно… объединиться… с новыми мирами. — Он покачал головой и снова тяжело задышал через рот.
— Тогда поговорим о переменах, пан. — Я неуклюже попытался сменить тему, вернуть беседу с небес — точнее, с вод — на землю. — Ваше правительство, возглавляемое Гусаком, продолжит то, что они называют «нормализацией», и внутренняя политика станет еще жестче, вне зависимости от желаний Советов.[25] Вы согласны?
Левой рукой старик погладил свой серебристый воротник; этот небрежный жест отчего-то показался мне далеко не случайным.
— Апо. Страна… должна измениться и… обнять Запад. Но даже это… не решение.
Он оценивающе посмотрел на меня, втянул открытым ртом солидную порцию воздуха и выдохнул.
— Пан Хастрман, мне хотелось бы больше узнать о группе, которую вы представляете.
Голос старика упал, став почти неслышным:
— Я принес… предложение. Встретиться.
Хастрман застал меня врасплох.
— Еще раз?
Он мотнул головой:
— Я… только посланник.
Старик сунул руку за пазуху, вытащил ее — и между его указательным и большим пальцами тускло блеснуло золото.
Кольцо.
Неотрывно глядя мне в глаза, он протянул вещицу.
И уронил кольцо на мою ладонь.
Тяжелый перстень зеленоватого золота — словно впитавший в себя оттенок стариковского плаща — с тонким узором из крошечных звезд по ободку, оплетенных филигранью в виде комет и волн.
— По нему она… узнает вас.
— Кто «она», пан?
Он возвел глаза к небу — за миг до того, как чайка с криком пронеслась над нашими головами и спланировала к воде.
Сжав кольцо в кулаке, я следил за кружением птицы, и тут заметил мост, торопящихся пешеходов и одинокую фигуру в толпе, шагающую медленнее остальных. Черный силуэт на фоне затянутого тучами неба показался мне знакомым: мятая куртка, копна темных волос. Человек смотрел в нашу сторону.
Агент госбезопасности. Я точно знал, что это он.
Хастрман по-прежнему глядел на чайку.
Я предложил:
— Может, пойдем, пан?
Он вроде бы понял, еще раз глубоко вдохнул, поднялся, и секунду спустя мы уже брели вдоль берега.
Однако вскоре он замедлил шаг и остановился.
— Вам надо присесть? — поинтересовался я.
— За нами… следят?
Я рискнул оглянуться, но никого не увидел ни на ближайшем мосту, ни на лестницах, ни на острове.
— Не знаю, не уверен.
Хастрман уставился на мою руку, на кольцо.
— Тут есть монастырь, пан, в Нове Месте. Эмаузы.[26] — Он произнес это слово очень резко и ткнул пальцем куда-то южнее Народного Театра. — Это костел — церковь — место встречи.
— Костел Эмаузы.
Старик выпрямился, как будто в плечи его влилась сила.
— Вход… там. В доме пастора, на северо-восточном углу. Лестница вниз. Один из наших встретит вас, пан. И проводит к… нужному месту, вниз.
Вспомнив о своих изысканиях, я спросил:
— В катакомбы?
Он кивнул:
— Там нет… оккупантов этого города, — Звук его голоса почти растворился в плеске реки.
— Когда?
— Завтра. Vecer. Поздно. В двадцать один hodin.[27]
— Мое начальство в институте, пан, — у них может возникнуть ряд вопросов. Возможно, они запретят мне идти на подобную встречу.
— И все же она будет ждать. Завтра. Внизу. В двадцать один час.
— Ее имя, пан?
Старик улыбнулся — такие улыбки не забываются.
— Милована.[28]
Я повторил про себя имя, снова уловив в морозном воздухе запах имбиря и стружки.
— Если мое начальство согласится, я буду там. Если нет, договоримся о чем-нибудь другом.
Кивнув, Хастрман на миг прикрыл глаза.
