Человеческий организм имеет вполне определённый предел прочности. Однажды она сдастся и всё расскажет, и всё подпишет, и примет на себя все преступления, лишь бы закончить пытку.
— Тогда, может, объясните, что вы делали ночью на набережной?
В его руках — то ли чётки, то ли россыпь мелких брелоков, сцепленных друг с другом кольцами. Свет слишком бил в глаза, чтобы она смогла разглядеть точнее. Но его руки нервные и ни секунды не лежат спокойно. А её руки — устало опущены на край стола — бледные, в царапинах, в следах чернил и городской пыли.
— Вы о чём? Я не понимаю, — зевнула она снова. Пусть видит, что ей не страшно.
Страх нельзя пропускать внутрь. Стоит только позволить ему усесться на самый краешек сознания, и всё пропало. Следователь учует её страх, как старый охотничий пёс — раненую куропатку, и вцепится зубами.
— То есть вы хотите сказать, что не были на набережной?
— Я этого не говорила. И не говорила, что была. Я ничего не говорила. Запишите в протокол именно так.
Она прикрыла глаза. Факт в том, что вытащить её отсюда способен только Антонио. А если он не сможет — о боже-боже, вдруг он даже не захочет, — то её спасёт разве что чудо. Не стоит даже загадывать.
Это в сказках говорится, что чистосердечное признание облегчает меру наказания. Нет, ни капли. Разве что — приближает исход. Впрочем, иногда это тоже делает жизнь легче.
Следователь царапал что-то плохо пишущей ручкой на листе бумаги. Он не торопился, куда ему было торопиться. Белая лампа высвечивала чернильные строчки, и Маша не могла разобрать ни буквы, как ни щурилась.
Страшные мысли уже закрадывались ей в голову, хотя Маша пыталась их гонять. Под гудение белой лампы и быстрые взгляды следователя получалось не очень. От усталости в душу лезла страшная ересь. Что если Антонио сам её подставил? Решил таким образом убрать опасного свидетеля, защитить свою биологичку. Что если ему предоставили выбор: Вета или Маша?
Одна из них призовёт второй фантом. Одной из них придётся пожертвовать собой на благо города. Маша опустила голову и тряхнула волосами. Нельзя поддаваться упадническим настроениям. Это просто ночь и недосып.
Она играла со следователем в слова, пока не устала. Он делал вид, что не устал совершенно, но костистые пальцы дёргали странные чётки, едва не разрывая металлические кольца.
— Я ничего вам не говорила. Запишите в протокол.
— Откуда вы знаете, что существует второй фантом?
Она облизнула пересохшие губы. Нужно же было так разговориться сегодня утром перед троицей старших офицеров. Вот ей и аукнулось.
Угнетает, когда факты входят в игру по одному, словно козырные карты, и каждая — сильнее предыдущей.
— Моё предположение. Фантазия.
— И вы всегда делитесь фантазиями с высшими чинами?
Тлеющие апельсины — вот чем пах её страх. Он шаг за шагом прокрадывался в душу. Маша молчала, разглядывая край стола. В особенно глубоких царапинах набилась пыль и запёклась старая кровь. Кровь и тлеющие апельсины. Предчувствие уже жгло изнутри, но ещё не обернулось в догадку.
В комнату вошли ещё двое. Маша видела только ноги в форменных брюках и начищенные ботинки. Заглядывать им в лица ей не хотелось. Следователь поднялся и вышел вместе с ними, и бормотание за дверью быстро заглохло.
Пытаясь отвлечься, Маша снова думала о видеозаписи. Она пришла на набережную не со стороны речного порта, где даже в полночь ярко горят фонари и бродят гуляющие. И не из центра города — так, чтобы через железнодорожные пути и мосты. Она вышла к Матери-птице по узенькой тропинке через рощу, нацепляв на себя ёжиков чертополоха и собрав подошвами кроссовок непросыхающую грязь. Где там могли найтись камеры?
Нет, камер быть не могло. Определённо — не могло. А это значит только одно, Машу подставили. Кто-то выдал её, тот, кто знал, что ночью она была на набережной. Кто, Вета и Антонио?
Дверь снова открылась, и вошёл следователь. Хлопнул об стол толстой папкой с делом, но садиться не спешил. Маша подняла глаза: следом за ним в комнату вошла женщина в тонком летящем плаще. Неслышный стук каблуков по звукоизолирующему полу Маша ощутила всем телом.
