Телефон выскальзывает из онемевших пальцев и падает на пол, корпус разлетается пополам, батарея отлетает в угол. Я решаю, что это знак судьбы. Прекрасный повод оставить все как есть.
***
Осенью мысли блаженнее и слабость не кажется грехом.
Дворник сгребает опавшие листья в огромные кучи, но из-за сырости не развести костер, и их судьба — медленно гнить под проливными дождями. Осенью не стыдно признаться в бессилии. Огонь, согревший нас двоих в это промозглое время-без-бога, медленно угасает. У меня не получается его поддержать. Я могу только стоять и смотреть, как мир вокруг медленно рассыпается прахом. Глупо пытаться помешать. Смерть — закон природы.
У Паши все продумано. Он не может бросить жену, потому что в мире финансов хорошая репутация на вес золота. Но он любит меня и ни за что не собирается прекращать наши встречи, просто вынужден «разграничивать разные аспекты своей жизни». По его же уверению, это вполне нормально. Новый год Паша планирует провести с семьей, а уже на Рождество, взять недельный отпуск — уехать со мной в горы, кататься на лыжах. В этих планах нет ни одного моего слова. Они просто сыпятся на меня, как сухие листья при порыве ветра.
— Не люблю лыжи.
Паша рад стараться.
— А куда хочешь?
Я хочу к нему в душу. Узнать, почему он до сих пор живет с человеком, которого не любит. Почему не останется у меня навсегда. И будь это возможно, будь у меня время — где бы я очутился через год. В его доме или на задворках памяти, как призрак, мелькнувший в жизни черным пятном в жизни, которого не хочется вспоминать.
— Никуда.
И опять злость. Я уже не знаю, чего между нами больше: любви или плохо сдерживаемой горькой злости.
— Опять ты, как всегда. Вечно молчишь. Если тебе это ничего не нужно, так и скажи. Надоело думать за нас обоих.
Я мог бы сказать, что открой я рот, и Паша не обрадуется. Что в планах, которые он так мастерски преподносит как заботу о нас, на самом деле первое место отводится его собственному спокойствию. Чтобы не было — ни скандалов в семье, ни пересудов на работе. И моя роль во время наших ссор проста — молчать и играть роль плохого парня, виновника разлада и не поддаваться на провокации сказать, чего хочу. Потому что какие жаркие слова не звучали бы, на самом деле, меньше всего на свете Паше хочется, чтобы нечто или некто нарушил его идеальный удобный план.
Примирение проходит не менее жарко, но каждый из нас знает, как бы сильно наши тела не вжимались друг в друга, мы остаёмся порознь.
А потом, в тщетной попытке сблизиться, Паша обнимает меня за плечи, прижимается щекой к виску, по привычке невесомо гладит кончиком пальца тонкие белые шрамы на моих запястьях.
— Отчего это, Кир?
Как будто и так не ясно.
— Это я пытался докричаться до Бога.
— И как?
— Никак. Я тогда еще не знал — Бог не слышит воплей и криков. До него долетает только звучная сладостная молитва. Всегда ценится красивая подача.
К счастью, Паша не требует подробностей. Может, ему скучно слушать мои откровения. А я все равно не знаю, как описать то чувство отчаянья и облегчения, которое разливается в душе, когда водишь лезвием по венам. И кажется, вот он — выход — рукой подать. Единственно правильный и такой желанный. А в ванне с кровавой водой сидеть холодно и мерзко. И все время, пока умираешь, думаешь: «Я ведь не ошибся»? Благословение, если решишь, что нет. А я так и не решил. Вроде бы несчастная любовь — она у всех одинаковая. И история стара как мир — он тебе нравится, ты ему нет. Да и не тебя, а женщин любит. А все что ты себе выдумал, так это только твои проблемы. Нечего их на других вешать. Ты к нему с любовью, он тебе лицо разбил.
«Сдохни, если хочешь. Только отстань. Надоел».
Потому что надоел ты ему со своей любовью. Лезешь, ноешь, требуешь. Пытаешься выспросить, когда увидитесь. Расспрашиваешь, с кем он был.
И все надежды — камнем в пропасть. Планы, фантазии о том, как будете вы всегда вместе — туда же. Наверное, сто тысяч людей узнали бы в моей истории свою и осуждающе покачали головой: «тряпка — нюни распустил». Но когда больно тебе, от осознания, что не ты первый — почему-то не легче.
А Паша между тем меняет тему, будто руку от огня отдергивает:
— Может тебе денег надо, Кир — а то у тебя тут…
Убого. Знаю. Но попробовал бы он сказать это вслух.
— Старомодно. Ремонт сделаешь…
— Полтора месяца до зимы.
— А зимой что?
— Уеду.
Косой всегда кривится, когда я отвечаю ему в таком духе. Злится. А Паше только смешно.
— На юга собрался? Мигрируешь к зиме?
— Хочется верить, что на юга… Первого декабря поезд. Придешь проводить?
