Охранники ворчат, пока рвут плоть и окрашивают себя кровью и грехом, это просто невыносимо. Как они могут получать удовольствие от пытки? Как они могут возбуждаться от беспомощных криков жертв? Я кричу, почувствовав чьи-то гладкие пальцы на щеке, и отшатываюсь от нежного прикосновения. Я ощущаю теплое дыхание на ухе, а затем Люцифер соблазнительно шепчет.
— А-а-а. Не прячься, Иден. Смотри. Посмотри, как они извиваются и плачут, как жалкие черви в грязи. Видишь, как страх в их глазах сменяется удовольствием, которое их тела не могут отрицать. А теперь посмотри на меня, любимая. Получай удовольствие от их беспомощности, как они получали от твоей.
Схватив меня за подбородок, он поворачивает мою голову. Я стараюсь не смотреть на отвратительную сцену, развернувшуюся в нескольких футах передо мной, но я не могу. Я слишком устала. И слаба. Во мне ни осталось никаких сил, чтобы бороться. Охранники, насилующие Захари и Даниэль, заставили их встать на колени и теперь они вколачиваются в них с бешенной скоростью. Их удары сильные, безжалостные и от этого меня внутри разъедает кислота. Так много боли на их лицах. Столько раскаяния, стыда и безысходности на показ публике, которая веселится и чокается бокалами, наполненными вином.
— Не плачь из-за них, родимая, — шепчет Люцифер, все еще сжимая меня за челюсть. — Они не заслуживают твоих слез. Думаешь им бы не было плевать, если бы тебя так насиловали и рвали? Думаешь они бы оплакивали тебя?
Я качаю головой, испытывая боль в горле от рыданий.
— Мне все равно. Никто такого не заслуживает.
— Тут ты ошибаешься, любовь моя. — Он обратно садится на свое кресло, изящно закинув одну ногу на другую.
— Наш друг Захари — педофил. Да, да. Наверное, поэтому он издевался над своими одноклассниками геями? Он испытывает слабость к маленьким мальчикам в возрасте трех лет. Действительно, ублюдок до мозга костей. Я отыскал его как раз в самом разгаре дела. Он насиловал маленького мальчика, пока тот не истек кровью и не умер от такой жестокости. Испугавшись, Захари начал молиться, прося о помощи. Но к его несчастью, наш милосердный Отец был занят куда более важными делами. И поэтому на зов ответил я.
Кровь отливает от лица, когда я смотрю на него, читая искренность в его лице. Мне не нужно спрашивать, правда ли это. Я верю ему. Такой кусок дерьма, как Захари, способен на такие ужасные поступки.
— Ты смотришь на меня и видишь монстра. Но это не я позволял этим бесчисленным детям страдать. Не я позволял ему свободно мучить, калечить и заниматься содомским грехом[3] снова и снова. И если бы я не вмешался, он все равно бы продолжал насиловать маленьких мальчиков, Иден. Я остановил его навсегда. И теперь он на себе пробует то, что делал со своими маленькими жертвами.
Ни на каком языке не найдутся слов, которыми можно было бы опровергнуть заявление Люцифера и поэтому я просто киваю. Он прав. Захари — хищник. Неважно, сколько раз его изнасилуют, он не сможет понять и унцию той боли, которую приносил с собой.
— А девчонка…ты поймешь, почему я делаю то, что делаю, — объясняется Люцифер. — Видишь ли, издевательства не прекратились после окончания средней школы. Смысл жизни Даниэль заключался в насмешках и унижении других. В социальных сетях она искала молодых и впечатлительных девушек, которые мало чем отличались от тебя и твоей сестры. Она нападала на них, угрожала расправой и призывала их к самоубийству. И в отчаянном приступе злости она подготовила ловушку и все это привело к фотографии с обнаженным подростком, которую Даниэль отправила каждому ученику, родителю и преподавателю в школе ее жертвы. Двенадцатилетняя девочка, которая искала лишь любовь и признание одноклассников, и так похожую на новенькую осиротевшую девочку, которую Даниэль ежедневно терроризировала в средней школе. — Люцифер замолчал, безучастно уставившись на порнографический фильм в нескольких шагах от него.
— Она исполнила ее желание. Эта двенадцатилетняя девочка покончила собой…прикрепив ремень к потолочному вентилятору, обмотав его вокруг шеи она прыгнула. Её нашла мама с предсмертной запиской, скомканной у ног.
— О боже мой, — выдыхаю я, прикрывая дрожащими пальцами рот.