Она села на место следователя, хотя и брезгливо поджала губы. Это было не самое приятное место, не самое приятное время — на часах с запястья пришелицы Маша рассмотрела время. Половина третьего ночи. Ещё пара часов, и над рекой займётся рассвет.
— Может быть, ты расскажешь?
Демоновы жжёные апельсины. Мама принесла их с собой — так пахли её волосы и просторные рукава блузки. Вычерненные ресницы и высветленные губы.
Маша выдохнула и откинулась на спинку стула, чтобы сделаться подальше. От апельсинов — а, может, от недосыпа — слезились глаза.
— О чём ты? Ничего не понимаю.
Прежде чем старые обиды рванули наружу, Маша успела увидеть на её лице испуганное нетерпение.
— Хватит ломать комедию! Ты понимаешь, насколько всё серьёзно? Ты не была там, а я была. Двадцать пять лет назад. Это жутко, можешь поверить. Почему ты ведёшь себя, как обиженный детсадовец? Ты обязана повзрослеть.
Маша не испугалась этой вспышки: разговоры на повышенных тонах, впрочем, как и холодные, сквозьзубные отговорки, для них были нормой.
— Я хочу вернуться в камеру, — сказала она, поймав взгляд следователя. — Я имею на это право после трёх часов допроса.
Он глянул на часы. Выполнять её просьбы он, конечно, не торопился, и Маше некому было жаловаться. Но чем больше они на неё давили, тем меньше ей хотелось сдаваться.
— Лучше бы вы начали с нами сотрудничать. Я бы посодействовал, чтобы вас отпустили под подписку.
Маша слишком устала, чтобы злиться.
— Я сотрудничала с вами, или вы не заметили? Я сама приехала на набережную, чтобы поймать фантом. А теперь вам что ещё нужно? Из этого застенка я точно никого не поймаю. — Она резко дёрнула головой, обозначая своё зажатое в угол положение.
Руки мамы лежали неподвижно — таких идеальных рук не было ни у кого во всём мире. Если не считать торжественной бледности и вовсе не торжественной дрожи.
— Нам нужна помощь другого рода, — выдавил следователь. Вымучил из себя по слову, как будто это его пытали, а он мужественно держался.
— И какого рода? — Маша смотрела исподлобья. Свет резал глаза, а от жжёных апельсинов некуда было деваться.
— Ваши преподаватели говорили, что у вас есть способность призывать сущности. Нам необходимо, чтобы вы привели фантом города в одно строго определённое место.
Закрыв на мгновение глаза, Маша подумала, что рассвет уже занимается над серыми водами реки. Над обрушенной набережной. Какая же долгая ночь.
— Это невозможно. Вы же понимаете, что это невозможно, правда? — Она нервно рассмеялась. Мама царапнула длинными ногтями по столешнице. — Это как если бы в институте я решала квадратные уравнения, а вы бы пожелали: докажи теорему Ферма. Это невозможно и это опасно для жизни. Не только для моей.
Мама смотрела на неё, не отрываясь. Морщинки залегли у уголков её губ, на переносице и тонкая паутинка подёрнула виски. Но всё равно это была та самая Вера, которую преподавательница биологии так легко назвала первой красавицей класса. Та Вера, которая вместе со своими друзьями-идиотами вызывала первый фантом. Она-то конечно знала, чем всё может обернуться теперь, потому и дрожали её пальцы. А вот Маша не знала, потому ей было проще.
— Не беспокойтесь, о своих жизнях мы как-нибудь позаботимся, — монотонно отозвался следователь.
Маша бросила взгляд на часы — маленькие золотые часики на мамином запястье — стрелка неугомонно ползла к четырём.
— Я имею право вернуться в камеру на следующие три часа. Протокол о защите прав подследственных. Знакомо?
— Правильно ли я понял, что вы отказываетесь сотрудничать? — безо всяких эмоций осведомился следователь.
Мама смотрела испуганно и зло. Даже не понять, чего больше в её взгляде: страха или злости.
— Правильнее и не бывает. — Маша протянула руки конвойному — кулаки сжаты, беззащитна тыльная сторона запястий. Пусть бы скорее зазвенел металл наручников. Даже это лучше, чем прожигающая ненависть этих двоих.
