========== 1. ==========
— Мне до тебя дела нет, — сказал Бог,
— Вот ручка и разлинованные листы.
Сам пиши что хочешь — от одного до трех.
А ничего не хочешь — место оставь пустым.
Осенью бог спит. Замотался, да и вдохновение за лето подрастерял. Слишком уж много оно выпивает сил своим цветением красок. И каждую придумай, и каждую создай… Зимой иней зачарует узором и в воздухе будут танцевать снежинки — такие, что двух одинаковых не найти. А осенью нет ничего. Что живет — живет само по себе, без бога, а потому медленно тлеет — рыжим, красным, желтым — чахнет и увядает. Каждый, кто хоть немного смыслит в жизни, скажет вам — умирать надо непременно осенью.
А агония будет прекрасна. Разыграется буйство золота — высокая пронзительная нота в симфонии мироздания. Перед тем как угаснуть, жизнь, подобно пламени костра, вспыхнет особенно ярко. А потом холодные дожди остудят пыл, силы иссякнут, и дирижер уберет ноты с пюпитра. Яркая мишура облетит, потускнеет, станет трухой и грязью. Золотой — цвет смерти.
Мы встретились осенью. И я подумал, ну в самом деле, неподходящее время для новых встреч. Некстати, как засмеяться на похоронах.
А дни становились короче, и листва облетала все быстрее. И никто ведь не выбирает, когда родиться. Вот и мы не выбирали. Столкнулись — и что тут поделаешь.
— Вы уронили.
Правильно говорят, что все большое начинается с малого. Может, стоило мне промолчать. Не мои это были ключи, и не моя головная боль была бы потом их искать. А сколько было досады во взгляде, которым он меня наградил — таким людям, на секунду остановиться смерти подобно. Выхватил связку, взглянул в упор из-за узких стекол очков, замер и даже спасибо не сказал, кивнул только. Так и стояли — он смотрел на меня, а я смотрел, как бусины моросящего дождя скатывались по колючей шерсти черного пальто.
Случается такое осенью — зазеваешься, провалишься в лужу по щиколотку. Но остановиться или поморщиться гордость не позволит. И идешь дальше, не показывая, что холодно, в ботинке хлюпает и вообще не по себе. Вот и мы — постояли с минуту, и разошлись, как ни в чем не бывало. Он — к красному мерседесу, припаркованному у дверей банка, я на остановку — мокнуть, пока автобус не прикатит. И каждый чувствовал, что это не конец. Черт знает, почему. В промозглую утреннюю осеннюю морось без куртки выскочишь — тоже знать не знаешь, но чувствуешь — простуду подхватишь. И пришло оно — в тот самый миг, когда взглянули на меня строгие карие глаза — тоскливое предчувствие долгой мучительной болезни.
А потом, не успел автобус из-за угла вывернуть, как у остановки мерседес затормозил — слишком уж яркий на фоне поникших пятиэтажек и тусклого полотнища мокрого асфальта, будто нарисованный поверх общей картины блестящим маркером.
— Садись, подброшу.
Даже не вопрос.
Косой, когда я ему рассказал, долго смеялся: «Подобрали тебя, как собаку бездомную чахоточную». А тогда я об этом не думал. Смотрел в окно и молчал. Медленно согревался и не мог понять: машина мчится мимо недвижных улиц и скверов или, может, мы одни застыли на месте, пока остальной мир продолжает вертеться.
Так в тишине мы доехали до невзрачной девятиэтажки, где я жил. И только когда пришла пора прощаться, он спросил то, ради чего пригласил незнакомого парня в заляпанных грязью ботинках сесть в дорогой, пахнущий кожей, салон:
— Как тебя зовут?
***
Ранним осенним утром город курит. Нежный бледно-розовый рассвет висит в прозрачном холодном небе. Дышат паром толстые трубы теплоцентрали за бетонным забором. Белый дымок лижет губы замерзших прохожих. Летят ранние машины по автостраде.
Осенью занемевшие души жаждут тепла, и каждый дом становится крепостью против подступающих холодов. Надеждой. Убежищем. Костелом.