— Dobry den, пан Хастрман.
— Dobry vecer, пан.
Он махнул рукой, словно показывая, что к мосту мы должны пойти поодиночке. Я зашагал, а он остался стоять в сумерках, выделяясь из тени лишь зеленью плаща и серебром волос, кланяясь мне.
На ходу я сунул руки в карманы. Резьба на кольце была на ощупь столь же занятна, как и на вид. Почти не отдавая себя отчета, я погладил крохотные звезды и кометы, а затем осторожно надел перстень на безымянный палец. Когда я взобрался по ступеням, мост был забит машинами и пешеходами.
Моего соглядатая из госбезопасности я не увидел.
Следующий день — воскресенье — я провел в институте.
Доусон отсутствовал, как и большинство ученых.
Якоб наводил порядок в офисах первого этажа.
Так что я получил отличную возможность удостовериться в правдивости истории Хастрмана, роясь в запасниках. Да, под монастырем Эмаузы имелись катакомбы, или, по крайней мере, они были там восемьдесят лет назад: в габсбургском[29] обзоре 1906 года упоминались «романский туннель и остатки древнего зала под храмом Святого Яна на Скале».
Фотография, на которой был изображен храм, демонстрировала его поразительный барочный профиль: шпили-близнецы, похожие на белые шипы.
В соответствии с картой туннели тянулись на юг, под Карлову площадь. Исследование 1962 года не говорило о зале и туннелях, но тогда Советы больше интересовались строениями на севере города, ближе к прокладываемым ими линиям метро. Данное противоречие лишь подтвердило слова Хастрмана о том, что катакомбы служат отличным местом встреч.
Меня встревожила только одна деталь: в обзоре указывалось, что церковь, разбомбленная союзниками во время Второй мировой, так больше и не открылась. Монастырь перешел под эгиду Академии наук, а храм остался выпотрошенным и опустошенным.
Я прилежно скопировал карту в блокнот. Сейчас она стала практически нечитаемой, чернила расплылись, страница покрылась пятнами и вся сморщилась; как и те заметки, которые я сделал в следующие часы, изучая кольцо.
Должен сказать, Лев, что мне не удалось снять его.
После возвращения с острова я пытался стянуть перстень и грубо свинчивая его, и хитростью — при помощи смазки из гостиничных мыла и шампуня, но только содрал кожу. На следующее утро палец раздулся, как сосиска, и хотя приложенный мной лед немного уменьшил опухоль, избавиться от кольца все равно не удалось.
Я решил попытаться снять его попозже — днем.
В блокноте, под описанием узоров, я добавил догадку о происхождении кольца: «Священная Римская империя? Рудольф?»
Я был уверен, что звездно-кометный рисунок — ключ к чему-то, так что углубился в энциклопедию, посвященную ювелирному искусству эпохи римского владычества, пролистал сотни и сотни изображений безвкусных ожерелий, браслетов, брошей, колец, пока, к собственному изумлению, не наткнулся на похожую картинку — цветную гравюру.
Я приложил руку к странице: не отличить!
Кольцо датировалось 1590 годом.
Лев, моих познаний в чешском хватает, чтобы общаться с гостиничными служащими и водителями такси. Я способен разобрать смысл предложения, когда знаю перевод первоисточника, как, например, было со стихами Ярослава Сейферта. Но теперь я не испытывал уверенности в том, что правильно понял значение подписи под гравюрой.
Там, кажется, обсуждался рисунок из звезд и комет — uzor, и подразумевалось, что он символичен для астрологической мании Рудольфа, в то время как волнообразные зазубрины олицетворяют Влтаву.
А еще там говорилось о надписи — napis, — выгравированной внутри кольца.
Z ТВ znovu a priliv Decern Temnoty a Zeme.
С помощью словаря я в конце концов перевел:
ТБ — во веки веков Дочь Земли и Тьмы.
