Время сказать - lReine / Reinneke


========== 1. ==========

— Мне до тебя дела нет, — сказал Бог,

— Вот ручка и разлинованные листы.

Сам пиши что хочешь — от одного до трех.

А ничего не хочешь — место оставь пустым.

Осенью бог спит. Замотался, да и вдохновение за лето подрастерял. Слишком уж много оно выпивает сил своим цветением красок. И каждую придумай, и каждую создай… Зимой иней зачарует узором и в воздухе будут танцевать снежинки — такие, что двух одинаковых не найти. А осенью нет ничего. Что живет — живет само по себе, без бога, а потому медленно тлеет — рыжим, красным, желтым — чахнет и увядает. Каждый, кто хоть немного смыслит в жизни, скажет вам — умирать надо непременно осенью.

А агония будет прекрасна. Разыграется буйство золота — высокая пронзительная нота в симфонии мироздания. Перед тем как угаснуть, жизнь, подобно пламени костра, вспыхнет особенно ярко. А потом холодные дожди остудят пыл, силы иссякнут, и дирижер уберет ноты с пюпитра. Яркая мишура облетит, потускнеет, станет трухой и грязью. Золотой — цвет смерти.

Мы встретились осенью. И я подумал, ну в самом деле, неподходящее время для новых встреч. Некстати, как засмеяться на похоронах.

А дни становились короче, и листва облетала все быстрее. И никто ведь не выбирает, когда родиться. Вот и мы не выбирали. Столкнулись — и что тут поделаешь.

— Вы уронили.

Правильно говорят, что все большое начинается с малого. Может, стоило мне промолчать. Не мои это были ключи, и не моя головная боль была бы потом их искать. А сколько было досады во взгляде, которым он меня наградил — таким людям, на секунду остановиться смерти подобно. Выхватил связку, взглянул в упор из-за узких стекол очков, замер и даже спасибо не сказал, кивнул только. Так и стояли — он смотрел на меня, а я смотрел, как бусины моросящего дождя скатывались по колючей шерсти черного пальто.

Случается такое осенью — зазеваешься, провалишься в лужу по щиколотку. Но остановиться или поморщиться гордость не позволит. И идешь дальше, не показывая, что холодно, в ботинке хлюпает и вообще не по себе. Вот и мы — постояли с минуту, и разошлись, как ни в чем не бывало. Он — к красному мерседесу, припаркованному у дверей банка, я на остановку — мокнуть, пока автобус не прикатит. И каждый чувствовал, что это не конец. Черт знает, почему. В промозглую утреннюю осеннюю морось без куртки выскочишь — тоже знать не знаешь, но чувствуешь — простуду подхватишь. И пришло оно — в тот самый миг, когда взглянули на меня строгие карие глаза — тоскливое предчувствие долгой мучительной болезни.

А потом, не успел автобус из-за угла вывернуть, как у остановки мерседес затормозил — слишком уж яркий на фоне поникших пятиэтажек и тусклого полотнища мокрого асфальта, будто нарисованный поверх общей картины блестящим маркером.

— Садись, подброшу.

Даже не вопрос.

Косой, когда я ему рассказал, долго смеялся: «Подобрали тебя, как собаку бездомную чахоточную». А тогда я об этом не думал. Смотрел в окно и молчал. Медленно согревался и не мог понять: машина мчится мимо недвижных улиц и скверов или, может, мы одни застыли на месте, пока остальной мир продолжает вертеться.

Так в тишине мы доехали до невзрачной девятиэтажки, где я жил. И только когда пришла пора прощаться, он спросил то, ради чего пригласил незнакомого парня в заляпанных грязью ботинках сесть в дорогой, пахнущий кожей, салон:

— Как тебя зовут?

***

Ранним осенним утром город курит. Нежный бледно-розовый рассвет висит в прозрачном холодном небе. Дышат паром толстые трубы теплоцентрали за бетонным забором. Белый дымок лижет губы замерзших прохожих. Летят ранние машины по автостраде.

Осенью занемевшие души жаждут тепла, и каждый дом становится крепостью против подступающих холодов. Надеждой. Убежищем. Костелом.