— Спроси Его, где был Он, — тихо требует Люцифер, завладев моим вниманием. — Спроси Его, почему Он не остановил это. Были другие, более достойные Его милости? Не стану врать — я с огромным удовольствием наказываю тех, кто так глуп, чтобы их заработать. Но это были невинные, Иден. Невинные дети. А Он стоял в стороне и ничего не делал. Поэтому с ненавистью в глазах смотри, как восторжествует справедливость. Утешься тем, что я не спущу с рук этим ублюдкам изнасилования и убийства. То, что они делали…что они могли продолжать делать…не останется безнаказанным.
Соблазненная искренностью его слов, я поворачиваю голову — переступая каждый инстинкт внутри себя — и смотрю. И когда их крики становятся лишь шепотом, а с бедер стекает малиновый ручей крови, я не отворачиваюсь и не закрываю глаза. Я свидетельствую против них за всех детей, которых они оскорбляли и мучили. Никто не смотрел на них, пока они испытывали боль и истекали кровью. Ни у кого не болела душа за них, пока они горели в агонии. Таким образом я возьму на себя это и пронесу их боль в дань уважения их разрушенным жизням. И я обрету мир и покой в том, что от рук этих монстров больше никто не пострадает. Когда они наконец падают без сознания на пол, безвольные тела Даниэль и Захари тащат прочь, их грязь и кровь оставляют след на красном каменном полу. Повседневная беседа возобновляется, словно ничего не произошло, уступая дорогу ползучей вине. Что я сделала? Как я допустила это? И почему… почему я радуюсь тому, как над ними надругались?
Что происходит со мной?
— Простите меня, но я должен заняться несколькими насущными делами, — объявляет Люцифер, вставая на ноги и застегивая пиджак. — Иден, если тебе нужна компания до конца вечера, пожалуйста, не стесняйся, можешь побаловать себя всем, что может предложить мой дом. Кристина, Аманда, Сандра…уверен, они бы с радостью заняли твое время.
Я бросаю взгляд на его шлюх, которые нетерпеливо ерзают на своих местах. Блеск в глазах, румянец на щеках, пылающая кожа…Они уже возбуждены? От бойни свидетелями которой мы стали?
Я позволяю взглянуть себе на Нико, который опять едва заметно качает головой.
— Нет, — говорю я, отмахиваясь рукой и в знак этого получаю надутые губки и стоны разочарования. — Нет, я устала и хочу пойти спать.
— Как хочешь. Это не земля, Иден. Никто не откажет тебе в желании твоего тела. Просто не забывай, кому ты принадлежишь.
Я хочу сказать ему, что принадлежу себе. Но действительно ли это так? В тот момент бойни, когда он шептал мне эти искренние слова, говоря о справедливости ради всех этих невинных жизней, я была полностью под его чарами. Была очарована обещаниями его чувственных губ. И это была не уловка. Я не играла роль в какой-то гребаной постановке. Я хотела, чтобы они страдали. Мне нужно было его клеймо возмездия. И пока я тут сидела, до сих пор ощущая запах крови и желчи, я боролась с тем, чтобы не прокручивать наказание в голове снова и снова. И честно говоря…действительно ли я этого хочу?
Молча встав на дрожащие ноги, я слишком расстроена, чтобы следовать правилам этикета. Я не могу даже взглянуть на Нико и увидеть тень разочарования на его лице. Мне плевать на трех девушек, и на то, как невероятно я себя чувствовала, когда они ласкали мое тело языками. И я не могу не думать о том моменте, который разделила с самим воплощением греха и о том, как его задушевные слова, триумфальный взгляд заставили чувствовать меня менее…одинокой.
Саския ждет меня по ту сторону тяжелых деревянных дверей. Направляясь обратно в комнату, я все думаю, чувствует ли она то зло, которой сочится через мои поры.
Глава 4
К тому времени, как я, измученная, встаю с пола ванной комнаты, Саския уже исчезает. Я отпустила ее сразу же, как мы вернулись, но она задержалась и занялась наведением порядка и без того нетронутой комнаты, дав мне пространство, чтобы стряхнуть гниль с моей души. Я стою перед зеркалом, но глаза опущены в пол. Не могу смотреть на себя, только не после того, свидетелем чего я стала. Но больше всего боюсь, что не смогу узнать того человека, который смотрит по другую сторону зеркала. Человека, наслаждавшегося унижением…который смотрел на изнасилование и ни слова не сказал. После того, как я смываю всю грязь с себя горячей водой, я одеваю шелковую ночную рубашку, которую Саския оставила для меня. На столе так же стоит кувшин с холодной водой, который я опустошаю за рекордно короткое время. Хотя кажется, что я не спала целую вечность, а ноги устали, что я едва могу стоять, всё же спать я не хочу. Это не мой дом. Это не моя кровать. И хотя я все еще нахожусь в трудном положении, что двадцать четыре часа назад, было в этой комнате что-то не так, что не даст сомкнуть глаз. И это чувство шипит в крови, когда раздается стук в дверь.