— И билет уже есть?
Паше больше хочется спать, чем слушать мои россказни. Свесив руку, он пристраивает на полу около дивана часы — чтоб с утра не проспать, натягивает на голые плечи одеяло.— Билет покажешь, поверю, а так… Спи, лягушка-путешественница.
Билета у меня нет, и доказать нечем. Не Косому же звонить, чтоб подтвердил. И я послушно закрываю глаза.
***
Ноябрь — время смирения. Сентябрь — злой шутник — подначивает надеяться, и ты покорно покупаешься на его шутки и каждый день ждешь: выглянет ли солнце, станет ли теплей. Ноябрь шепчет: «Смирись. Нечего брыкаться. Закрывай глаза и спи. И если приснится тебе лето, то вина в этом будет лишь твоя».
— …ты серьезно?
— Все может быть.
— Кирилл, серьезно. Ты серьезно? Что смешного?
— Паш, ты сам себя сейчас слышал?
К ноябрю краски лета уходят из памяти и поневоле начинает казаться, что ничего не было, а тебя просто запутал и обманул глупый цветастый сон.
— Куда ты собрался ехать? Зачем? Что это — шутка?
— Нет. Первого — приходи проводить?
— Кирилл, у меня итоги года на носу, я же говорил. Мне некогда за тобой бегать с твоим бредом, — Паша краснеет от досады, раздраженно приглаживает волосы, не зная, злиться ему или волноваться. — Ради Бога, Кирилл, что за блажь? Я вообще ничего не понимаю. Ты толком даже не можешь объяснить куда, зачем и насколько…
Сегодня он не останется. Сегодня ему хочется унылой рутины. Вечерних новостей, нормального ужина и не отключать телефон, чтобы позже соврать благоверной, будто работал всю ночь в поте лица над отчетами на благо семейного очага и не заметил, как села батарейка.
Паша уходит, а ноябрь заканчивается. Истекает днями, как истекает последними каплями воды опрокинутая на бок бутылка, и жизни во мне остается с каждым новым утром все меньше, жалкий глоток лишь на самом дне.
В один из таких дней Паша притаскивает раскидистую герань.
— Для интерьера. А то у тебя немного уныло тут… — туманно поясняет он, водворяя горшок на комод, и отступает на два шага, полюбоваться со стороны. — Так гораздо лучше.
Я киваю, пряча улыбку. Действительно, неплохо. И мелкие фиолетовые цветы ничуть не хуже роз. В самом деле, было бы странно дарить парню классический букет в качестве извинений за недавнюю ссору. А так — традиции соблюдены. Цветок — он и есть цветок. В горле стоит ком. И поэтому когда я слышу самое главное — тихое «прости», то могу лишь молча кивнуть — «прощаю».
А потом наступает первое декабря, как-то уж слишком внезапно. И осень заканчивается, а я становлюсь лишним.
«Не испарись», — гласит смс на телефоне. Приветствие от Паши, немного грубоватое по сравнению с обычным: «Хорошего дня». Но тут уж моя вина — слишком уж долго я твердил про первое декабря.
Утро течет плавно и тихо, окрашенное сероватой дымкой, словно говорит: «нам некуда торопиться». И я долго лежу, глядя в потолок. Потом медленно тщательно моюсь, завариваю на кухне чай, и долго сижу над горячей чашкой, не выпив ни глотка.
Косой заваливается ближе к обеду и тоже нарушает традицию. Вместо того, чтобы, не разуваясь, прошлепать на кухню, упасть на табуретку и заныть, как у него пусто в животе, мой нерадивый подельник замирает у входной двери и спрашивает:
— Готов?
Голос у него звучит глухо и с хрипотцой, словно Косой подхватил простуду.
— Готов
— И не передумаешь? Мог бы и остаться, Кир.
Мог бы, а зачем?.. Паши нет, не пришел он. У него итоги года. Я обвожу взглядом квартиру, служившую мне логовом на эту осень, и подвожу свои итоги. И выходит, вроде как, что одна короткая смска меня не удержит. А кашпо с геранью с автополивом. Неделю само протянет. Ни для чего я тут не нужен.
— Не передумаю.
— Понятно, — кивает Косой. — А как же твой… попрощаться не хочешь?
В какой-то старой романтической комедии говорили, что любовь как линза — через ее призму хорошее становится идеальным, рядовая неприятность — трагедией, а волнение превращается в панику. Не знаю почему, но мне запомнились те слова.
Будь я для Паши хоть на грамм нечто большим, нежели разрядка от удушающего ошейника ежедневных стандартов и благопристойности, разве усидел бы он на месте, зная, что я могу уехать.
— А ты видишь, чтобы у двери толпились желающие попрощаться?
Мой нерадивый друг плечами пожимает. На его губах лопается пузырь жвачки, а взгляд туманится.
— Ключи давай.
Я кидаю ему связку. Косой ловит, и квартира перестает быть моей.