Красный мерседес всю неделю стоял у дома. То появлялся, то исчезал, будто там, за тонированными стеклами, кто-то незримый тщетно пытался понять, что здесь забыл. Но навстречу мне никто не выходил, руки не протягивал и заговорить не пытался. И, в конце концов, когда уже комом в горле стало — гадать каждый раз, подходя к подъезду, изменится ли что-нибудь сегодня, я кинул вещи в рюкзак и ушел из дома — потрогать осень. Вдохнуть горьковатый запах прелых листьев. Пройтись по скорбно замершим под покрывалом осеннего листопада переулкам, вдали от городской суеты. Погладить шершавую черную кору деревьев в сквере. Посмотреть на замершее колесо обозрения.

Летом здесь было шумно и многолюдно. Теперь — только я и сырой ветер, робко трогающий за руку. Люди щедры в любви, но скупы на верность. Верность — значит оставаться рядом, даже если любить больше не за что.

Косой быстро меня отыскал. Он всегда каким-то особым шестым чувством угадывал где я. Пристроился рядом на мокрой скамье, зыркнул из-под длинных патл, нахохлился замершим воробьем.

— Ну и что на этот раз, Кир? На работе не появляешься… Смотри, выпрут.

Было бы что терять — подработку на полставки.

— Кому она нужна, Кость, работа моя.

— Была б не нужна, и тебя бы не держали. Каждый мелочь делает, а из этих мелочей уже все складывается. Думаешь, если нигде никого не станет, будет лучше?

Всегда так с ним — скажет поперек, а все равно груз с мыслей снимет.

— Ты давай выкладывай, что случилось-то?

Черные облысевшие ветви расчертили мозаикой облака над головой, будто небо разбилось. Воробьи скакали по аллее у кромки луж. Я тогда загадал — если они сейчас улетят, то ничего говорить не буду. Но коричневые комочки замерли, словно тоже хотели послушать, и я рассказывал. По сути, ни о чем, о пустом и глупом, казавшимся важным и сложным. О своих мыслях и о том, чего еще не было. А Косой катал носком ботинка лопнувший каштан и молчал, хотя сказать хотел, наверно, многое. Из нас двоих ему пришлось тяжелее. Под конец только фыркнул:

— Дурак ты, Кира. Подошел бы, да сам спросил: «че надо». Ошибся — ну послали бы тебя. А ты боишься, бродишь по городу стрельцом неприкаянным. Может, это знак. А ты топчешься. Осень, Кир, она не вечная… Она заканчивается…

И кто из нас еще дурак. То ли не понял Косой, то ли понял, да вида не подал. Как можно ошибиться и свое не узнать? Все равно что смотреть на руку и сомневаться — твоя или чужая. И это только безликая рука… А его я целиком видел, в глаза заглянул. Какие уж тут ошибки.

Другое дело, бывает, и узнаешь родную душу, а признать не захочешь. Особенно если тело у этой души, как у меня, худое — куртка мешком висит. Глаза светлые, почти прозрачные и волосы в беспорядке. Отросли уже, шею щекочут. Если слишком некрасивый, чтоб понравится, какое кому дело до души.

— Пойду я, Кость. Свидимся. Спасибо, что выслушал.

Страшно прыгать в омут с головой. Куда страшнее, броситься туда же во второй раз. После того, как однажды уже разбился о дно, когда знаешь, на какие острые камни будешь падать.

А ноги оказались умнее головы и сами принесли домой. И сначала все было как обычно — пожелтевший куст шиповника, шершавая, от полуоблупившейся краски, скамейка, кот на козырьке подъезда, замерший в стороне мерседес. И все то же самое — только перевернутое и дрожащее — в лужах на выщербленном асфальте. А потом мир качнулся — дверь машины открылась и я понял, что думал все это время и решался не я один.

— Здоров, а я тебя вот жду. Слушай, у тебя кофе нет? А то холодно тут.

— У меня отвратительный.

— Чай — тоже неплохо.

Наверное, он понимал, что какая причина не прозвучала бы, я скажу «да». Чувствовал и поэтому не боялся. Только посерьезнел, когда не увидел, на моем лице ответной улыбки.