— Кто там? — требовательно спрашиваю я.
— Твоя злая крестная фея.
Я закатываю глаза, но спешу открыть дверь, чтобы впустить Нико. Прислонившись к дверной раме, он стоит со зловещей улыбкой на лице, от которой его бледно-голубые глаза блестят в тусклом свете. Тем не менее, от напускной жестокости не осталось ни следа и за это я ему благодарна. Это была всего лишь игра, похожая на ту, в которую и я должна играть. Однако, грань между фантазией и реальностью практически исчезла, когда позволила себе взглянуть на Люцифера и увидеть в нем что-то другое помимо чистого зла.
— Неплохо было бы предупредить, — говорю я вместо приветствия, когда он закрывает за собой дверь. — Ты знал? Что он приведет тех двоих и что сделает с ними?
Тяжело вздохнув, Нико подходит к столу и наполняет бокалы янтарной жидкостью.
— Нет. Не знал. И даже, если бы знал, то в любом случае, не нашел бы слов, чтобы подготовить тебя к такому чудовищному акту бесчеловечности, бездушности и грубости.
Он протягивает мне бокал, но я отказываюсь.
— Нет, спасибо.
— Уверена? Это поможет справиться…поможет забыть. Ты же не хочешь, чтобы это дерьмо осело в твоем мозгу и проникло внутрь тебя, как паразит. — Он бросает на меня взгляд, а затем ставит мой бокал на стол. — Или оно уже в тебе.
— Я не знаю, о чём ты говоришь, — отвернувшись, отвечаю я.
— Нет? Странно. Потому что казалось, что ты проглотила, как конфетку, его задушевное дерьмо. Иден, он мастер по лжи. И если ты думаешь, что сможешь уйти невредимой, после увиденного сегодня вечером, то ты играешь сама собой. Никто не может быть настолько хорошим актёром.
Нахмурившись, я поворачиваюсь к нему лицом и скрещиваю руки на груди.
— Да неужели? Потому что, ты сам сыграл чертовски убедительно. Как будто, тебе это было не впервой. И если он так опасен, как ты говоришь, почему бы тебе не быть более осторожным здесь и предупредить меня? Кто сказал, что это комната не прослушивается? Или, может быть, ты просто меня подставляешь?
— Потому что, не смотря на жалкую каплю магии, которая во мне осталась, я защитил эту комнату. Твои слова здесь в полной безопасности. — Он проводит рукой по гладким чёрным волосам и качает головой. — Послушай, Иден. Я знаю, что тебе трудно доверять кому-то, но у нас нет времени сомневаться друг в друге. Веришь или нет, но я хочу, чтобы ты была в безопасности. И чтобы сделать это, я должен говорить и делать то, что действительно, чёрт подери, не хочу. Пойми, то что я скажу тебе: я понимаю, почему ты испытываешь противоречивые чувства к тому, что случилось сегодня вечером. Тебе кажется, что ты видишь смысл в той ахинее, которую он наговорил тебе. Но ты должна помнить, в чём его главная цель. И чтобы достичь её, он будет давить на все твои кнопки и манипулировать твоей болью. Он использует тебя. И как только покончит с тобой, то выбросит тебя за ненадобностью. Он не твой друг. Сейчас мы говорим не о Легионе. Он здесь не для того, чтобы спасти тебя от самой себя.
— О. И он не использовал меня и не выбросил потом?
Возможно, я хочу выпить. Я нарезаю круги по комнате и большими глотками постепенно опустошаю бокал. Желудок протестующе вопит, но мне плевать.
— Ты так думаешь? Что он хотел, чтобы всё так произошло?
— Я не знаю, что думать. Но точно знаю, что Люцифер не единственный лжец.
Я отворачиваюсь, чтобы скрыть всю ярость и боль, появившуюся на лице. Не могу позволить Нико увидеть, как при упоминании имени Ли я рассыпаюсь на кусочки. Я чувствую, как Нико подходит ко мне ближе, его запах океанского бриза окутывает меня. Нежно, он обхватывает мои щеки и заставляет посмотреть на него. А затем…морщится.
— Вот, чёрт, — хмуро говорит он. — Ты ведь не собираешься плакать?