Красный мерседес всю неделю стоял у дома. То появлялся, то исчезал, будто там, за тонированными стеклами, кто-то незримый тщетно пытался понять, что здесь забыл. Но навстречу мне никто не выходил, руки не протягивал и заговорить не пытался. И, в конце концов, когда уже комом в горле стало — гадать каждый раз, подходя к подъезду, изменится ли что-нибудь сегодня, я кинул вещи в рюкзак и ушел из дома — потрогать осень. Вдохнуть горьковатый запах прелых листьев. Пройтись по скорбно замершим под покрывалом осеннего листопада переулкам, вдали от городской суеты. Погладить шершавую черную кору деревьев в сквере. Посмотреть на замершее колесо обозрения.
Летом здесь было шумно и многолюдно. Теперь — только я и сырой ветер, робко трогающий за руку. Люди щедры в любви, но скупы на верность. Верность — значит оставаться рядом, даже если любить больше не за что.
Косой быстро меня отыскал. Он всегда каким-то особым шестым чувством угадывал где я. Пристроился рядом на мокрой скамье, зыркнул из-под длинных патл, нахохлился замершим воробьем.
— Ну и что на этот раз, Кир? На работе не появляешься… Смотри, выпрут.
Было бы что терять — подработку на полставки.
— Кому она нужна, Кость, работа моя.
— Была б не нужна, и тебя бы не держали. Каждый мелочь делает, а из этих мелочей уже все складывается. Думаешь, если нигде никого не станет, будет лучше?
Всегда так с ним — скажет поперек, а все равно груз с мыслей снимет.
— Ты давай выкладывай, что случилось-то?
Черные облысевшие ветви расчертили мозаикой облака над головой, будто небо разбилось. Воробьи скакали по аллее у кромки луж. Я тогда загадал — если они сейчас улетят, то ничего говорить не буду. Но коричневые комочки замерли, словно тоже хотели послушать, и я рассказывал. По сути, ни о чем, о пустом и глупом, казавшимся важным и сложным. О своих мыслях и о том, чего еще не было. А Косой катал носком ботинка лопнувший каштан и молчал, хотя сказать хотел, наверно, многое. Из нас двоих ему пришлось тяжелее. Под конец только фыркнул:
— Дурак ты, Кира. Подошел бы, да сам спросил: «че надо». Ошибся — ну послали бы тебя. А ты боишься, бродишь по городу стрельцом неприкаянным. Может, это знак. А ты топчешься. Осень, Кир, она не вечная… Она заканчивается…
И кто из нас еще дурак. То ли не понял Косой, то ли понял, да вида не подал. Как можно ошибиться и свое не узнать? Все равно что смотреть на руку и сомневаться — твоя или чужая. И это только безликая рука… А его я целиком видел, в глаза заглянул. Какие уж тут ошибки.
Другое дело, бывает, и узнаешь родную душу, а признать не захочешь. Особенно если тело у этой души, как у меня, худое — куртка мешком висит. Глаза светлые, почти прозрачные и волосы в беспорядке. Отросли уже, шею щекочут. Если слишком некрасивый, чтоб понравится, какое кому дело до души.
— Пойду я, Кость. Свидимся. Спасибо, что выслушал.
Страшно прыгать в омут с головой. Куда страшнее, броситься туда же во второй раз. После того, как однажды уже разбился о дно, когда знаешь, на какие острые камни будешь падать.
А ноги оказались умнее головы и сами принесли домой. И сначала все было как обычно — пожелтевший куст шиповника, шершавая, от полуоблупившейся краски, скамейка, кот на козырьке подъезда, замерший в стороне мерседес. И все то же самое — только перевернутое и дрожащее — в лужах на выщербленном асфальте. А потом мир качнулся — дверь машины открылась и я понял, что думал все это время и решался не я один.
— Здоров, а я тебя вот жду. Слушай, у тебя кофе нет? А то холодно тут.
— У меня отвратительный.
— Чай — тоже неплохо.
Наверное, он понимал, что какая причина не прозвучала бы, я скажу «да». Чувствовал и поэтому не боялся. Только посерьезнел, когда не увидел, на моем лице ответной улыбки.