С сомнением перечитав абзац, я заметил маленькое примечание.
Отыскав ссылку в конце книги, я медленно прочел ее, отказываясь верить написанному.
Кольцо, известное как «1590-ТБ», по-видимому, являлось частью sackomora императора Рудольфа II.
Во рту у меня пересохло. Шею защекотали мурашки. Пальцы правой руки сами собой сжались в кулак.
Ведь закомора — это легендарное императорское собрание произведений искусства, характеризующих постепенно и неуклонно расшатывающийся разум монарха. Коллекция включала в себя драгоценные камни, картины, часы, астрономические инструменты, а также чучела животных, рептилий, всевозможных уродцев, даже комок глины — говорят, той самой, из которой Яхве вылепил Адама.
Z ТВ znovu a priliv Decern Temnoty a Zeme.
Дочь Земли и Тьмы.
И Z ТВ. Для ТБ.
Я встал и отправился на поиски книги, содержащей подробности о закоморе. Нашел три на греческом и одну на английском — издание конца шестидесятых — и отнес ее в свою кабинку для научной работы.
В списке быстро нашелся пункт «1590-ТБ».
Я читал — и не верил своим глазам:
«1590-ТБ: экспонат представляет собой золотой перстень с турмалинами, изысканно детализированный (смотри гравюру). Предположительно принадлежал датскому астроному Тихо Браге. После смерти Браге в 1601 году кольцо перешло в императорскую коллекцию.
Как большинство прочих сокровищ закоморы, экспонат 1590-ТБ предположительно утерян в годы смуты, последовавшие за правлением Рудольфа.
Тихо Браге, по свидетельствам современников, не упоминал о происхождении кольца, хотя, по слухам, оно было подарком. Первый биограф астронома, Ярослав Фиркушный, пишет, что Браге оберегал перстень больше своей самой известной принадлежности — огромного серебряного с золотом носа, который надевал вместо собственного, отрубленного предположительно на дуэли».
Я поднес руку вплотную к библиотечной лампе.
В крохотных завитках звезд я узнал знакомый узор — пояс Ориона,[30] а потом разглядел Охотника целиком — над золотой и серебряной зыбью, изображающей волны Влтавы.
«Она узнает тебя по этому», — сказал Хастрман.
Я задумчиво водил пальцем по спиралям узора.
Вещь, принадлежавшая когда-то Тихо Браге, теперь стала моей.
Я обладал осколком истории — причем скорее всего связанным с гробницей в соборе Тына.
Тем вечером, пребывая в странном упрямом настроении, я шагал по Смихову под проливным дождем.
Я нарочно решил прогуляться пешком — в основном чтобы изгнать из головы всякие фантастические мысли.
Я шел под зонтиком, в еще не промокших ботинках, в перчатках, тяжелом плаще, с блокнотом в кармане. Палец дергало. С новыми силами, порожденными, вероятно, отчаянием, я снова попытался снять кольцо. Безуспешно.
Снег таял. Запах копоти и серы стал еще назойливее. Ореолы освещенных капель окружали фонари, приглушенное эхо колоколов Старе Места металось по узким улочкам и безлюдным пешеходным дорожкам.
Мой агент из госбезопасности не показывался.
Лишь каменные лица взирали на меня сверху.
Я пытался шагать бодро, но под ногами хлюпала слякоть — дождь сделал брусчатку опасно скользкой.
На Зборовской улице, рядом с Влтавой, я поймал такси.
— Костел Эмаузы, prosim, — бросил я молодому водителю, оглянувшись на пустой тротуар.
— Эмаузы. Апо.
Мы резко сорвались с места.
В тепле на заднем сиденье (вспоминаю любопытную и вроде бы никчемную деталь: радио надрывно вопило «Теннесси-вальс»[31] по-чешски) я привел в порядок мысли, выбирая из этой путаницы разумные и повторяя их. Встречусь с представителем пражского диссидентского сообщества, с этой Милованой. Запишу наш разговор в блокнот. За мной не следят. Я могу в любой момент прервать поездку — и сделаю это, если понадобится.