Я вырываюсь из его рук и отхожу в дальний угол комнаты, подальше от его снисходительного взгляда.
— Нет. Я в порядке.
— Уверена? Просто ты так не выглядишь.
— Сказала же, в порядке.
— Хорошо. Потому что слёзы здесь, как кошачья мята. Разозлись. Ярость, вот что тебе нужно, только не показывай слабость.
Я слышу, как он тяжело вздыхает позади меня.
— Слушай, я понимаю. Твоё хрупкое, смертное сердце разбито. Но не позволяй этому дерьму убить тебя. Боль — это когда ты режешься о бумагу и она, ни в какое сравнение не идет с тем, какой ад разверзнется на земле, если ты не будешь объективно все воспринимать. Извини, но…тебе стоит собраться.
— Я скажу это ещё раз: Я. В. Порядке. А теперь не будем об этом говорить, — невозмутимо отвечаю я, полностью лишив голоса эмоций.
— Как скажешь. Но, если тебе необходимо поплакать, то делай это здесь. Не позволяй им услышать и увидеть.
— Кому «им»? — спрашиваю я, бросив на него скептический взгляд. Николай подносит палец к губам и смотрит на стены.
— Стены, картины…живые.
Живые? В…прямом смысле живые?
Что за чертовщина?
Я знала, что что-то чувствовала, когда смотрела на ту картину Рембрандта, словно цвета пульсировали с жуткой силой. И идя по коридору в столовую…я чувствовала их. Несмотря на то, что коридор был совершенно пуст, я чувствовала, как они не только наблюдали, а практически сверлили каждый мой шаг своими маленькими глазенками, ожидая, когда я оступлюсь. Саския говорила правду. Я знаю, почему они наблюдают…выжидают. Чёрный поток, трепещущий под полотном, принадлежал тому, кто меня сюда перенёс. Тому, кто хотел разорвать меня и заразить тем же злом, которым дышали эти стены.
— Плачут лишь те, которые чувствуют боль. А я уже ничего не чувствую. — Я вздергиваю подбородок, чувствуя себя хладнокровной. Николай прав. Мне стоит собраться и помнить для чего я здесь. — А теперь расскажи мне все, что необходимо знать. Как бороться с ним?
— Бороться с ним? Я просто хочу, чтобы ты переиграла его.
— Гребаные игры.
Николай выгибается бровь.
— Ты не готова.
— Я ведь здесь? Давай рассказывай.
— А что насчет Легиона?
Я подавляю отголосок боли, который шевелится в груди, отказываясь ее признавать.
— А что насчет него?
— Что если он придет за тобой? А ты ведь знаешь, что он попытается. Ты будешь и дальше настаивать, что не достойна спасения?
— Я не была достойна спасения тогда. С чего вдруг он подумает, что стану достойна сейчас?
Я пристально смотрю на Нико, пока он обдумывает мои слова.
— Знаешь, есть такие двери, открыв которые обратно закрыть уже нельзя. И когда ты позволяешь себе полностью погрузится в этот подземный мир, то назад пути уже нет. Некоторую тьму нельзя уничтожить.
Я сокращаю расстояние между нами и останавливаюсь почти, коснувшись грудью его торса.
— Я ничего не сделала, кроме как боролась за свое жалкое существование. Теперь мне нечего терять…ничего не осталось. Так что, если так мне суждено уйти, то пусть будет так. Покажи мне, как стать такой, как ты — непоколебимой, беспощадной. Научи тому, кем я должна стать, чтобы уничтожить этого ублюдка и покончить с ним навсегда.
Он кивает, а затем подходит к столу, чтобы снова наполнить наши бокалы.
— Да, я вижу почему ты так нравишься Габриэлле, — улыбнувшись, заявляет он.
— Почему ты так говоришь?
Я беру бокал из его руки и делаю глоток.
— Ты злобное маленькое создание. Прямо как она.
Три часа мы проводим, сидя на моей гигантской кровати и опустошая бутылку виски, пока Нико делится информацией, которую смог собрать, будучи прибывая в Аду. Я проглатываю вздохи и скрываю отвращение, пока он описывает идеи Люцифера о ночных развлечениях. Учитывая то, что случилось за ужином, я не должна удивляться. Но его предпочтения намного ужасны и не останавливаются лишь на изнасиловании. Зверства. Увечья. И конечно, излюбленное убийство. И каждый раз Николай надевал эту зловещую ухмылку и с восхищением подыгрывал садистским утехам Люцифера.
— Так что…у вас своего рода психологическая братская дружба? Почему он подпустил тебя к себе?
Нико пожимает плечами.