— Я же говорил, Кость. Все закончится с наступлением зимы и…
Хлопает дверь, щелкает замок. Прежде чем я успеваю вымолвить еще хоть слово, я оказываюсь запертым.
— А я тебе говорил, хватит убегать, — доносится из-за двери. — Задрал, честное слово, Кир. Каждый раз с тобой одно и то же. Вы только встретились, а ты уже сбежал. Еле в парке поймал. И все это время ты только и думал, как в конце уехать. Считаешь, что тебя бросили. А сам как обычно, небось, заткнулся и молчал в тряпочку. Или пробурчал что-то невнятно, а теперь злишься, что люди мыслей не читают. И в тот раз, с тем придурком, что сказал тебе отвалить… Ты мог собраться. Взять себя в руки. Попытаться начать нечто новое. Но ты предпочел… Уйти.
Я со всей силы пинаю ногой дверь, но выбить понятное дело не выходит.
— Ты что творишь, недобиток?! Открывай!
— Злишься, — грустно констатирует Косой по ту сторону. — Ругаешься. Вот это правильно. Лучше, чем хоронить все в себе. Осень так устроена, Кир. Заметил? Осенью нет запахов. От холодного воздуха только стынет лицо и горло. И темнеет рано — на часах шесть, а на улице уже хоть глаз выколи так, что во мраке не разглядеть лиц. Зато осенью тихо. Потому что это время слушать. И говорить. Правду. Осень создана для признаний. Когда ни свет, ни образ, ни запах не отвлекают… Ты должен ему сказать, Кира, что чувствуешь на самом деле. Как устал ждать его днями. Что хочешь, наконец, жить вместе. Выпустить это, как сейчас выпустил злость, наплевать на свой золотой баланс и сместить чашу весов. Двигаться дальше. Подумай… Всего один день. А если не передумаешь, завтра я тебя выпущу. И никто не заметит, первого ты ушел или второго.
Раздаются шаркающие шаги, и наступает тишина, а я сползаю по стене на пол и остаюсь сидеть, уставившись в одну точку, окруженный блеклым серым днем.
Никто не придет. Даже сегодня, когда решается все. Никому я не нужен. Часы на кухне считают секунды. Еще один день к вечности — слишком уж она быстротечной оказалась. Косой мне его щедро занял, чтобы от нечего делать, в тикающей тишине, сидя на полу под входной дверью, я наконец ответил сам себе на тот вопрос, мучивший в ванне: «Я ведь не ошибся?»
Щелкает замок.
Паша — взмокший и непривычно растрепанный: бегом бежал по лестнице, что ли. Пальто распахнуто, галстук съехал на бок. Секундное облегчение во взгляде сменяется недоверием и тревогой.
— Кирилл? Ты в порядке? Ты чего на полу?
— Итоги подвожу. А ты зачем пришел?
Эмоции на Пашином лице меняются стремительнее осенней погоды. Теперь там досада. Но осторожная, словно он спрашивает разрешение разозлиться.
— А сам не догоняешь? Нес бред, что уезжаешь, ну я и… Заскочил проверить, как ты. Все ли в порядке… С тебя станется куда-то деться. А мне что потом прикажешь делать, где тебя искать? Какого вообще тут творится, Кир?..
Не отрывая от меня взгляда, будто опасаясь, что я могу растаять в воздухе, Паша пятерней пытается нащупать позади себя выключатель.
Я хватаю его за руку. Горло жжет и царапает изнутри, будто лезет наружу из сердца застрявшая там колючка.
— Не зажигай свет, — прошу его. — И не смотри на меня, ладно? Просто слушай. Я хочу тебе кое-что сказать.
Осенью Бог спит.
А я подменял Бога. Он замотался за лето и изрядно устал. Вот и попросил подменить ненадолго, заодно дал время подумать над тем, что я недодумал тогда, в ванне. Решить наверняка — хочу ли я остаться или уйти.
Наверное, он знал, как легко ошибиться с «любовью навсегда».
Люди все на одно лицо. Можно спутать случайность с судьбой и не заметишь. А может, не хотелось ему ставить «неуд» моему злополучному ангелу-хранителю Константину, прошляпившему мою жизнь.
На следующий день Паша Косого в квартиру не пускает. Хмуро зыркает, не сходя с порога, и цедит: «Ты чего здесь трешься вечно? Вали, давай».
Косой улыбается, подмигивает мне через Пашино плечо и уходит с концами.
И пусть на первый взгляд ничего не изменилось. В прихожей нет сумок с вещами, знаменующих, что мы сьезжаемся, на моем пальце не красуется никакое кольцо, как в счастливом финале слезливой мелодраммы, и на новогоднем корпоративе в Пашином банке мы вместе не появимся. 30-е ноября или 1 декабря — никто не сможет сказать, просто выглянув в окно. Различия еще не видны глазом, но я чувствую себя так, будто очнулся после долгого приступа мучительной болезни. И пусть до выздоровления еще далеко, я знаю —
осень закончилась.