— Проводите её, — разрешил следователь после секундной заминки и кивнул Маше, как будто прощался с ней на вокзале. — Встретимся через три часа.
В общей зале, которая амфитеатром спускалась к трибуне, было непривычно пусто. Сабрина сидела в первом ряду, забросив ноги на соседний стул, и юбка широкими складками стекала к полу, обнажая загорелые щиколотки.
— Сегодня в восемь утра они позвонили в институт, — сказал Антонио, выключая телефон. Его шаги в пустых проходах между столами отдавались коротким эхом.
Она была непривычно медлительна, и десяток секунд потратила на то, чтобы расправить подол как следует. Но её медлительность обманчива — это Антонио прекрасно знал.
— И что это значит?
Плетёные браслеты на её руках, собранные на затылке волосы, голые загорелые руки.
Он встал, оперевшись кулаками на стол. Бессонная ночь пока что не давала о себе знать: в голове было светло и спокойно.
— Ли сказал, у них там есть аспирантка. Она давно сотрудничает с поисковиками, и вот сейчас собрала вещи и уехала. За ней даже выслали машину.
Сабрина опустила и подняла ресницы: «понятно».
— Она занимается созданием каких-то знаков, я не вдавался. Главное, что с помощью этих знаков она может призывать сущностей.
— Призывать? — медленно, как будто шла по тонкому льду, спросила Сабрина.
— Призывать, притягивать, ловить, не знаю, не важно. Это военная тайна вообще-то, мне и так рассказали по большому секрету.
— Нет, это важно. Очень важно!
Она накручивала на палец прядь волос и размышляла вслух:
— Получается, они хотят вызвать фантом. И удержать его. Сделать его своим. А что потом? Потом они её отпустят?
Антонио смотрелся в лакированную столешницу как в зеркало и видел там себя двадцатисемилетнего — как во время пришествия первого фантома. Такого же до беспомощности деятельного и до самозабвения неверящего.
— Отпустить человека, который всё знает об их секретном оружии? Самой-то не смешно?
Он постоянно забывал, что Сабрина не понимает шуток.
— Смешно? — сказала она, поднимая суженные от сдержанной ярости глаза. — Нет, мне не смешно. Сегодня ночью умерла Руслана — та, что была в классе вашей биологички. Знаете, как она умерла? Она танцевала по комнате — и рядом был её брат — танцевала, танцевала, а потом открыла окно. Он не успел даже понять, что происходит.
За три часа, проведённых то в размышлениях, то в равных снах, Маша не успела толком ни поспать, ни прийти хоть к каким-нибудь выводам. Выяснилось, что в окно её камеры свет не пробивается — за ним постоянно висел серый сумрак. Видимо, уловка, чтобы ещё больше сбить её с толку.
Но, она была уверена, следователь вызвал её ровно минута в минуту. Он тоже не спал и вряд ли придумал что-нибудь новое. Разве что вот — выложить свой последний козырь. Рядом с ним за противоположным от Маши краем стола сидела девушка — напуганная и дёрганая.
— Познакомьтесь, это Владислава Григорьевна. Она расскажет вам, что вы должны будете делать, чтобы помочь нам.
Владислава — как-её-там-Григорьевна — затравленно посмотрела на следователя. Она, кажется, хотела с ним сотрудничать ничуть не больше, чем Маша.
— Не припомню, чтобы я давала согласие, — затянула старую песню она. Разговор, прерванный три часа назад, так продолжился заново, по кругу.
— Достаточно с меня ваших кривляний. Я с вами вежливо беседовал, но теперь это уже вышло за всякие рамки. Вы понимаете, что пока вы тут строите из себя породистую кобылу на ярмарке, там, — он ткнул пальцем за грань видимого пространства, — люди погибают. За это ночь умерла женщина. Руслана Васильева. Та самая девочка из класса, призвавшего фантом. Между прочим, жизнь вашей матери тоже под большой угрозой.
Он выговаривал это так спокойно и внятно, что Маша невольно позавидовала. Она бы не смогла так — она брызгала бы эмоциями во все стороны. А пока говорил он, Маша ёжилась от холода.
— Как умерла Руслана?
Никакая это была не тайна. Даже напротив — ещё один козырь, который следователь вытащил из кармана и шмякнул на исцарапанный стол перед Машей: смотри, любуйся, радуйся, это ты во всём виновата.