— Мне надо поговорить с тобой, Кирилл.
Квартиру я содержал в чистоте. Пусть и обосновался в ней ненадолго. Правда, обои кое-где полиняли и диван скрипел. Но кому какое дело.
— Значит, тут живешь?
И зачем спрашивать об очевидном?.. У подъезда меня сторожить, как влюбленному школьнику, ему не было страшно, а тишины вдруг испугался?
— Ванная там. Полотенце чистое возьми.
Все таки странно он смотрелся у меня в квартире — чуждым и не к месту. Слишком ухоженный, слишком блестящий на фоне тусклой прихожей.
— Зачем мне ванная?
— А ты что, чай пришел пить?
Диван скрипел, а за окном цвела осень. Последняя. Ветви скребли по стеклу, и промозглый ветер стучался в рассохшиеся рамы, сквозняком гладил кожу. Холод осеннего дыхания и жар чужих ладоней — я впустил в сердце их обоих. А потом, когда дыхание выровнялось, и пропали белые точки, плавающие в глазах, он вдруг спросил:
— Ты же, по-моему, даже не спросил, как меня зовут?
***
В последние погожие дни сентября город улыбается улыбкой расхристанного беззубого юродивого. Его не печалит поредевшая шевелюра крон и проплешины на траве. Он не думает о стылом тумане зимы, что маячит за спиной. Город жадно ловит последние лучи остывающего солнца, как блаженный блестящие фантики. Тянется им навстречу, смеется и хлопает в ладоши, счастливый этой малостью.
Три недели пролетели за один миг. За это время я успел узнать, что мою осеннюю находку зовут Паша, и он — исполнительный директор макрорегионального филиала банка. Все это узналось само собой — постепенно и нечаянно. Специально я не спрашивал. Знал: стоит начать и остановиться будет трудно. Мысли — вещь прилипчивая. Начнешь размышлять, строить — сначала догадки, потом планы — а потом тебя, опутанного фантазиями и надеждами, сбросят в пропасть. Умирать — больно и тоскливо. Мне не хотелось.
Паша привыкал — сначала осторожно, потом свободнее, что я не расспрашиваю его ни о чем, ничего не требую, не устраиваю допросов, почему он порой пропадает надолго. Я не расстраивался. А по правде — просто не ждал. Когда не ждешь, вроде, как и расстраиваться не положено. Разве что иногда под вечер царапнет по душе обида колючкой, но зачем думать о будущем, если сегодня все хорошо. Не лучше ли согреться последними лучами вместо того, чтобы скорбеть о пропущенном лете. Осеннее счастье горчит предчувствием конца.
— Странный ты, Кир. Живешь сам по себе, отдельно от мира. Почему так?
— Не подружились мы с миром, Паш.
Но отвертеться не выходит. Слишком он дотошный, логичный, рациональный для туманного неведения.
— Это как?
— Это по-всякому.
Мои дурацкие ответы ставят его в тупик и злят.
— Ты никогда ничего не рассказываешь. Где работаешь, о чем думаешь, почему живешь один в этой… Разрухе. Или считаешь, меня это вроде как не касается?
Меня разбирает смех от его детской обиды.
— Да просто живу… Работа — так… Сезонная подработка на полставки.
— Да иди ты, Кир. Надоело. В печенках все это… — Взмах сгоряча выходит чересчур широким и охватывает всю мою комнату, будто и старенький комод, и шкаф, и я сам ни на что не годимся. — Я хочу узнать о тебе больше. А тебе нафиг это все не нужно… Наверное, если бы я не сказал, ты бы до сих пор даже не поинтересовался, как меня зовут.
Удивительно, как легко люди решают за других, счастлив кто-то или нет. Строят свой идеальный макет счастья и готовы сжечь любого, кто хочет быть счастливым иначе. Или же, будь добр, докажи наглядно, что ты и правда счастлив. Эту шарманку Паша заводит не первый раз, но впервые у него выходит так горячо. Мне поинтересоваться несложно.
— Ты женат?