Самой опасной наверняка станет прогулка по монастырскому комплексу. На поверхность сознания снова выкарабкалась параноидальная мыслишка: а что если встреча подстроена госбезопасностью, чтобы сцапать приезжего «ученого», поймать его с поличным на владении бесценным чешским артефактом, — если госбезопасность действительно следит за мной (тут я кинул взгляд в заднее, залитое дождем окно машины), она наверняка расставит силки, когда я появлюсь на территории монастыря или войду в церковь.
Только внизу, только в катакомбах я смогу сказать себе, что опасность миновала.
Разумные мысли, Лев, всплывали из влажных глубин, где они кружили последние пару часов.
В своем гостиничном номере я оставил адресованную Доусону записку, объясняющую, где я и в связи с чем отправился на встречу. Дополнительная страховка — на тот случай, если назавтра я окажусь в кутузке. (В голове назойливо гудело: и почему я не позвонил Доусону? Может, часть меня верила в менее рациональное — в волшебство кольца, этой частицы истории, переданной мне, именно мне?)
В Нове Месте свет фонарей вперемешку с дождевыми струями омывал мощеные улицы. Немногие отважные или безрассудные прохожие, скорчившись под зонтиками, зашмыгивали в местные ресторанчики или выныривали из них.
Вскоре водитель махнул рукой, привлекая мое внимание к чему-то впереди нас.
Из мокрого сумрака вырастали выгнутые шипы шпилей монастыря Эмаузы, серые и призрачные по сравнению с темной громадой храма внизу.
Тут меня скрутил приступ паники, совершенно неоправданный, вызванный — я знал это — кривизной улочек, зыбким мерцанием брусчатки, фонарными столбами, словно склонившими головы под напором ливня, и моим внезапным острым осознанием положения в пространстве Старого города, Старой площади и костела Тына.
Меня охватило чувство, что эти две пары шпилей — ведьмины шляпы и шипы, Эмаузы и Тын — каким-то образом перекликаются в небе — лишь эти две пары среди тысяч шпилей Праги.
Шофер затормозил.
— Нет, едем дальше, — сказал я по-чешски.
Территория Эмаузы казалась пустой, на монастырской земле не было никого, кроме статуй; шумели только падающие капли дождя.
Я сказал себе: если Милована хочет встретиться со мной, мы встретимся на Стрелецком острове. Разве старик не сказал, что там излюбленное место сборищ его группы?
Завтра я стащу с пальца кольцо. И доложу Доусону — все по форме, чин чином. А сегодня вернусь в гостиницу. Или в ресторан при гостинице.
Водитель оглянулся.
— Kde? — спросил он. («Куда?»)
И я, поддавшись смене настроения, опять передумал.
Я уже прибыл в Нове Место. Чтобы встретиться с представителем пражского диссидентского сообщества. Я добровольно согласился на эту работу — работу шпиона-академика. Возможно, чтобы хоть чем-то посодействовать приходу в эту часть мира великих демократических перемен.
Так почему бы не рискнуть?
Единственная опасность — пересечение территории Эмаузы.
Потом я сообразил: есть еще один вариант. Еще один способ войти незаметно для любых предполагаемых агентов.
Я вспомнил скопированную мной карту. И снова ощутил укол паники, на этот раз отчего-то даже понравившийся мне.
Похлопав по карману, в котором лежал блокнот, я сказал водителю, где меня высадить.
Несмотря на все зловещие басни, скопившиеся за века, в тот день дом Фауста выглядел простым, малопривлекательным, безвкусно-пышным серо-оранжевым дворцом с округлыми окнами и скошенным веселеньким фасадом. Стоял он на краю заросшего травой поля, бывшего когда-то Скотным рынком.