— Выпрыгнула из окна, как и её дочь. Всего из класса остались живы шестеро человек. Мы охраняем каждого из них, но понятия не имею, как долго ещё сможем удерживать фантом. И что, если он пойдёт убивать других людей?
— Он не пойдёт, — сказала Маша просто потому, что если бы не сказала — у неё свело бы скулы. — Ему нужны только эти, потому что…
Она захлопнула рот, так что клацнули зубы. Владислава вздрогнула у противоположного края стола. Маша поняла, что уже поддаётся на их игру, играет вместе с ними, и уже готова всё принять. Ах как недолго она всё-таки выдержала.
Следователь сделал вид, что ничего не заметил.
— Но ведь раньше он убивал и других, да?
— Верно. Но это была вынужденная мера. Он должен был стать сильнее, а теперь… — Она снова играла их краплёной колодой, но испытывала почти физическую боль от невысказанных слов. Как же сложно молчать. Невыносимо. — Теперь ему нужны только они. Он должен стать ещё сильнее, чтобы победить.
Она замолчала, глотая остальные слова. В горле от них першило.
Молчание вытянулось такой долгой минутой, что следователь с грохотом отодвинул стул и в несколько шагов приблизился к Маше. Он взял её за плечо и заставил подняться. Костистые пальцы больно впивались, и Маше приходилось смотреть ему в глаза.
Он так же не спал — как она, и точно так же — не мог выбраться из заколдованного круга мыслей. Только у него была дорога к выходу, а у Маши — нет. Она-то знала, что дорога призрачна, а все двери давно захлопнулись.
— Договаривайте, — сказал он. Сжал и разжал пальцы. Хотел бы ударить, но почему-то остановился. — Не вынуждайте меня.
Она уже знала, что на этот раз скажет правду.
— Фантом должен стать сильнее, чтобы победить того, первого. Или победить, или умереть. Два не могут ужиться в одном городе, и разойтись не могут, потому что оба рождены здесь. Скажите им. Скажите моей маме, что они сами во всём виноваты. Какого демона они его вызвали? Второй фантом сожрёт их, чтобы сделаться сильнее первого.
Следователь отпустил её плечо, и Маша упала на стул, тяжело переводя дыхание.
— Владислава Григорьевна, — сказал он презрительно холодным тоном. — Вы готовы? Мы можем начинать.
Угрюмые голые стены без окон. Комната была размером с баскетбольную площадку, и выстелена чем-то бело-чёрным. Маша не сразу поняла, что перед ней — огромный лист пенопласта, утыканный булавками. Они стояли так плотно друг к другу, что превращались в огромный игрушечный лабиринт, в переплетение сумасбродных узоров.
— Что это? — Руки всё ещё были скованы за спиной, и снимать наручники, похоже, никто не собирался, потому Маша ограничилась быстрым кивком.
— Результат двухлетней работы Владиславы Григорьевны, — с чуть заметной гордостью произнёс следователь, запирая дверь изнутри.
Тут — у порога была площадка два на три шага, Влада опустилась на корточки, провела рукой над ровными строями булавок. В воздухе щёлкнуло, как будто вырвался электрический разряд.
— Влада, — начала Маша и замолчала.
Та впервые за всё их знакомство заговорила — её голос был сродни шёпоту трав под летним ветром. Маше приходилось напрягать слух, чтобы разбирать слова.
— Это лабиринт, в который можно поймать фантом города. Раньше я создавала только небольшие для мелких сущностей. А этот у меня не было возможности протестировать. Наверное, будем разбираться по ходу. Идите в центр. — Она не поднялась с корточек, и растопыренные пальцы застыли над ровным строем булавок.
Следователь достал ключ от наручников.
Маша стащила кроссовки, не расшнуровывая, и босиком ступила на пенопласт. Дорожка между булавочных сооружений была узкой, так что едва помещалась ступня. Коридоры переплетались и выводили её вовсе не в центр, Маша пробовала перешагивать через несколько булавочных строёв сразу, но чёрный металл впивался в кожу, и никак не выходило поставить ногу поудачнее. Идти пришлось, как лабораторной мыши, выбирая дорогу самостоятельно. Только иногда Влада догадывалась подсказать: