Наступившее утро можно было бы назвать настоящей идилией. За столом все казалось удивительно вкусным и свежим. Король и королева, сидя за поздним завтраком, как новобрачные, вздрагивали от любого прикосновения рук и не смели поднять друг на друга глаза. Когда Зенобия говорила что-то, обращаясь к мужу, он так откровенно смотрел на ее губы, что она тут же, покраснев, умолкала. Заметив на руке жены золотой браслет, Конан вспомнил, что давным-давно это был его свадебный подарок. К своему стыду, он не смог бы точно назвать дату. Проследив за взглядом мужа, Зенобия улыбнулась и тихо сказала:
— Он всегда был для меня талисманом. Я почти никогда не снимала его. — Она умолчала о том, что значило «почти», хотя в это короткое слово вместились ее бессонные ночи, черное от пьянства лицо мужа и очередная наглая красотка, с хозяйским видом ерзающая у него на коленях. Но даже самая гордая женщина умеет прощать. Во взгляде Зенобии, обращенном на короля, не было ни следа упрека. Так же тихо, но вложив всю свою прошлую горечь, она закончила:
— Я надела его, как только беда ушла из нашего города. И надеюсь больше не снимать.
Конан оценил тактичность жены и понял намек. Разряжая обстановку, он, притворно хмурясь, спросил:
— Так это, значит, своему свадебному подарку я обязан царапинами на спине?
Зенобия вновь покраснела. «Я чувствую себя девчонкой под его темным взглядом», — подумала она, и радуясь, и боясь спугнуть вновь обретенное счастье.
Конан вызвал слугу и приказал немедленно вызвать во дворец самого лучшего ювелира в городе.
— И пусть захватит все самое лучшее и дорогое, что у него есть!
После этого на площади перед дворцом было объявлено, что в ближайшие три дня певцы, музыканты, акробаты и фокусники получат деньги из королевской казны, если будут без устали развлекать горожан, и награду лично от короля за лучшее посвящение королеве.
Дворцовая кухня напоминала жерло вулкана. Горы мяса и овощей лежали на столах в ожидании умелых рук кулинаров. Кондитеры, задыхаясь в облаках сахарной пудры и ароматных специи, лезли из кожи вон, стараясь поразить гостей праздничного ужина своим искусством. Придворные дамы загоняли служанок, примеряя многочисленные платья, досталось и нерадивым мужьям, не позаботившимся вовремя о новых нарядах и украшениях.
Вечером, кроме королевского стола, накрытого в парадном зале, сотни изысканных блюд и кувшинов тончайшего вина были вынесены прямо на площадь перед дворцом.
В память о спасенной столице король первой осушил чашу, наполненную водой Хорота.
Королева сияла во главе стола рядом со своим повелителем, и никто из присутствующих ни на мгновение не усомнился бы в том, что это самая красивая женщина в Аквилонии.
— Любой твой каприз будет исполнен немедленно, только прикажи, — шепнул Конан, любуясь маленьким точеным ушком любимой.
Зенобия ответила ему сияющим взглядом, в котором так ясно читалось ее желание, что киммерийца пробрала дрожь до самых кончиков пальцев.
— Но мы не можем сейчас оставить праздник…
— Хорошо, — смеясь, сказала королева, откровенно любуясь его замешательством, — тогда лучше я тебе что-нибудь подарю.
— Что? — удивился Конан.
— Прикажи нарисовать мой портрет и повесь его в парадном зале!
— Прекрасная мысль! Завтра же найду лучшего художника!
Пир продолжался. К общей радости, он не имел ничего общего с теми недавними застольями без повода и без меры. В середине вечера король с королевой, как им показалось, незамеченными, покинули праздник. Придворные переглянулись: кто понимающе, кто удивленно, а кто — и с завистью.
Внизу на площади в компании веселых горожан пил вино счастливый Зубник, изредка проверяя широкий боковой карман, где позвякивали в кожаном мешочке пожалованные королем золотые монеты, и борясь с искушением немедленно побежать домой и пересчитать. Он уже заранее прикидывал, на сколько сможет сократиться срок его службы благодаря щедрому подарку Конана.