Осень любит напоминать о себе в самый неподходящий момент. И погожим солнечным днем не забывай — это лишь игра. Посмей поверить, что лето вернулось, как осень расхохочется тебе в лицо и поглумится над чужой глупостью всласть.
— Был. Ну то есть… Пока да… Почти что нет. Просто номинально живем вместе. Кир, это ведь, знаешь, ну как соседи — под одной крышей. Не больше.
Сейчас он больше похож не на акулу бизнеса, а на испуганного кота, застигнутого врасплох дождем. Мне почти жаль его и отчего-то немного смешно.
***
— В холодильнике мышь повесилась, поэтому ты такой худой, — заключает Косой. — Может, тебе продукты забросить?
На дверце холодильника лежит банка тушёнки. На мой взгляд даже больше, чем нужно.
— Перебьюсь, я сейчас дома редко бываю.
Уже середина октября. Дни ковром стелются под ноги все быстрей. Утром солнце проскочит, а на мгновенье глаза закроешь, уже подступают сумерки.
— Скоро все равно съезжать.
— Живешь одним днем и не хочешь думать, что будет дальше, — вздыхает Косой. — А я-то думал, может останешься. Ничего тебя не трогает, потому что ни за что не держишься.
Люди странные существа. Начнешь к ним тянуться, тормошить, держать, дорожить ими и мгновенно надоешь. Скажут — назойливый, бесишь. А если запереть все в себе и ничего не просить — начнут обвинять в равнодушии.
— Дурак ты, Косой, неужели не понимаешь? Думаешь, Паша, например, обрадуется, если я начну ему мозги парить, с кем он вечера проводит?
Люди смакуют любовь по кусочкам, как дорогой деликатес. Едят ее маленькой десертной ложкой.
— Сладко обещать не расставаться до гроба, а попробуй неделю побыть с человеком неотступно — посмотришь, как он взвоет. Хорошо, когда есть родная душа, но на расстоянии. Когда не лезет, но всегда готова принять. Идет рядом, дрожит, трепещет, боится потерять и по щелчку пальцев уже у ног. А когда надо, может посидеть в сторонке, даст вдоволь посмаковать и одиночество, и тоску. Только чтоб была готова броситься утешать, если переборщишь с грустью. Этот эгоизм у людей принято называть золотой серединой.
— И кто тут дурак? Ты вообще хочешь любовь легкую или живую? — раздосадовано бросает Косой. — Золотая середина — идеальный баланс. Найдешь ты его, а дальше-то что, Кир. Замрешь и не будешь дышать, только терпеть вечность, чтобы не дай бог не нарушить? Врастёшь в одну точку, только бы весы не качнуть? Закостенеешь… Постоянство есть только в смерти.
По моим плечам ползет дрожь и неожиданно становится холодно.
Косой тем временем допивает чай и как всегда морщится: «Ну и дрянь». Облизывает бледные потрескавшиеся губы и неторопливо цепляет на макушку детскую шапку с пушистым помпоном. Бабки у подъезда, как пить дать, снова будут шипеть вслед «наркоман».
— Не вставай, я захлопну.
Шаркая, тащится к входной двери, по дороге разматывая наушники.
Хлестко щелкает замок, как будто ставит точку. Воцаряется тишина. Мне страшно, и руки трясутся как у законченного алкоголика. Паши нет уже несколько дней. Он говорил, что будет занят. Кроме меня в квартире никого, но паника не проходит. Я сижу сгорбившись, не в силах оторвать взгляд от белой столешницы, а по щекам катятся слезы. Меня трясет от страха, что обо мне никто не вспомнит. Рядом пустота. Она садится напротив и смотрит в упор. Пустота внутри. Во мне. В мыслях. В легких. Пустотой нельзя дышать, мне нужен воздух. Рука сама тянется к телефону. Надо лишь набрать номер — не может же быть Паша все время занят, должен же ответить. Надо только позвонить первому. Рискнуть окликнуть и попросить прийти…
«Исчезни, Кирилл. Сдохни, если хочешь. Только отстань. Надоел. Че лезешь, как бездомный».
Люди не любят, когда им мешают. Люди не любят обузу. Уж это мне пора бы выучить.