— Мне надо поговорить с тобой, Кирилл.

Квартиру я содержал в чистоте. Пусть и обосновался в ней ненадолго. Правда, обои кое-где полиняли и диван скрипел. Но кому какое дело.

— Значит, тут живешь?

И зачем спрашивать об очевидном?.. У подъезда меня сторожить, как влюбленному школьнику, ему не было страшно, а тишины вдруг испугался?

— Ванная там. Полотенце чистое возьми.

Все таки странно он смотрелся у меня в квартире — чуждым и не к месту. Слишком ухоженный, слишком блестящий на фоне тусклой прихожей.

— Зачем мне ванная?

— А ты что, чай пришел пить?

Диван скрипел, а за окном цвела осень. Последняя. Ветви скребли по стеклу, и промозглый ветер стучался в рассохшиеся рамы, сквозняком гладил кожу. Холод осеннего дыхания и жар чужих ладоней — я впустил в сердце их обоих. А потом, когда дыхание выровнялось, и пропали белые точки, плавающие в глазах, он вдруг спросил:

— Ты же, по-моему, даже не спросил, как меня зовут?

***

В последние погожие дни сентября город улыбается улыбкой расхристанного беззубого юродивого. Его не печалит поредевшая шевелюра крон и проплешины на траве. Он не думает о стылом тумане зимы, что маячит за спиной. Город жадно ловит последние лучи остывающего солнца, как блаженный блестящие фантики. Тянется им навстречу, смеется и хлопает в ладоши, счастливый этой малостью.

Три недели пролетели за один миг. За это время я успел узнать, что мою осеннюю находку зовут Паша, и он — исполнительный директор макрорегионального филиала банка. Все это узналось само собой — постепенно и нечаянно. Специально я не спрашивал. Знал: стоит начать и остановиться будет трудно. Мысли — вещь прилипчивая. Начнешь размышлять, строить — сначала догадки, потом планы — а потом тебя, опутанного фантазиями и надеждами, сбросят в пропасть. Умирать — больно и тоскливо. Мне не хотелось.

Паша привыкал — сначала осторожно, потом свободнее, что я не расспрашиваю его ни о чем, ничего не требую, не устраиваю допросов, почему он порой пропадает надолго. Я не расстраивался. А по правде — просто не ждал. Когда не ждешь, вроде, как и расстраиваться не положено. Разве что иногда под вечер царапнет по душе обида колючкой, но зачем думать о будущем, если сегодня все хорошо. Не лучше ли согреться последними лучами вместо того, чтобы скорбеть о пропущенном лете. Осеннее счастье горчит предчувствием конца.

— Странный ты, Кир. Живешь сам по себе, отдельно от мира. Почему так?

— Не подружились мы с миром, Паш.

Но отвертеться не выходит. Слишком он дотошный, логичный, рациональный для туманного неведения.

— Это как?

— Это по-всякому.

Мои дурацкие ответы ставят его в тупик и злят.

— Ты никогда ничего не рассказываешь. Где работаешь, о чем думаешь, почему живешь один в этой… Разрухе. Или считаешь, меня это вроде как не касается?

Меня разбирает смех от его детской обиды.

— Да просто живу… Работа — так… Сезонная подработка на полставки.

— Да иди ты, Кир. Надоело. В печенках все это… — Взмах сгоряча выходит чересчур широким и охватывает всю мою комнату, будто и старенький комод, и шкаф, и я сам ни на что не годимся. — Я хочу узнать о тебе больше. А тебе нафиг это все не нужно… Наверное, если бы я не сказал, ты бы до сих пор даже не поинтересовался, как меня зовут.

Удивительно, как легко люди решают за других, счастлив кто-то или нет. Строят свой идеальный макет счастья и готовы сжечь любого, кто хочет быть счастливым иначе. Или же, будь добр, докажи наглядно, что ты и правда счастлив. Эту шарманку Паша заводит не первый раз, но впервые у него выходит так горячо. Мне поинтересоваться несложно.

— Ты женат?

Осень любит напоминать о себе в самый неподходящий момент. И погожим солнечным днем не забывай — это лишь игра. Посмей поверить, что лето вернулось, как осень расхохочется тебе в лицо и поглумится над чужой глупостью всласть.

— Был. Ну то есть… Пока да… Почти что нет. Просто номинально живем вместе. Кир, это ведь, знаешь, ну как соседи — под одной крышей. Не больше.

Сейчас он больше похож не на акулу бизнеса, а на испуганного кота, застигнутого врасплох дождем. Мне почти жаль его и отчего-то немного смешно.

***

— В холодильнике мышь повесилась, поэтому ты такой худой, — заключает Косой. — Может, тебе продукты забросить?

На дверце холодильника лежит банка тушёнки. На мой взгляд даже больше, чем нужно.

— Перебьюсь, я сейчас дома редко бываю.

Уже середина октября. Дни ковром стелются под ноги все быстрей. Утром солнце проскочит, а на мгновенье глаза закроешь, уже подступают сумерки.

— Скоро все равно съезжать.

— Живешь одним днем и не хочешь думать, что будет дальше, — вздыхает Косой. — А я-то думал, может останешься. Ничего тебя не трогает, потому что ни за что не держишься.

Люди странные существа. Начнешь к ним тянуться, тормошить, держать, дорожить ими и мгновенно надоешь. Скажут — назойливый, бесишь. А если запереть все в себе и ничего не просить — начнут обвинять в равнодушии.

— Дурак ты, Косой, неужели не понимаешь? Думаешь, Паша, например, обрадуется, если я начну ему мозги парить, с кем он вечера проводит?

Люди смакуют любовь по кусочкам, как дорогой деликатес. Едят ее маленькой десертной ложкой.

— Сладко обещать не расставаться до гроба, а попробуй неделю побыть с человеком неотступно — посмотришь, как он взвоет. Хорошо, когда есть родная душа, но на расстоянии. Когда не лезет, но всегда готова принять. Идет рядом, дрожит, трепещет, боится потерять и по щелчку пальцев уже у ног. А когда надо, может посидеть в сторонке, даст вдоволь посмаковать и одиночество, и тоску. Только чтоб была готова броситься утешать, если переборщишь с грустью. Этот эгоизм у людей принято называть золотой серединой.

— И кто тут дурак? Ты вообще хочешь любовь легкую или живую? — раздосадовано бросает Косой. — Золотая середина — идеальный баланс. Найдешь ты его, а дальше-то что, Кир. Замрешь и не будешь дышать, только терпеть вечность, чтобы не дай бог не нарушить? Врастёшь в одну точку, только бы весы не качнуть? Закостенеешь… Постоянство есть только в смерти.

По моим плечам ползет дрожь и неожиданно становится холодно.

Косой тем временем допивает чай и как всегда морщится: «Ну и дрянь». Облизывает бледные потрескавшиеся губы и неторопливо цепляет на макушку детскую шапку с пушистым помпоном. Бабки у подъезда, как пить дать, снова будут шипеть вслед «наркоман».

— Не вставай, я захлопну.

Шаркая, тащится к входной двери, по дороге разматывая наушники.

Хлестко щелкает замок, как будто ставит точку. Воцаряется тишина. Мне страшно, и руки трясутся как у законченного алкоголика. Паши нет уже несколько дней. Он говорил, что будет занят. Кроме меня в квартире никого, но паника не проходит. Я сижу сгорбившись, не в силах оторвать взгляд от белой столешницы, а по щекам катятся слезы. Меня трясет от страха, что обо мне никто не вспомнит. Рядом пустота. Она садится напротив и смотрит в упор. Пустота внутри. Во мне. В мыслях. В легких. Пустотой нельзя дышать, мне нужен воздух. Рука сама тянется к телефону. Надо лишь набрать номер — не может же быть Паша все время занят, должен же ответить. Надо только позвонить первому. Рискнуть окликнуть и попросить прийти…

«Исчезни, Кирилл. Сдохни, если хочешь. Только отстань. Надоел. Че лезешь, как бездомный».

Люди не любят, когда им мешают. Люди не любят обузу. Уж это мне пора бы выучить.

Дальше