Веселье заканчивалось, горожане возвращались к своим обычным делам, лишь во дворце праздник, казалось, задержался надолго. Каждое утро, тихо напевая, Зенобия сама украшала столовую цветами, сияющим взглядом встречая Конана, вернувшегося с утренней конной прогулки или купания. Все государственные дела улаживались сами собой, отнимая совсем немного времени, после чего, умирая от любопытства, король спешил на южную галерею дворца, узнать, как продвигается работа над портретом жены.
Художник — черноволосый коренастый мужчина с большими руками и грубоватыми повадками, похожий, скорей, на кузнеца, работал молча и даже на вопросы отвечал коротко и не сразу. Он почти не улыбался и в разговоре никогда не смотрел в лицо собеседнику. Несмотря на это даже те короткие ответы, которые удалось вытащить из него любезной Зенобии, говорили о хорошем воспитании и недюжинном уме мастера. Он назвался Иш-шой и о себе сообщил только, что родом из Турана. При взгляде на неоконченный портрет жены Конана каждый раз охватывало детское чувство восторга, почему-то смешанного с тревогой. Казалось чудом, как из хлопотливых маленьких мазков краски на холсте получается улыбка, глаза, волосы красивой молодой женщины. Однажды киммериец случайно застал художника смеющимся какой-то шутке Зенобии и неприятно поразился почти полному отсутствию у него зубов. Заметив пристальный взгляд короля, тот смешался и пробурчал что-то невразумительное о долгой жизни на севере, голодных краях и болезни. Наконец, портрет был готов. Стоя рядом с мужем, Зенобия любовалась прекрасной работой, даже чуть-чуть сомневаясь, что изображенная красавица с цветами в руках — она сама. Был тихий теплый вечер из тех, что располагают к негромкой душевной беседе и навевают дремоту.
— Завтра утром повесим его в парадном зале, — заглядывая в глаза Конану, сказала королева и улыбнулась.
— Если хочешь, мы можем это сделать прямо сейчас.
— Нет, нет, пусть постоит здесь. Пойдем, у нас еще много дел, — Зенобия взяла мужа за руку и потянула за собой. Киммериец в очередной раз поразился произошедшей в них обоих перемене. Как будто светлая сила содрала с них груз прожитых лет и обид, выполоскала души, согрела сердца и вновь соединила их руки. От одного взгляда на стоящую рядом с ним женщину кровь начинала кипеть в жилах, губы пересыхали от страсти, в голове мутилось.
— Не забудь щедро наградить Иш-шу, — говорила Зенобия, уже идя по коридору в спальню.
Утро деликатно заглядывало в королевскую спальню. Солнечный луч, пройдя сквозь тонкий полог кровати, казалось, порозовел от смущения, увидев разметавшихся по постели обнаженных любовников. Оба проснулись быстро.
— Прикажи сейчас же повесить портрет и накрыть стол. Я сегодня хочу завтракать в парадном зале, — Зенобия с улыбкой собирала разбросанную по полу одежду. — Если хочешь, можешь искупаться вместе со мной, а я потом позабочусь о цветах.
Конан с интересом наблюдал, как мастер вставляет картину в приготовленную дорогую раму. Художника рядом не было, и никто из слуг еще не видел Иш-шу нынешним утром. Повесить портрет на стену король решил сам, он не хотел, чтобы, даже нарисованной, его жены касались чужие руки. Двое слуг помогали ему, поддерживая раму снизу. Конан снова залюбовался прекрасным лицом Зенобии.
В тот самый момент, когда картина заняла свое место, душераздирающий вопль, приникая сквозь стены, донесся до короля.
Глава 6
Никто не смог бы узнать в этом жутком вое голос Зенобии, но сердце подсказало Конану: что-то случилось именно с ней. Сбивая с ног слуг и придворных, король бежал в покои жены. Дверь была заперта, Фрасина, молоденькая служанка королевы, без сознания лежала в коридоре. От нее ничего добиться не удалось, придя в себя, она не смогла даже говорить, а только мычала и бестолково махала руками. Разума в ней осталось не больше, чем у новорожденного котенка. Начиная терять терпение, Конан приказал ломать двери. Но тут с другой стороны послышался глухой голос, едва напоминавший голос Зенобии:
— Не надо ломать. Я открою. Войдет только мой муж. Любого другого, кто попытается это сделать, я убью.
Послышался короткий шорох, и одна из створок немного приоткрылась. В другое время киммериец надолго бы задумался, если бы у него спросили, что такое страх. Он догадывался, что там, за дверью с его близким человеком произошло что-то ужасное. Сейчас ответом на этот вопрос было бы его теперешнее состояние, когда нога не поднимается, чтобы шагнуть в приоткрытую дверь. Эти мысли вихрем пронеслись у Конана в голове, но он взял себя в руки и вошел в темноту. Почему-то плотными шторами были закрыты все окна, первые несколько шагов он сделал, не видя, куда идет, и больно ударился коленкой. Тут же за спиной послышался шум: дверь снова задвинули чем-то тяжелым. Рядом прошуршали одеждой.
— Зенобия! — позвал король в темноту, — Ты здесь? Что случилось?
Ответом ему был тяжелый то ли вздох, то ли всхлип. Глаза быстро привыкли к темноте, и уже можно было различить женский силуэт в глубине комнаты около низкого столика.
— Зенобия! Не молчи! Скажи что-нибудь, — Конан двинулся прямо к ней.
Хриплый голос, захлебываясь словами, заставил его остановиться:
— Не смей подходить! Стой там, где стоишь! Я не знаю, что я с собой сделаю! Найди скорей этого проклятого художника! Это он, он сделал!
Наливаясь яростью, киммериец сделал шаг вперед:
— Что он сделал?! Почему здесь темно? Ты боишься подойти ко мне? Говори, что он сделал?
— Он колдун, найди его, спаси меня, спаси! — Голос сорвался, послышались рыдания, и король снова попытался подойти к жене.
— Нет! Не подходи! Я убью себя, если ты сделаешь еще хоть шаг!
Конан стал сомневаться в рассудке Зенобии. В конце концов, мужчиной здесь был он, поэтому, не слушая истошных криков, он двумя прыжками преодолел разделявшее их расстояние, крепко схватил женщину за руки — она выронила кинжал, но сопротивлялась, как пантера, глухо рыча и извиваясь всем телом. Сильно обхватив ее правой рукой, король протащил упиравшуюся женщину несколько шагов к окну и рванул портьеру.
Два вопля прозвучали одновременно. Кричал Конан и страшно верещал упавший на пол неописуемый монстр, которого он выпустил из рук. Огромная шишковатая голова, покрытая зеленоватой кожей с гноящимися бородавками, пустые тусклые глаза, дыра на месте носа — самым жутким было то, что на чудовище было надето женское платье, и, наконец, похолодев, киммериец заметил на двупалой склизской клешне золотой браслет жены. Желтые дымящиеся слезы катились по его лицу, если эту уродливую, вызывающую содрогание маску можно было назвать лицом.
— Это… Ты кто?… — Конан уже не испытывал страха, а только сводящее скулы омерзение.
Вместо ответа чудовище всхлипнуло и отвернулось.
— Почему на тебе браслет моей жены? — Киммериец обманывал сам себя, зная ответы на свои вопросы, но не решаясь в этом признаться.
— Не смотри на меня, — глухо попросил оборотень. — Задерни штору, тебе будет легче меня выслушать.
Конан послушно зашторил окно. Комната снова погрузилась во мрак, чудовище отступило в глубь комнаты, растворившись в темноте.
— Ты ушел в столовую, я приказала готовить купальню. Служанка была какая-то неуклюжая, все роняла, мне показалось, что вода слишком горячая, — голос вновь сорвался на рыдания, — я только попробовала воду! Мне показалось, что она закипела! Что-то плеснуло мне в лицо, а потом, потом…
Конан стоял, боясь пошевельнуться. Где-то совсем рядом рыдала Зенобия, он ясно слышал ее голос, интонации, безысходность, но не мог заставить себя подойти. В глазах оставался кошмарный образ чудовища в женском платье.
— Я слышала, есть такие колдуны, они насылают порчу через портреты. Зачем я. только все это придумала! Найди его, Конан, спаси меня! Я не перенесу такого ужаса, Фрасина вошла и потеряла сознание, а когда я увидела себя в зеркале, я думала, что умру на месте! — Голос стал захлебываться, переходя в леденящую душу вой. Киммериец вновь засомневался, настолько нечеловеческими были эти звуки.
— Зенобия? — неуверенно позвал он. — Зенобия? Ты думаешь, тебя заколдовал Иш-ша?
— Это он, он! — Странное существо металось в сумраке комнаты, как раненый зверь, но горе его было неподдельным и человеческим. — Он так странно смотрел на меня в последний день и говорил что-то вроде: «конец красоте…» тихо-тихо, но я услышала!
— Я уничтожу этот проклятый портрет, а с этого подлого колдуна буду живьем сдирать кожу, пока он не скажет, что он с тобой сделал! — Конан резко повернулся, чувствуя, как от бешенства начинает шуметь в голове.
— Нельзя! — завопил ему вслед изменившийся голос- Нельзя трогать картину! На ней чары, ты погубишь меня!
— Зенобия, — звенящим от напряжения голосом сказал он, не глядя на темную фигуру в глубине комнаты, — я клянусь, что спасу тебя, чего бы это мне ни стоило. — Жалобный плач был ему ответом.
Столпившиеся около покоев Зенобии слуги в ужасе отшатнулись, когда дверь с грохотом открылась и на пороге показался король. Вид его был не просто страшен, казалось, взгляд его может убить на месте. Сжатые кулаки заставили многих попятиться, чтобы не быть покалеченными под горячую руку. Несколько минут, видно, собираясь с мыслями и успокаиваясь, Конан стоял перед испуганными людьми, а затем, ледяным голосом, отчеканивая каждое слово, приказал:
— Художника Иш-шу найти. Привести ко мне. В покои королевы никому не входить. Служанку запереть под замок, никуда не выпускать, кормить, поить, не разговаривать. Королева больна, но если хоть слово просочится из дворца в город, разбирать, чья вина, не буду, отрежу язык каждому второму. — Он, помолчал, размышляя, еще минуту. Звенящее спокойствие и уверенность, как от острого клинка, зажатого в руке, приходили к нему, выстраивая мысли в четкую логичную цепь. — Немедленно доставить королеве плотное темное покрывало, глухонемую служанку, — Конан на секунду задумался, не изменились ли вкусы Зенобии после страшного превращения, — и хороший завтрак.
Пройдя мимо расступившихся слуг, король, меряя коридор тяжелыми шагами, отправился в парадный зал. Ему было абсолютно все равно, куда идти, но там, на стене висел злополучный портрет, ненавистный, но, хоть и обманом, сохранивший прекрасные черты жены.
Навстречу ему бежал запыхавшийся начальник стражи.
— Мы схватили его! Иш-ша пойман!
Конан удивился, как быстро это удалось, и поспешил за Малгуином. Посреди парадного зала стоял испуганный связанный художник. Он ошарашенно вертел головой, открывал рот, но не решался ничего спрашивать. Свежий кровоподтек на лице говорил о том, что горячие солдаты Малгуина уже объявили Иш-ше его права. Первым желанием киммерийца было схватить этого беззубого колдуна за горло и вытрясти его черную душу, а потом раздавить, как поганое насекомое. К сожалению, пока убивать его было нельзя. Конан хорошо знал, что не все чары исчезают со смертью Черного. Во время своих многочисленных странствий он встречал и тех, кто победил хитростью и терпением, и тех, кто поплатился за свою торопливость, понадеявшись только на силу. Конечно, король вынужден был, хотя бы пока, оставить злодея в живых, но никто никогда не заставил бы его разговаривать вежливо с этим адовым отродьем. Видавшим виды солдатам охраны пришлось отойти в сторону, пока их король отводил душу, изрыгая такие проклятья, что даже у громилы Буздыря покраснело единственное ухо. Конан остановился, заметив, что связанный художник вот-вот потеряет сознание от страха. Это заставило киммерийца немного умерить свой пыл и начать переговоры: